Офелия Кремля

У меня не вызывает сомнений, что книга, о которой пойдет речь, написана хорошим человеком. Искренним, правдивым. И не конъюнктурным. "Кремлевские страсти" нашли уже разработчиков и представлены публике по разрядам, в сериалах: "кремлевские жены", "кремлевские дети", "кремлевские любовницы" - словом, сама по себе тема уж нисколько не дивит новизной. Обращение к ней с таким опозданием вызвано, видимо, душевной потребностью.

Сенсационности нет ни в сообщаемых фактах, ни в их интерпретации. Да и судьба автора, Нами Микоян, можно сказать типична, именно в "кремлевском" ракурсе. Отец, занимавший высокий пост, покончил с собой в 1937 году после фразы Берии, что партия ему не доверяет. Одновременно расстреляли дядю, а его брата, племянницу воспитавшего, тогда же, после сталинских чисток, назначили Первым секретарем ЦК компартии Армении, хотя он, по происхождению армянин, не знал родного языка: предки издавна обосновались в Грузии. Снял, изгнал, растоптал его Хрущев. В тот период автор жила в Москве, в семье члена Политбюро, будучи замужем за его сыном. Когда дядю снимали, рванулась в Ереван, наперекор воле свекра, опасавшегося разгневать Хрущева. Проявление человеческой нормальности было воспринято как нарушение субординации, дерзкое ослушание.

Ну, тот самый, уже знакомый сюжет, клубок, который, как выясняется, все еще трудно распутать. Даже теперь, когда все можно высказать. Высказать - да. А вот осмыслить┘

Первым о жизни советской партийной элиты, нарушив табу, написал рассказ потрясающего трагизма Юрий Трифонов. "Игры в сумерках" удалось напечатать в спортивной газете: больше нигде не прошло. Это был уровень, выше которого тот же Трифонов после уже не поднялся. Ни в знаменитом "Доме на набережной", ни в "Старике". "Игры в сумерках" завораживали магией, мрачной, как бы непроницаемой тайной и, смею сказать, шекспировским накалом, сконцентрированным на нескольких, уместившихся в газетном номере страницах. На теннисном корте поселка Серебряный Бор, когда вечерело, игроки с трудом различали мяч, и так же вот, в сгущающейся к ночи темноте, исчезали люди. Чужие, а потом и знакомые: свои. Короткий рассказ написан с пророческим прозрением. Недосказанность, вынужденная обстоятельствами, обратилась в символы, образы такой художнической мощи, что забыть их нельзя.

Эту же книгу, с выпирающим с обложки заголовком - "Тайны истории", я бы читать не стала, если бы давно не знала автора. Как сейчас прикинула: с момента нашего знакомства минуло уже больше тридцати лет.

Мне было девятнадцать, когда она, Нами Микоян, по причинам, мне и поныне неясным, предложила поехать с ней в Армению. Она и ее второй муж, Кухарский, замминистра культуры, бывали у нас в гостях. За столом у родителей вот такие, как он, постепенно вытесняли дружеские, с "делом" не связанные привязанности. Когда же за последним гостем закрывалась дверь, мой отец радостно восклицал: "Ну, а теперь поедим с удовольствием, что там еще осталось?" Мы с мамой и младшей сестрой метали на скатерть в пятнах вина полупустые салатницы и блюда, празднуя свое, семейное торжество, как компенсацию за скучное официальное гостеприимство.

Насколько сер, уныл чиновный, высокопоставленный мир, я с детства поняла. Все те люди казались приложением к своим должностям, значительным, хотя и не кремлевским. При том отборе, что велся при советской власти, к руководству подпускались лишь те, кто подозрений не вызывал ни строем мыслей, ни темпераментом. Бездарные, трусливые, они не упускали случая унизить нижестоящих, и хотя я лично тогда еще с начальственным хамством лоб в лоб не сталкивалась, чуяла в родительских гостях такую возможность, готовность.

