Михаил Гавлин  |  | |
| Василий Боткин | |
|
Боткины разбогатели на чайной торговле. Их фирма была одной из крупнейших в этой отрасли. Семья Боткиных благодаря таланту и образованности ряда ее представителей рано вошла в культурный круг дворянской интеллигенции, во многом переняв ее стиль жизни и европейские взгляды. Боткины выступили виднейшими зачинателями купеческого меценатства и просветительства, способствуя развитию интереса к образованию и культуре в купеческой среде. Первостепенную роль в этом сыграл Василий Петрович Боткин, приобретший особую известность в истории русской общественной мысли, литературы, искусства.
Родился он, по разным сведениям, в 1810-м или 1811 г. в Москве. Для получения образования был отдан в пансион Кряжева - одну из лучших в то время частных школ в России. Пребывание в пансионе пробудило в Василии жажду знаний. Там он блестяще выучил европейские языки: французский, немецкий, английский, а в дальнейшем самостоятельно освоил итальянский и испанский. После окончания учения отец сделал его приказчиком и засадил в чайный склад, где молодой Боткин должен был с утра до вечера помогать отцу в торговых операциях. Сын безропотно исполнял эти обязанности. Но даже в такой обстановке он находил время напряженно заниматься самообразованием.
Лишь в 1835 г. Василий Петрович добился от отца разрешения впервые поехать за границу. Поездка была связана с торговыми делами фирмы в Англии, однако затем он уговорил отца предоставить ему годовой отпуск для заграничного путешествия. Василий Петрович посетил Германию, Францию, Италию. Путешествие очень помогло формированию его литературных и эстетических вкусов, чувства прекрасного. "Искусства я тогда не понимал, - вспоминает он позднее, - а впервые лишь почувствовал его в Италии, особенно в Риме". В дальнейшем вся жизнь Боткина была в разъездах. Он объездил всю Европу, но особенно трепетные чувства испытывал к Италии, которую обошел пешком буквально всю.
Жизнь Василия Петровича по возвращении из-за границы поражает своей наполненностью. Он познакомился с Белинским, который ввел его в кружок Станкевича. Купец-самоучка, ставший знатоком западноевропейских языков, очень заинтересовал московских интеллектуалов. "Боткин - молодой купец, недавно приехавший из-за границы, - писал Станкевич, - человек, каких я, кажется, не встречал: столько ума, столько гармонии и святости в душе... Может быть, я увлекаюсь, но нельзя не увлечься, встретив человека, в котором так много прекрасного".
Очень скоро Боткин вошел во все духовные интересы и дела кружка. Среди его друзей цвет литературной и интеллектуальной Москвы того времени: Белинский, Тургенев, Герцен, Огарев, Бакунин, Грановский, Дружинин, Панаев, Кольцов, Некрасов... Многие из них - люди энциклопедических знаний, но по разносторонности эрудиции в сфере искусства Василию Петровичу не было равных. Он считался в этом блестящем кругу мыслителей одним из лучших истолкователей гегелевской философии. Его отличал и художественный талант - умение подмечать поэтические стороны жизни. С 1836 г. он начал печататься в журналах. Позднее принял деятельное участие в "Современнике", где в 1847 г. вышли его "Письма об Испании", получившие особую известность. Мнения Боткина пользовались почти непререкаемым авторитетом среди лучших русских писателей, художников и мыслителей. Он одним из первых открыл Льва Толстого, Некрасова, Фета.
Вскоре дом Боткиных на Маросейке сделался одним из центров литературной Москвы, полем битвы, где сражались западники и славянофилы. Боткин слыл западником, но не таким явным, как, например, Тургенев. "Западник, только на русской подкладке из ярославской овчины, которую при наших морозах покидать жутко", - писал об этом близко знавший своего родственника Боткина поэт Афанасий Фет. Собрания у Боткина становятся знаменитыми на всю образованную Москву. Возвратившийся из ссылки в 1837 г. Герцен особенно близко сошелся с Боткиным. В "Былом и думах" он вспоминает о боткинском кружке: "Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни в высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического". В 40-х годах Боткин уговорил отца сдать половину бельэтажа дома Грановскому, знаменитому профессору Московского университета. Вскоре боткинские собрания стали проходить у Грановского либо во флигеле, куда переселился из основного дома сам Василий Петрович, стремясь изолировать эти собрания от купеческого быта своей семьи.
