О вкладе товарища Сталина в теорию и практику юмора

Киров, Сергей Миронович, подойди... Что-то давно я тебя не смешил. Фото © РИА Новости

В фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние» Сталин представлен дураком или шутом. Такой художественный прием не оригинален. Другое дело, что вождь народов не был таковым.

Сегодня мало кому известно, что Сталин смешил аудиторию почти в каждом выступлении. Значит, смех зала доставлял ему удовольствие.

Прошло уже шестьдесят с половиной лет, как он умер. Давно открылся исторический шанс – посмеяться над ним самим. Но к Сталину относятся по-прежнему серьезно. Поэтому возникает вопрос: какова была природа сталинского политического комизма? На мой взгляд, советский вождь обладал чувством юмора чаплинского клоуна.

Классик политической репризы

Сталинский юмор был необычным. Это был юмор победителя.

В первых томах его сочинений нельзя обнаружить ни статей, ни речей, которые могут кого-либо рассмешить. Стенограммы его выступлений при жизни Ленина тоже не содержат ремарок о том, что оратор рассмешил аудиторию. Смех появляется лишь после смерти Ильича и нарастает в ходе борьбы с оппозицией, достигая апогея после ее исчезновения.

Поэтому можно сказать: сила его юмора расцветает по мере обострения классовой борьбы и в полной мере проявляется, когда он становится первым лицом в партии и государстве. Именно в это время его сочинения пестрят ремарками: «Аплодисменты», «Аплодисменты, переходящие в овацию», «Смех», «Общий смех», «Зал встает и устраивает овацию тов. Сталину».

Поэтому о том, как и чем в своих выступлениях веселил Сталин ту или иную аудиторию, можно узнать из исторических стенограмм. Они убедительнее всевозможных мемуаров, «былей», анекдотов и прочих источников, описывающих остроумие вождя.

И еще одно уведомление. Каждый советский человек мог обладать надеждой на лучшее будущее, любовью к нашей советской родине и верой в своих вождей. То есть советская власть фактически культивировала христианские ценности – надежду, веру и любовь. Но нельзя ли было их распространить и на природу смеха? Проблема непростая. Ильф и Петров ее почувствовали в фигуре писателя, задающего сердитый вопрос: «Что за смешки в реконструктивный период?»

Предупреждение литературного героя, конечно, смешное. Что, в свою очередь, не скажешь о предупреждении Сталина, который говорил, что только отъявленные враги могут сомневаться в цифрах, которые иллюстрируют улучшение положения рабочих и крестьян в СССР. Сам Иосиф Виссарионович, хотя и слыл остроумным политиком, никогда не высмеивал социалистическое строительство. Он его защищал всеми силами. Например, говорил в самый разгар голодомора, что революция 1917 года, свергнувшая капитализм, не имела бы смысла, если бы большевики не достигли того, что страна живет все лучше и краше, а социализм не означает бедности и нищеты населения.

В этом смысле юмор – дело серьезное, ибо он вытекает из классовой борьбы и служит ей. Поэтому существует строгая кодификация – кто, где, когда и как должен смеяться, чтобы смех был «наш». Ведь вождь всегда смеялся над конкретными людьми. Больше того, его смех всегда назывался им по фамилии.

Иосиф Виссарионович всегда смешил более чем рационально и всегда срывал аплодисменты зрителей.

Не оставляйте документов и следов

Вот он в 1930 году смеется над тремя нерадивыми, но высокопоставленными соратниками: «Томский присоединяется к Бухарину и Рыкову, но протестует против того, что они не сумели обойтись без тезисов, не сумели обойтись без документа, за который придется потом отвечать: «Сколько раз я вам говорил – делайте, что хотите, но не оставляйте документов, не оставляйте следов» (гомерический смех всего зала. Продолжительные аплодисменты.)

В этом была загадочность тогдашнего смеха – коллективная податливость на зловещие шутки первого лица государства, всеобщий взрыв хохота. Но это же было не в психушке, а на съезде партии.

Да, эстетический катарсис предполагает гомерический смех после трагедии. Но в сталинском СССР такой смех слышали люди еще до трагедии. Ничего подобного Аристотель не мог и вообразить.