Нами Микоян, сидя рядом с мужем, ведающим культурой, была молчалива и казалась старше своих лет. Ранняя седина, темные платья, скованность и вместе с тем беспокойство гасили в ней женскую привлекательность, которой она от природы была наделена. И вдруг в самолете, на пути в Ереван, стала на глазах расцветать, улыбаться и говорить, говорить без умолку, как узник, выпущенный из тюрьмы на волю. Разница между нами была больше чем в двадцать лет, но отношения сложились так, что я чувствовала себя взрослее.

Ту Армению, о которой Нами написала в книге, она показала, открыла мне. Гегард, Эчмиадзин, древнейшие хачкары, свидание с католикосом в присутствии верного стража небольшого росточка, но грозного, с оттопыренными ушами; посещение Мартироса Сарьяна, совсем уже древнего, дремлющего в кресле; встречи с друзьями ее юности, открытыми, по-южному яркими, взрывными, - все это сплелось в праздник, и я благодарна ей за него до сих пор.

Но почему-то и там, в обласканности, Нами металась, накатывала депрессия, о чем есть и в ее книге. В сознание, в душу был всажен гвоздь: отец, которого она в детстве лишилась, был при Хрущеве реабилитирован, но тогда же в опалу, как у нас водится, унизительную, был брошен тот, кто ее удочерил. Я видела перед собой человека, в чьей судьбе лихие броски истории свернулись мертвой петлей, удавкой.

Отмякшую, было, с друзьями, ее, как магнитом, тянуло без надобности, а будто из мазохизма, в местный, армянский "кремль", к новым хозяевам республики. Хотя опыт мог научить, что в таких сферах "бывшим", поверженным, мягко говоря, не сочувствуют.

Впрочем, она относилась к тем, кого не лишили привилегий. Как невестка могущественного Микояна, жена замминистра, Нами не была выброшена из круга избранных, пользующихся благами, о которых простые советские граждане могли лишь догадываться. Их пресловутый "аскетизм" ею тоже воспет, и она не замечает, что выглядит это фарсом. То, что они сидели на казенной мебели с жестяными бирками, а их жены-соратницы не носили колец, - это подвиг? Что нам за дело до их неприхотливых вкусов, когда страна разваливалась и в итоге развалилась!

Эти "скромники" вымечтали "светлый" мир на стольких костях, что версия об обманутости их якобы в своей вере, идеалах, не проходит. Кто ж обманул-то? Не они ли сами себя? Чьи они жертвы? Ну грызлись бы друг с другом, так ведь утянули в гибельную воронку народ, миллионы. Неизвестно, будет ли когда-нибудь залечен ущерб, нанесенный нации.

Автор книги поддерживает миф, что там, наверху, в высших эшелонах власти, были хорошие и плохие, и наши несчастья оттого произошли, что плохие победили хороших. На самом же деле - так видится мне - все они стоили друг друга. В полном согласии приняли установку на безжалостность, бесчеловечность, и в начале "лучезарных" тридцатых, вспоминаемых автором, как сон золотой, вовсю уже, как известно, кипела работа по уничтожению вражьего семени. Врагов же они - все без исключения - чуяли повсюду, даже среди близких, друзей.

Атмосфера ненависти - вот чем они в своих собственных домах дышали. Да, создавались кланы, но руководствовались там отнюдь не патриархальными правилами: это были шипящие злобой гнезда змей.

В книге есть эпизод: хозяин, Анастас Микоян, на воскресном обеде, где все домашние обязаны были присутствовать, заговорил восторженно о певце Рашиде Бейбутове ("на щечке ро-о-о-динка-а! полумесяцем бро-овь!"). Невестка, Нами, кстати, с консерваторским образованием, посмела возразить, что вряд ли этот певец заслуживает столь высокой оценки. И гробовая тишина. После свекровь строго ей выговорила за дерзость, "напомнив, что Анастас Иванович не просто глава семьи, но и член Политбюро и при нем надо уметь молчать".