Несмотря на известность и дружбу со многими представителями литературного и художественного мира, вхождение Боткина в дворянскую образованную среду не было гладким. Купеческое происхождение давало себя знать. Известная в Москве Елизавета Менгден принимала у себя цвет тогдашней интеллигенции. Встретив выходившего из гостиной Менгден Василия Петровича, один великосветский господин спросил у нее: "Что, вы у него чай покупаете?" На это Елизавета Менгден отвечала: "Нет, я подаю ему чай".
Да и сам Боткин в конце 30-х - начале 40-х годов переживал внутренний душевный разлад, во многом связанный с его двойственным положением. Белинский писал о нем в 1839 г.: "Целый день, с утра до вечера, сидит он в своем амбаре и вращается с отвращением в совершенно чуждой ему сфере". "Боткину все в доме, - вторил и Герцен, - начиная от старика отца до приказчиков толковало словом и примером о том, что надобно ковать деньги, наживаться и наживаться". Не способствовали душевному равновесию и неудачи Боткина в личной жизни, которые ожесточили Василия Петровича, развили в нем "до крайности скептицизм в отношении к людям". Огарев писал в связи с этим своим московским друзьям: "Василий Петрович много изменился. Его характер принял странный оттенок желчности, и лучшая его натура только изредка пробивается". Романтический период жизни Боткина закончился. Внутренний перелом сказался и на его общественных, и на художественных взглядах.
В это время литературные интересы отступили на второй план, а экономические все больше стали поглощать внимание Боткина - торговца и промышленника. Он превращается в сторонника развития предпринимательства западноевропейского образца. Критикуя отечественное купечество за его стремление обособиться, Боткин вместе с тем отмечал и достоинства этого сословия, выступал в его защиту. "Как же не защищать ее (буржуазию. - М.Г.), - писал он Павлу Анненкову, - когда наши друзья, со слов социалистов, представляют эту буржуазию чем-то вроде гнусного, отвратительного, губительного чудовища, пожирающего все прекрасное и благородное в человечестве". Боткин совсем не смотрел на свое сословие сквозь розовые очки. "Я вовсе не поклонник буржуазии, - пишет он тому же Анненкову, - и меня не менее всякого другого возмущает и грубость ее нравов, и ее сальный прозаизм... А вместе с тем я не могу не прибавить: дай Бог, чтобы у нас была буржуазия!"
Связанный с традициями дворянской культуры, Боткин мечтал о "всесословной" буржуазии, включающей и дворянство. Он стал своеобразным связующим мостом между двумя сословиями. Свои взгляды он переносил и в литературу: "Сила русской литературы теперь... состоит в идеологии... Пока промышленные интересы у нас не выступят на сцену, до тех пор нельзя ожидать настоящей деятельности в русской литературе". В эти годы Боткин неоднократно пишет по торгово-промышленным вопросам, буквально на злобу дня. В заметке "Письмо из Нижнего" он призывает завоевывать азиатские рынки, в рецензии на отчеты о Царскосельской железной дороге подчеркивает всю важность железнодорожного строительства в России. До конца своих дней Боткин сохранял острый интерес к денежному балансу фирмы, к событиям в чаеторговом мире, даже в самые романтические периоды жизни не забывал о промышленности и торговле.
К этому времени изменяется и положение самого Василия Петровича в семейном деле. Он уже человек с большим коммерческим опытом, и нередко деловые хлопоты увлекают его не меньше, чем литературные труды. В августе 1853 г. умирает глава семейства Петр Кононович, и в первое время после смерти отца Василий Петрович фактически становится главой семьи и торгового дома. Однако он болезненно переживает поглощенность торговыми занятиями. "Здесь я словно в лесу - нет, хуже, - в лесу тень и свободно, а здесь словно одни стволы без листьев", - пишет он в ноябре 1855 г. Некрасову. Как только представилась возможность, он передает дела в руки подросших младших братьев и уезжает в Петербург, а затем за границу на лечение.