Значит, таковой была природа политического зала, в котором звучали речи Сталина и развертывалось его остроумие. Это собрание людей приобретало свойства субъекта смеха: «Зал встает с мест», «Зал реагирует криками», «Зал оживляется». В то же время публика умела ранжировать эмоции в зависимости от положительной или отрицательной оценки высказываний вождя.

Когда Сталин сказал: «А все-таки мы, старые большевики, не самые плохие люди, товарищи», это вызывало в зале веселое оживление и длительные аплодисменты. Не взрыв энтузиазма, а только оживление.

Как ползать на брюхе?

При изучении сочинений Сталина бросаются в глаза три особенности его комизма: похвала насилию; высмеивание слабых; ложь.

О любви к шуткам о насилии в сталинских речах говорит, как мне кажется, часто употребляемый глагол «бить». Вот его некоторые синонимы или модификации:

1. «Накласть»: «Рабочие с полным основанием скажут: «Значит, оппозиционеры хотят драться и впредь, значит, мало им наклали, значит, надо их и впредь бить». (Смех, возгласы: «Правильно!»)

2. «Дать по хребту»: «Приходится иногда задевать некоторых наших товарищей, имеющих в прошлом заслуги, но страдающих теперь бюрократической болезнью… За старые заслуги следует поклониться им в пояс, а за новые ошибки и бюрократизм можно было бы дать им по хребту». (Смех, аплодисменты.)

3. «Подтолкнуть»: «Что хочет Троцкий, собственно, сказать, подчеркивая этот факт? Может, хочет идти за хорошим примером и заняться наконец исправлением многочисленных собственных ошибок? (Аплодисменты, смех.) Что ж, я готов его подтолкнуть и помочь ему». (Аплодисменты, смех.)

4. Больше всего вождю нравилось «гнать палкой». Здесь Сталин идет вслед за Лениным: «Вы знаете, что Каменев и Зиновьев шли на восстание из-под палки. Ленин их погонял палочкой, угрожая исключением из партии (Смех, аплодисменты.), и они вынуждены были волочиться на восстание». (Смех, аплодисменты.)

Стало быть, сталинская аудитория веселилась от того, что человека бьют. А ведь это были лучшие люди партии, делавшие революцию. Битье нередко связано с пренебрежением сильных к слабым. Какой же из поводов для смеха является главным: ощущение бессилия объекта смеха, после чего у субъекта возникает желание «дать» ему как следует, или же генсек всегда чувствовал желание «дать» тому, кто слабее?

В каталоге шуток, которыми пользуется Сталин, чаще проявляется осознание их слабости и бессилия, чем желание просто «вогнать им ума в задние ворота».

Кто кого скорее выметет

Относительное бессилие политического противника как объекта смеха существует у Сталина в количественной и качественной формах.

Вот пример первой: «Конечно, немного смешно, когда эта маленькая донкихотская группа, едва собравшая в продолжение четырех месяцев около тысячи голосов, если эта маленькая группа угрожает миллионной партии: «Я тебя вымету». Можете судить, до чего плачевно положение группы Троцкого, если она, работая в поте лица в продолжение четырех месяцев, едва сумела собрать около тысячи подписей. Я думаю, что любая группа оппозиционеров могла бы собрать несколько тысяч подписей, если бы она умела работать. Повторяю: смешно, когда эта маленькая группа, где лидеров больше, чем армии (смех), проработавшая целых четыре месяца и едва собравшая около тысячи подписей, если эта группа угрожает миллионной партии: «я тебя вымету». (Смех.)

Количественное противопоставление Голиафа и Давида с явным пренебрежением к Давиду проясняется в другом контексте: «Оппозиция сигнализирует нам об опасностях, о трудностях, о «гибели» нашей страны. Вот уже действительно «сигнализаторы», спасающие партию от «гибели», когда сами гибнут и действительно нуждаются в спасении! Сами еле на ногах стоят, а лезут спасать других! Не смешно ли это, товарищи? (Смех.) Представьте себе маленькую лодку, которая еле держится на поверхности моря и вот-вот должна погибнуть, и представьте себе великолепный пароход, который мощно прорезает волны и уверенно двигается вперед. Что бы вы сказали, если бы эта маленькая лодочка сунулась спасать громадный пароход?» (Смех.)

