Сергей Барзилов На втором Всероссийском политологическом конгрессе Георгий Шахназаров, полемизируя с одним из докладчиков, с сожалением заметил, что мы сегодня отмечаем десятилетие отнюдь не политической науки, а адаптации зарубежных, в первую очередь североамериканских, политологических установок. Не случайно конгресс не стал знаменательным событием в преодолении сложившейся ситуации. Он выявил, по нашему мнению, несколько болевых точек и нерешенных вопросов в отечественном политическом знании, в ментальности политтехнологов, специалистов высшей школы и научно-исследовательских учреждений. Так получилось, что российская политическая наука стала складываться в контексте формирования символов и механизмов социальной идентификации интеллигенции. Включенность данной науки в процесс становления идентификационных механизмов почти автоматически привела к ситуации, когда групповые комплексы и социальные предрассудки интеллигенции были привнесены в методологию политических исследований.
Случилось так, как об этом неоднократно предупреждали русские философы, социологи и политологи: объективное знание о политических трансформационных процессах было заменено или подменено чисто интеллигентскими общественными ассоциациями и умонастроениями. Самоидентификация интеллигенции в новых условиях происходила и происходит на базе двух тенденций: а) антикоммунизма; б) некритического перенесения зарубежных мировоззренческих установок в политическое мышление и технологии. Антикоммунизм ничем не лучше и не продуктивнее коммунизма. Российский либерализм является в современном своем варианте антикоммунистическим и мечтательно-разрушительным, и в нем идея прав человека грубо противопоставлена идее социальной справедливости, что прямо противоположно российской политической ментальности. "Одна свобода еще ничего не дает народному большинству, - писал Владимир Соловьев, - если нет равенства".
Сервильность политического мышления интеллигенции проявилась и на этот раз. Интеллигенция совершенно не преуспела в осмыслении непростой российской политической ситуации, но явно переусердствовала в проведении аналогий между этой ситуацией и западными демократиями, сведения о которых стало принято считать самым совершенным, законченным и целостным знанием. Опять же к месту вспомнить отечественных авторов, таких, как Георгий Флоровский, который писал после октябрьских событий 1917 года, что "русская разруха имеет глубокое духовное корнесловие, есть итог и финал давнего и застарелого духовного кризиса, болезненного внутреннего распада".
Качественными характеристиками русской интеллигенции как раньше, так и теперь являются вещи, в своем единстве образующие величину не органическую, а механическую: высокий уровень образованности; высокая социальная ответственность и совестливость; радикализм в сочетании с конформизмом в мышлении и деятельности; социальная беспочвенность; невостребованность властью. Интеллигенция постоянно воспроизводила и воспроизводит эти черты, в зависимости от ситуации отдавая дань то одной, то другой из них. Это сказалось и на современном политическом знании, воспроизведенном в ментальности русской интеллигенции. На первое место вышла отнюдь не ответственность перед обществом, а совершенно другие качества из данного перечня. Уместно вспомнить Николая Бердяева: "интеллигенция приняла раскольнический характер┘ Она жила в расколе с окружающей действительностью, которую считала злой, и в ней выработалась фанатическая раскольничья мораль".
Таким образом, в кризисе современной российской политической науки нужно видеть его социальную и ментальную основу. Социальная - маргинализация интеллигенции и вытеснение ее на обочину социального процесса; ментальная - сервильность политического мышления. Правильнее было бы говорить не о кризисе, а о несамостоятельности российской политической науки как феномене сумерек чисто интеллигентского политического сознания. Одни политические теоретические стереотипы ушли в прошлое, а другие просто заимствованы и практически не адаптированы к российским условиям. Это чисто нигилистическая интеллигентская методология. Нигилизм мировоззренчески питает как радикализм, так и конформизм интеллигенции. Радикализм - в ее высших, привилегированных эшелонах, конформизм - внизу, на наиболее массовом уровне. Маргинализация современной русской интеллигенции не в том, что она стала жить хуже, а в том, что она практически без остатка распалась на радикалов и маргиналов, как бы ушла от идеологии и методологии срединного положения. Хилый средний класс остался один на один со своими экономическими и идеологическими проблемами, а интеллигенция из авангарда идейного процесса в основном переместилась на его обочину.
Кризис социального носителя политического знания естественным образом переместился на содержание самого знания, и в первую очередь на понимание роли и места социальных субъектов в политике и во власти. Теория разделения властей, лежащая в основе политологии, в основном сводится к функционированию трех ее ветвей. Общество как субъект "верховной" власти (Вл. Соловьев) в данной системе координат в подавляющей массе исследований практически не рассматривается. Базовой категорией выступает обычно политическая система, тем самым общество практически отождествляется с этой системой, что в свое время было классически осуществлено Лениным в работе "Государство и революция".
Можно идти дальше и говорить об отождествлении большинством политологов политико-общностной структуры современного социума с его институциональной структурой. Государство и другие бюрократические структуры как бы поглощают политическое сообщество, реально не имеющее механизмов своей, независимой от бюрократии политической самоорганизации. На основе сведения общества к государству, а государства - к номенклатуре и бюрократии сформировалась отечественная теория элит и общественного мнения как фактора и регулятора власти.