Любопытна оценка личности Боткина Чернышевским. "Есть люди, - писал он, имея в виду Боткина и его приятеля Дружинина, - для которых общественные интересы не существуют... Для этих изящных эпикурейцев жизнь ограничивается тем горизонтом, который обнимается поэзиею Анакреона и Горация: веселая беседа за умеренным, но изысканным столом, комфорт и женщины - больше не нужно для них ничего". Характеристика эта вряд ли справедлива насчет невнимания Боткина к общественным и историческим вопросам, которыми он всегда жадно интересовался. Но некоторые вкусы и привычки его подмечены верно. Действительно, с годами тяга к эпикурейству, некая внутренняя "обломовщина" все больше проявлялись в характере Боткина, заглушали творческую сторону его натуры, отвлекали от литературного труда. После "Писем об Испании" он не создал ни одного крупного произведения, хотя по-прежнему публиковал множество переводов, эссе, критических рецензий, статей. Со временем все больше бросается в глаза его пассивность в литературных трудах. Он и сам это с горечью сознает. На упpeки в задержке одной из статей он говорит о давлении на него "сладости жизни": "Доброго-то желания у меня много, да воли и терпения нет выполнять его... перед тобою проходит некоторая, так сказать, сладость жизни, то есть и порядочный обед, и бургильон, и шампаньон, и добрые приятели; день за днем, в итоге душевная пустота".
В эпикурействе Боткина упрекал еще Белинский, называя его "сибаритом" и "сластеной". Василий Петрович всегда был известен как гастроном и любитель устраивать роскошные пиршества. Герцен писал в "Былом и думах": "Так и вижу теперь всю застольную беседу где-нибудь на Маросейке... Боткина, щурящего свои и без того китайские глазки и философски толкующего о пантеистическом наслаждении есть индейку с трюфелями и слушать Бетховена". Не об этом ли с упреком писал поэт: "И музыки вся бесконечность - к осетрам соус и приправа. Так, на вселенную, на вечность мы с каждым днем теряем право?" Терял исподволь свое "право на вселенную" и сам Боткин. Постепенно разрушается здоровье Василия Петровича, угасает его литературный дар. В последние годы беспрестанные болезни и оторванность от литературной жизни все чаще гонят Боткина за границу, на курорты. В письме к Фету из Парижа он исповедуется: "В душе моей тихо и душно, как перед грозою, но грозы ниоткуда не предвидится, а потому вернее будет сравнение со стоячим болотом". Последние 10 лет его жизни были особенно тяжелыми. Он медленно угасал, утрачивая зрение и способность двигаться.
Эпикурейскому отношению к жизни и искусству Боткин остался верен до конца своих дней. Когда за границей выяснилось, что состояние здоровья безнадежно, он решил скорее возвратиться в Россию. Философски относясь к смерти, он не боялся ее, но под конец желал пережить "еще побольше художественных впечатлений и наслаждений". В Петербурге для него отделали великолепную квартиру со всем комфортом и роскошью. К этому времени от ревматизма у Василия Петровича свело почти все тело и особенно руки, но он сам следил за оформлением комнат, украшением их картинами. Он не жалел денег на лукулловы пиры, на которых мог присутствовать лишь как зритель. Но даже в эти дни жажда познания у Боткина была необыкновенной. Фет пишет, что незадолго до смерти полуслепой Василий Петрович занимался изучением каких-то индусских рукописей.
Сама смерть его была необычна. За три дня до нее "он как бы на прощальный пир пригласил обедать старых друзей своих... Самого его принесли на руках и поместили на хозяйском месте; он не владел руками, и печать смерти, видимо, уже лежала на нем, но глаза блистали огнем полного и живого сознания. Ел он мало, но с видимым удовольствием. В середине обеда он опустил голову и лег ею на свою тарелку, на которую тотчас же положили маленькую кожаную подушку... А вокруг него шел все тот же веселый и живой разговор, который так любим был им и в котором он чувствовал необходимость до самых предсмертных своих минут. К десерту он велел вновь приподнять себе голову, съел какой-то фрукт, потом перенесли его на диван, и гости его продолжали вокруг него смеяться и болтать". Накануне смерти Боткин заказал себе к следующему утру выступление квартета и долго обсуждал его программу: "Музыку надо выбрать пояснее, я ведь слаб, сложное утомит меня". Он тихо скончался утром 10 октября 1869 г. под музыку Бетховена. Смерть Боткина соответствовала всей его жизни, поклонению "красоте, возносящейся к небесам", и явилась логическим завершением его эпикурейского мировоззрения. Погребен был Боткин в Москве на кладбище Покровского монастыря. После смерти он оставил 70 тыс. рублей на поощрение науки и искусства. Василий Петрович сделал подробные распоряжения в завещании на этот счет, в которых отразились его интересы и симпатии: Московский университет, художественные музеи, Общество поощрения художников, Московская и Петербургская консерватории, училища.