Чем лучше наше бытие, тем больше в нем великой поэзии. Фото Reuters

Можно сказать, что сталинский смех над меньшинством является продолжением ленинского сарказма в отношении большевиков к меньшевикам. Но этот смех не появлялся тогда, когда сами хохочущие еще были маленькой лодкой по сравнению с громадным кораблем Российской империи. Теперь они стали мощным кораблем и «режут волну». Давид превратился в Голиафа, и на его устах торжествующая улыбка: мир лежит у его ног, и все в мире ползает по земле.

Поэтому качественная форма объекта смеха связана с другим глаголом: «Прошло несколько лет – и Троцкий отказался от этих своих взглядов на большевистскую партию. И не только отказался, но приполз на брюхе к большевистской партии, войдя в нее как один из ее активных членов». (Смех.)

Здесь важен образ «ползать на брюхе». Пусть каждый в зале представит для себя моего врага в состоянии полного и окончательного поражения, брошенного на землю, униженного, оскорбленного и растоптанного.

Причем здесь враг смешон двояко: когда он сам споткнулся и перевернулся и когда он придавлен к земле победителем. В 13-м томе сочинений Сталина трижды встречается и вызывает взрыв смеха глагол «надавить»: «Неудивительно поэтому, что у съезда создалось определенное впечатление: пока не нажмешь на этих людей, ничего от них не добьешься… (Общий смех. Продолжительные аплодисменты.)

Что же тут удивительного, если съезд сделал из этого определенный урок: не нажавши на этих людей, ничего от них не добьешься… (Общий смех. Аплодисменты.) Что же удивительного, если съезд попытался надавить как следует на этих товарищей, чтобы добиться от них выполнения их обязательств». (Аплодисменты. Общий смех всего зала.)

Если придавленный жалуется, то уже сама жалоба вызывает смех. Нужно подержать его в придавленном положении как можно дольше, а не уничтожать сразу. Поздний сталинизм имеет на своем счету даже отмену смертной казни. Но об этом еще ничего не знает Томский и жалуется, давая повод повеселиться. «Разговоры Томского насчет того, что его хотят послать в пустыню Гоби и заставить есть дикий мед и акриды, есть пустые прибаутки провинициально-водевильного характера, не имеющие ничего общего с вопросом о достоинстве революционера». (Смех, аплодисменты.) Кроме унижения здесь уже явное отрицание истины. Но это не единственный пример.

С точки зрения победителя, побежденные всегда выглядят низшими существами, поэтому о них можно говорить как о дворниках: «Грубо говоря, Каменев взял на себя роль, так сказать, дворника у Троцкого (смех), прочищающего ему дорогу».

Речь идет о подметании пути перед Троцким, который ползет на брюхе. Образ забавный, с учетом того, что Сталин находит ему сферу применения: «Пора понять, что оппозиционеры не революционеры дела, а революционеры крикливых фраз и кинематографической ленты». (Смех, аплодисменты.)

Сталин тут же говорит о кастрации политических противников: «Но коль скоро эта группа отказалась от борьбы с уклоном Зиновьева и Каменева – она оскопила себя, лишила себя силы. Получилось сложение сил оскопленных». (Смех, продолжительные аплодисменты.)

Встречаются обвинения противников в трусости: «Зашуршал где-либо таракан, не успев еще вылезть как следует из норы, а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти». (Общий хохот.)

Орнитологическая метафорика – следующий способ высмеивания противников: «Я хорошо помню, как в Политбюро, в присутствии тов. Ленина, Троцкий утверждал, что «кукушка уже прокуковала» дни и часы существования Советской власти (смех.)… Я не знаю, куковала тогда кукушка или не куковала. (Смех.) Но если она куковала, то надо признать, что куковала она неправильно. (Аплодисменты, смех.) Но вы все видите, товарищи, что революция живет и здравствует, а гибнут другие. Так они куковали и куковали и докуковались наконец до ручки». (Смех.)

Сталин дальше унижает противника: «Пытаясь создать новую партию, вторую партию, оппозиция, по сути дела, занимается ребяческой игрой в партию, ребяческой игрой в ЦК, в областные бюро и т.д.» (Смех. Аплодисменты.) Здесь вождь партии обретает уже патерналистское достоинство.