Что называется, комментарии излишни. Но абзацем ниже, сама же автор о только что рассказанном начисто забывает: и снова о скромности, снова об аскетизме семьи, где ее достоинство постоянно оскорбляли. Да пусть бы лучше пили с утра до вечера шампанское, икрой закусывая, но имели бы в сердце хоть каплю доброты.

...После армянской поездки я навещала Нами в том самом, даже внешне зловещем Доме на набережной, где она, после жизни в Кремле, потом в правительственном особняке на Воробьевых горах, получила квартиру. Там в свое время жила и моя мама, будучи замужем за летчиком-полярником, героем Советского Союза Мазуруком. Оттуда ушла к моему отцу в коммуналку. Без малейших сожалений. Может быть, потому, что не родилась в "кремлевском" кругу.

Шекспировский Эльсинор. Подъезды, обдающие сырым мраком расстрельных подвалов, при вахтерах с повадками вертухаев. Туда было страшно заходить. А вот те, кто там жил, цеплялись за свои пятикомнатные квартиры, обставленные мебелью эпохи террора. Нами мне было жаль: убитая воля к какому-либо сопротивлению - вот что она тогда собой являла. Думаю, что визиты к ней оказались важны не меньше, чем открытие Армении. Тогда начала вызревать брезгливая ненависть к власти, к тем, кто ее олицетворял, калеча и себя, и других.

Навсегда, как свидетельствует книга, написанная Нами Микоян уже в старости. Ее познавательность - в авторских проговариваниях, как бы случайных, но характерных, знаменательных. Так мы узнаем, что у Берии, из друга ставшего палачом, был, оказывается, отменный, редкостный в той среде вкус - и к вещам, и в устройстве жилья. Узнаем, что у дочери Сталина после всех перипетий остался "умный, слегка усталый взгляд, прищур отца". А полуграмотная ткачиха Фурцева, поставленная над отечественной культурой, обладала интуицией, подсказывавшей ей, что композитора Шостаковича лучше навещать у него дома, а не вызывать в свой кабинет "на ковер".

Такие детали, претендующие на объективность, с оттенком капризного фрондерства - уж о сталинском прищуре не надо бы! - выдают так и не найденную позицию, не обретенный нравственный стержень. Даже в камерных, внутрисемейных рамках. Свекор, Анастас Микоян, изощренный политик и примитивный домашний деспот, в чьем присутствии родственники замирали от раболепства, удостаивается горячей признательности за то, что когда его сын, муж Нами, решил уйти к другой женщине, пригрозил разжаловать его из генералов в лейтенанты и сослать в Сибирь. Вот нравы-то! И как драгоценные, сбереженные для потомков сведения, подробно сообщается его диета, вегетарианские пристрастия, распорядок дня.

О той же дочери Сталина, Светлане, сказано, что у нее "были всегда твердые жизненные принципы", которыми она, видимо, и руководствовалась, когда бросила собственных детей и, вернувшись на родину спустя семнадцать лет, удивилась, что они не кинулись ей в объятья. Автор сочувствует ей.

Коварство, доносительство, подсиживание, предательство, отречение даже от родственников в окружении, семьях первых лиц страны Нами Микоян видела с детского возраста (и приводит примеры в своей книге), но умудрилась остаться наивной, обижающейся на несправедливости из ряда обыденностей, ею воспринятых гиперболически.

Быть может, сказалась "кремлевская" тепличность, не позволяющая отличать царапин от ран? Или, пройдя испытания "кремлем", трудно, а скорее, и невозможно сохранить себя неповрежденным душевно, умственно. Хорошему человеку - тем более. Оказавшись в плену обстоятельств, не имея сил вырваться, утешение находили в грезах, они заменяли реальность, и рассудок мутился. Бедная Нами, милая, ранимая, так и осталась в клещах монстров, хотя никого из них уже нет в живых.

Нине Берберовой принадлежит высказывание, что страдание может быть оправдано только одним: если оно приводит к осознанию. И у народа в целом, и у каждого в отдельности. А иначе все было зря.