Тотальность плюрализма ничем не лучше диктатуры единообразия

Им хотелось не большего материального благополучия, а чего-то иного. Но неопределенность не бывает трофеем революций. Кадр из фильма «Молодой Годар». 2017

Конец 1960-х годов в целом и 1968-й в частности принято считать временем возникновения постмодернизма как массового умонастроения, а также началом становления информационного общества, мировоззрением которого было пронизано это течение. Именно тогда происходило окончательное разочарование в возможности насильственного переустройства мира по «великим историческим проектам», начиная с работ Маркса и заканчивая теориями Маркузе. Переломной точкой стали события 1968 года. Особую роль тогда сыграли майские волнения во Франции. Это был в основном бунт леворадикалов, требовавших революционного передела общества, движение протеста, основу которого составляла студенческая молодежь, вдохновленная начинающейся в Китае «культурной революцией», идеей Че Гевары о возможности «революции без бюрократии», теориями, восходящими к Бакунину и Прудону, а также идеей Маркузе, возвышающей роль маргинальных групп в социально-политическом преобразовании буржуазного общества.

Все это столкнулось не только с вездесущими механизмами власти, но и, главное, с неспособностью взбунтовавшихся претворить свои требования в жизнь. Их идеи не были написаны кровью, скорее были игрой в самореализацию, но почему-то в жанре негативных действий. Клоунаду бунта «господ революционеров» метко отразил Робер Мерль в романе «За стеклом»: «Да уж, языком трепать и драться, это они умеют, никто им не указ. И заметь, всегда непременно в послеобеденные часы… утром все спокойно: господа изволят почивать!»

По сравнению с послевоенными годами возросшее материальное благополучие казалось «господам бунтарям» не достижением, а само собой разумеющимся фоном, и они даже эти блага критиковали. Им хотелось не большего, а иного. Примечательно, что в ответ на нападки жаждущих свободы студентов профессор Сорбонны Ж. Лакан заявил им: «Предмет ваших революционных чаяний – Господин. И вы его получите».

Бунт – это опасно

Итак, 15 мая студенты захватили парижский театр «Одеон» и открыли в нем дискуссионный клуб, над которым подняли два флага: красный и черный. Основной лозунг был прост и ясен: «Фабрики – рабочим, университеты – студентам!»

Группа возбужденных литераторов разместилась в штаб-квартире Общества писателей, собрание сразу поставило вопрос «о статусе писателя в социалистическом обществе».

Киношники ответили программой обновления своей индустрии, опять же на основе социалистической экономики. Художники срочно наполняли свои работы социальным смыслом и выставляли их в цехах заводов. Лидеры интеллегенции: Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Натали Саррот, Франсуаза Саган, Андре Горц, Франсуа Мориак и другие выступили в поддержку студентов. Французы – лауреаты Нобелевской премии тут же это поддержали.

Выход студентов одобрили крупные профсоюзы, а затем и партии коммунистов, социалистов, левых радикалов. Сорбонна была закрыта с 4 мая 1968 года, впервые со времен фашистской оккупации. В этот день большие демонстрации прошли в целом ряде городов. В Париже на улицу вышло столько народа, что полиция вынуждена была стоять в сторонке.

Париж был заклеен плакатами и расписан лозунгами немыслимого содержания. Иностранные журналисты, раскрыв рты, записывали эти воззвания: «Запрещается запрещать!», «Будьте реалистами – требуйте невозможного! (Че Гевара)», «Воображение у власти!», «Всё – и немедленно!», «Анархия – это я», «Реформизм – это современный мазохизм», «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!», «Границы – это репрессии», «Освобождение человека должно быть тотальным, либо его не будет совсем», «Университеты – студентам, заводы – рабочим, радио – журналистам, власть – всем!»

На смутный 1968 год откликнулись США, которые находились в своих волнениях и смятениях, вызванных бессмысленной и трагичной Вьетнамской войной. Так вышло, что эта американская кампания стала, по сути, образцом всех войн, где имперские амбиции и попытки развитых стран навязать свою «прогрессивную» идеологию «отсталым» народам, оборачивались крахом и внутренними социальными взрывами.

Зверства американских солдат по отношению к мирным жителям наложили неизгладимый отпечаток на самосознание западной культуры и послужили одной из причин пересмотра и изменения ее мировоззренческих установок. Хотя следует признать, что фактов бесцеремонного военного вмешательства с целью свержения неугодных режимов в последние годы становится, к сожалению, все больше.

Нельзя не упомянуть, что в 1968 году в Камбодже было создано крайне левое течение «Красные кхмеры», которое составили подростки с несформировавшейся идентичностью в возрасте 12–15 лет, лишившиеся родителей и ненавидевшие горожан как пособников американцев. Идеи недоучившегося студента Парижского университета, улыбчивого Пол Пота, легли в основу одного из самых жестоких режимов ХХ века, погубившего несколько миллионов сограждан.

И еще одна тень, которую отбросил роковой 1968-й в XXI век. В июле 1968-го к власти в Ираке приходит партия арабского социалистического возрождения (БААС), среди лидеров которой был Саддам Хусейн, ставший впоследствии одной из самых противоречивых и трагичных фигур современной истории. Его политический взлет и беспрецедентная для начала нынешнего века варварская казнь уже навсегда войдут в страшные страницы терзаемого войнами Ближнего Востока.

И продолжая цепь событий. В 1968 году организация «Свободные офицеры юнионисты-социалисты» во главе с Муаммаром Каддафи стала готовиться к произошедшей годом позже Ливийской революции. Этот лидер придумал свой тип народовластия, назвав его «джамахирией». Режим уравнял права мужчин и женщин. В стране активно строилось социальное жилье, стали бесплатными медицина и образование. В результате благоденствия, достигнутого жесткой рукой Каддафи, стало подрастать «сытое» поколение молодежи с полным отсутствием жизненных целей и маркеров идентификации. В итоге – кризис и бунт, «бессмысленный и беспощадный». Затем финал – немыслимое по жестокости растерзание своего «отца-благодетеля», еще недавно непререкаемого господина.