Возникает вопрос: зачем же по отношению к «ребяческим играм» применять широкие репрессии? Этот вопрос выходит за пределы сознания Сталина и его «зала». Если кто-то слаб, именно в этом и состоит причина, чтобы его покрепче прижать, отлупить, придавить, толкнуть, гнать палкой. Но Сталин никогда не говорит о том, чтобы окончательно разбить врага: в строгом соответствии со своей практической мудростью – враг уже разбит, но еще не добит.

Да, он грешный, грубый и прямой

В чем же специфика сталинского юмора? В искренности, которую на политической сцене разыгрывали многие демагоги. Но Сталин еще использовал самоиронию. Он многократно высказывался о себе так, что это вызывало общий смех. Данное явление трудно понять в такой, например, ситуации: «Да, товарищи, человек я прямой и грубый, я этого не отрицаю». Или в такой: «Я, грешный человек… страдаю некоторым недоверием». Обе фразы вызывали смех всего зала, а ведь слушатели знали хорошо, что сталинская грубость и сталинское недоверие были зародышами маниакальной подозрительности, которой никто не смог противостоять.

Подозрительность как политическое качество обычно обусловливается подпольным характером деятельности. А революция в России была прямым и не связанным никакими законами насилием. Поэтому неудивительно, что реакция зала на сталинское признание в грубости и недоверии просто отражала солидарность публики с вождем.

Обычно принадлежность к аппарату власти, особенно к репрессивным органам, порождает во властвующих чувство безнаказанности, поскольку аппарат является господином общества. Вследствие этого грубость становится общим свойством психологии лиц, осуществляющих власть.

Ленин считал, что безнаказанность власти порождает «простой обывательский взгляд русского человека: «Нашли чему удивляться! Убили пьяного мужика в части! То ли еще у нас бывает!» И обыватель указывает вам десятки случаев, несравненно более возмутительных и при этом проходящих для виновников безнаказанно. Указания обывателя совершенно справедливы, и тем не менее он совершенно неправ и обнаруживает своим рассуждением крайнюю обывательскую близорукость».

Можно понять смех делегации американских рабочих. В 1927 году они приехали в СССР и накануне отъезда были у Сталина: «По возвращении, – говорили рабочие, – нас будут спрашивать о данных разногласиях (в РКП(б). – В.М.), но мы не обладаем всеми документами. Нет у нас, например, «платформы 83-х». Сталин уходит от вопроса так: «Я этой платформы не подписывал. Не имею права распоряжаться чужими документами».

И это говорит творец гигантской тайной империи личных дел, которая собирала и сосредоточивала компрометирующие материалы на кого угодно. Он был властителем громадной системы надзора над гражданами, человеком, создавшим паучью сетку номенклатуры.

Этот тип юмора базировался на «искренности». В нем можно обнаружить фрагменты, до сих пор вызывающие улыбку. Лучшим из них является анекдот периода индустриализации: «Два года тому назад я получил письмо с Волги от одной крестьянки-вдовы. Она жаловалась, что ее не хотят принять в колхоз, и требовала от меня поддержки. Я запросил колхоз. Из колхоза мне ответили, что они не могут ее принять в колхоз, так как она оскорбила колхозное собрание. В чем же дело? Да в том, что на собрании крестьян, где колхозники призывали единоличников вступить в колхоз, эта самая вдова в ответ на призыв подняла, оказывается, подол и сказала – нате, получайте колхоз. (Веселое оживление, смех.) Несомненно, что она поступила неправильно и оскорбила собрание. Но можно ли отказывать ей в приеме в колхоз, если она через год искренне раскаялась и признала свою ошибку? Я думаю, что нельзя ей отказывать. Я так и написал колхозу. Вдову приняли в колхоз. И что же? Оказалось, что она работает теперь в колхозе не в последних, а в первых рядах». (Аплодисменты.)

Весь блеск и нищета сталинского юмора подтверждаются в ситуациях, когда генеральный секретарь развлекает международное общество: рабочие делегации, журналистов, писателей, политиков. Вот как он смешил американскую делегацию подозрениями, что все мировое коммунистическое движение находится под руководством Коминтерна: «Есть люди, которые думают, что члены Коммунистического интернационала в Москве только и делают, что сидят и пишут директивы для всех стран. Так как стран, входящих в состав Коминтерна, насчитывается более 60, то можете себе представить положение членов Коминтерна, которые не спят, не едят и только и делают, что сидят и пишут днем и ночью директивы для этих стран».