Формирование отечественной политологии в течение последних десяти лет ускоренно шло по линии внешних заимствований, приведения категориального аппарата науки в соответствие с западными теоретико-мировоззренческими нормами. Особенно отчетливо это проявилось на примере исследований элитных слоев общества. В так называемой российской элите многие политологи почему-то увидели своего рода референтную группу, от которой стали вести отсчет других процессов и политических институтов. Элитой в России традиционно была аристократия, высшие слои интеллигенции, сочетающие в себе высокую образованность, культуру с не менее высокими нравственными нормами и социальной групповой ответственностью перед обществом и индивидуально-интимной перед Богом. Аристократией она была не только по социальному статусу, но и по духу, по ментальности, и именно из этого вытекала ее монополия на лидерство в обществе и власть в государстве, а не наоборот, как в постсоветской России. Бывшая партийно-советская и комсомольская номенклатура, кое-как обучившись азам западной политэкономической грамотности и контролируя реальную власть, назойливо стала навязывать себя обществу в качестве элиты. Административный статус стал рассматриваться в отечественной политологии в качестве синонима статусу и функциям элиты. Элитность отождествлялась и отождествляется с качественным материальным потреблением, с широкими властными полномочиями, с большим объемом собственности, что в общем-то для элиты является делом производным.
В этой ситуации в тень ушла традиционная для нас проблема интеллигенции. Она рассматривается большинством исследователей как слой преимущественно маргинальный, размывающийся. На смену интеллигенции якобы пришла элита. За элитой-де будущее, интеллигенция - вся в прошлом. Проведена тем самым весьма несложная операция с категориальным аппаратом, используемым при анализе высших слоев общества. Одно грубо выбросили, другое грубо заимствовали и внедрили в оборот. Тем более это было в традициях западного, в частности североамериканского, менталитета, который никогда не понимал и не воспринимал феномен русской интеллигенции. Интеллигенция была вычеркнута не только из элиты, но и из средних слоев. В лучшем случае ей оставили статус традиционного среднего слоя (почти "прослойки" в сталинско-хрущевском духе), своего рода "помощника элиты и "новых русских" подобно тому, как она раньше была "помощником пролетариата". В этом смысле идеологи новой номенклатуры недалеко ушли от тоталитарной методологии, слегка прикрыв ее флером идейного плюрализма.
Искусственно занизив социальный статус русской интеллигенции, российская политология тем самым существенно сузила теоретико-методологические параметры изучения социокультурных и идеологических процессов. Слово "идеология" стало нарицательным и ругательным, а не тождественным, как это имеет место за рубежом, менталитету общества и нации. Под идеологией у нас понимается мировоззренческая система и социокультурные механизмы определенной заданности, жесткой государственной запрограммированности мышления и мировоззрения. Все как у КПСС. В данном русле и политология утратила свои мировоззренческие и культурно-ценностные ориентиры. Она как бы выпала из национально-государственной ментальности и превратилась в обыкновенное методическое пособие по политическим технологиям, используемым властью для манипулирования общественным мнением. Да и само понимание роли общественного мнения как важнейшего социально-политического института гражданского общества свелось к некоей средней величине социологических опросов.
Общественное мнение стало, к сожалению, лишь объектом политологического изучения, а не институтом, требующим специального анализа. Действительно, на практике у нас в силу бюрократического характера трансформационных процессов не произошло институциализации общественного мнения, то есть превращения его в наиболее важное условие принятия политических решений на любом уровне власти. Российское общественное мнение - величина условная и сомнительная с точки зрения своей реальности. Для его функционирования как политического института требуются по крайней мере три условия: во-первых, наличие нормальных гражданских механизмов его формирования, ограничивающих возможности манипулирования им; во-вторых, существование каналов влияния общественного мнения на принятие и корректировку управленческих решений; в-третьих, обязательность для власти учета общественного мнения. У нас же все наоборот: не общественное мнение определяет правительственный курс, а правительство формирует и давит на общественное мнение в своих интересах.
Одним словом, в отечественной политологии более или менее решена лишь проблема адекватного осмысления и квалификации существующих в настоящее время политических институтов, то есть институциональной структуры общества. Этому есть свое объяснение. Дело в том, что современные политические институты есть собственно механизм самоорганизации и реализации интересов новой бюрократии и номенклатуры, поддержания ее экономического и политического господства. Бюрократия социально подпитывает институциональную структуру и заинтересована в ее стабильности и эффективности. Весьма относительными являются наши знания о логике и диалектике социальных процессов в обществе, а также о социальной субъектности власти. Политический процесс рассматривается в категориях весьма абстрактных: трансформация, переходный период, модернизация, системный кризис. Вначале дается политологическая квалификация, а затем под нее подгоняются конкретные факты.
Еще более абстрактной представляется трактовка сущности современного российского процесса как перехода от тоталитаризма к демократии. Само понятие и содержание демократии не является самодостаточным и социально ценностным. Это величина, как говорил Бердяев, в основном механическая, процедурная, не результирующая. Да и тоталитаризм есть в большей степени политическая тенденция, а не система определенного качества. В самой теории тоталитаризма больше морально-этических мотивов, тяготеющих к его осуждению, чем объективных научных сведений.
Здесь мы сталкиваемся с закрытостью некоторых политологических тем и сюжетов. Пример с тоталитаризмом можно дополнить и продолжить.
Не исключаем, что этому существуют весьма разумные объяснения, вытекающие из необходимости самоопределения политологической науки и поиска ею собственной тематики. Однако нынешняя неотчлененность политологии от теории государственного и партийного строительства существенно ограничивает этот поиск. Попытки представить политологическое знание целостным, системным и законченным нередко ведут к его формализации, к превращению научных представлений в некие универсальные модели и трафареты. Политология упрощенности, упорядоченности явно превалирует над политологией системности, качества жизни, человеческой свободы и достойного существования. Мы нуждаемся в более глубоком осмыслении проблемы индивидуальной и коллективной свободы, сопряженной с высоким качеством жизни. Пока же у нас доминирует политология всевластия узкого слоя элиты и беспросветной нужды подавляющей массы общества, политология нищеты и социальной несвободы.