Призрак оптимизма

В эпоху сталинизма смех в советском обществе не находился под запретом. Особенно это касается верховного смеха. Его раскаты, интонация и эстетическая неподражаемость спускались в серую массу номенклатуры. Но смех не был бюрократической директивой. Его можно уподобить солнечным лучам, поскольку вершина власти культивировала оптимизм, порождавший идеал советского человека.

В соответствии с этим идеалом гражданин должен быть энергичным, гордым и принципиальным деятелем, готовым по приказу броситься в огонь и в воду. Такие образы содержит искусство сталинской эпохи: кино, театр, книги, плакаты, массовая песня. Искусство тиражирует образы физически мощных работяг с буйной шевелюрой, военных с выражением абсолютной готовности на лице, девиц с румянцем во всю щеку, служак-аппаратчиков в плащах, из бокового кармана у них торчит центральная газета, как пистолет в кобуре.

Лица этих людей выражают неопределенную радость жизни, безграничный оптимизм и веру. Радость бытия образует психологический и эстетический базис, над которым возносится смех как надстройка. Но содержание и цель смеха строго регламентированы: он должен быть громом и молнией, поражающей враждебные силы. Последние всегда персонифицированы. Главной враждебной силой является бюрократизм, но искусство критикует конкретного бюрократа. Этот прием есть разновидность сталинского метода унижения противника.

Определение сталинизма как бюрократического перерождения советской власти принадлежит Троцкому. Однако никто не боролся с таким размахом с бюрократизмом, как товарищ Сталин. Гонение на бюрократов было дымной завесой над гигантской системой учреждений и должностей. Сталинская и троцкистская критика бюрократии была просто рецидивом революционной штурмовщины – различного рода спонтанных действий, которые стремились приспособить к разрастающейся гидре бюрократии. Коловращение бумаг в ней не поспевало за атмосферой казенного энтузиазма и оптимизма.

Вербальная критика бюрократизма образует специфическую черту сталинизма. Бюрократа постоянно бьют, мстят и угрожают бичом сатиры. Он становится козлом отпущения, отягощенным всеми грехами. Но эта критика ничего не меняла в характере политического режима. Смех над бюрократом был игрой на публику и разновидностью искусства внутренней дипломатии. С его помощью Сталин завоевывал популярность в народе, затрагивая тайные струны массовой «русской души», недоверчиво относящейся ко всяким белоручкам. Государственный чиновник отождествлялся с интеллигентом и должен был чувствовать себя хуже и ниже коллеги из партийного аппарата.

Сталинский смех можно разделить на три сорта: экспортный, антиинтеллектуалистский и верховный.

Смех на экспорт переплетен с ненавистью и руганью. Она направлялся против вражеских генералов и капиталистов. Первые обычно изображались с толстым пузом, тоненькими ножками, крохотной головкой под громадной фуражкой и орденским иконостасом на груди. Капиталисты немногим отличались от генералов: ножки у них были еще короче, сборку громадный мешок с деньгами и сигара в зубах. Раскаты такого хохота подобны пулеметным очередям и артиллерийским залпам.

Смех по отношению ко всяким грамотеям, колеблющимся оппортунистам и фракционерам был провоцирующим и самодовольным. То был смех победителя, подобный молнии, которая в народных сказах всегда считалась признаком гнева богов.

Верховный смех целиком соответствует бюрократическим стандартам. Его принципы обязательны внутри аппарата власти: высшие уровни имеют право высмеивать глупость низших. Механизмы отрицательной селекции быстро дали результаты – в аппарате управления государством множился тип болтунов, оппортунистов, идиотов. Поэтому вершине власти было над кем посмеяться.

Верховный смех связывал верхи и низы. Он являлся в той же степени верховным, в которой низовым и конспиративным. Он образовывал способ посвящения публики в политическое таинство и государственный разум: между собой мы можем говорить все! Но этот смех не лишен и веселого невежества: мы смеемся, хотя хорошо знаем, что управляем страной плохо, ну и что из того?

И здесь уже возникает связь морали с политикой и юмором: наша сила настолько велика, что мы можем и посмеяться между собой!

Так они радовались юмору вождя и смеялись над собой. История показала, чем это оборачивалось для многих из тех, кто был горячим поклонником своеобразного юмора вождя.