Можно продолжить этот список мистических совпадений, но нельзя не признать, что все эти разноплановые, разноименные и разрозненные события 1968 года стали катализатором трансформаций, итогом которых стал наш беспокойный и не знающий меры мир.

Постмодернизм – это серьезно

Ему присуща объективная реакция на проблемы самоидентификации человека в условиях стремительно набирающего силу информационного общества. Но проблема в том, что освобождение от дискредитированной идентичности модерна не дало новых, устойчивых ориентиров для продолжения. В итоге на смену радости деконструкции модернизма пришло разочарование. Современный индивид вновь лишился компаса и стал подобен флюгеру.

Таким образом, анализ сегодняшнего кризисного состояния постмодерной мысли приводит к выводу о том, что ее будущему мешает один из главных движителей учения. Это принцип плюрализма, который является одновременно основой постмодернизма и его ахиллесовой пятой.

Именно он вызывает эрозию ценностей, проблему трудности выбора в условиях диктуемой плюрализмом равнозначности всего и всех.

Как сохранить новую идентичность, если на смену примата сверхценных и тоталитаризующих идей идет тотальность плюрализма?

Как утверждает немецкий психолог и социолог Петер Козловски, «иметь безграничный выбор столь же плохо, как и не иметь его вовсе, так как не существует прямо пропорциональной зависимости между увеличением возможностей выбора и повышением степени свободы, ведь свобода – это прежде всего самостоятельный выбор в пользу самости человека».

Вспоминаются слова Василия Розанова: «Свобода есть просто пустота, простор. – Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен. – Эта квартира пустует, она свободна. – Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать. – Этот человек свободен. Он без должности. Ряд отрицательных определений, и «свобода» их все объединяет. – Я свободен, не занят».

Простор и пустота, присущие постмодернистской свободе выбора, обуславливают настоятельную необходимость решения проблемы полного выхолащивания смысла при утверждении равноценности всех существующих возможностей. В этом толерантном и плюралистичном транспостмодернизме исчезает грань между поверхностью и глубиной, между верхом и низом, между правым и левым, между действительностью и виртуальностью, между действием и симуляцией.

При этом выработаны эффективные технологии навязывания власти меньшинствами под знаком плюрализма, толерантности и прав человека. Подобные технологии получили название «окна Овертона» (по имени американского юриста Джозефа Овертона).

Согласно этой технологии для каждой идеи или проблемы в обществе существует так называемое окно возможностей. В пределах этого окна идею могут широко обсуждать, открыто поддерживать, пропагандировать, пытаться закрепить законодательно. Окно двигают, меняя тем самым веер возможностей от стадии «немыслимое» до стадии «крайне необходимое».

Каннибализм – это безумно

Давайте попробуем сделать невозможное. Например, как сделать невозможное – легализовать одно из самых табуированных деяний – каннибализм.

Первое движение окна Овертона – перевести тему каннибализма из области немыслимого в область радикального. У нас ведь есть свобода слова? Ну, так почему бы не поговорить о каннибализме? Вот уже появляется в Интернете некое «Общество радикальных каннибалов», которое заметят и процитируют во всех охочих до скандалов СМИ.

Следующий шаг – перевод темы из радикальной области в область возможного. Вроде бы нельзя отвернуться от факта каннибализма, чтобы не прослыть ханжой или даже фашистом. На этой стадии продолжаем цитировать «ученых». Как это – отворачиваться от явления, которое есть?

Короче, любой отказавшийся от полемики должен быть заклеймен как ханжа и лицемер. Тут же не мешает придумать каннибализму элегантное название. Так людоедство превращается в антропофагию, а затем в антропофилию. Относительно последней свое слово скажут ученые и СМИ: оказывается, человечество на протяжении всей своей истории время от времени поедало себе подобных. Так антропофилия из области рационального попадает в категорию популярного. И вот она уже массово проникает в новости и ток-шоу. Людей едят в кино широкого проката, в текстах песен и видеоклипах. Тема разогрета до возможности перевода ее в сферу актуальной политики. Начинается подготовка законодательной базы. Появляются соцопросы, якобы подтверждающие высокий процент сторонников легализации каннибализма. В общественное сознание вводят новую догму – «запрещение поедания людей запрещено».

Этот пример возвращает нас к пророчеству позднего Бодрийяра, взявшего на себя роль онколога тяжело больной культуры постмодерна. Его видение информационного капитализма было онко-клиническим, это он подчеркивал во многих своих работах, употребляя сравнения злокачественных поражений общества с раком. «Идеи и ценности (прогресса, богатства, демократии и пр.) утрачивают свой смысл, но их воспроизводство продолжается и становится все более совершенным. Они расползаются по миру, как метастазы опухоли, и проникают везде, просачиваясь и друг в друга. Секс, политика, экономика, спорт и так далее теперь присутствуют везде и, значит, нигде. Политика сексуальна, бизнес – это спорт, экономика неотличима от политики и т.д. Ценности больше невозможно идентифицировать, культура стала транскультурой, политика – трансполитикой, сексуальность – транссексуальностью, экономика – трансэкономикой». Мировая» и погрузилось в ад воспроизводства, в «ад того же самого».

Если общество модерна предлагало человеку некое фиксированное, стандартное меню, в котором рамки возможного выбора вариантов социального поведения были четко прописаны, то постмодерная культура расширяет этот список, делая последний практически бесконечным. Описывая взрывной рост свободы выбора в иннформационном обществе, Марк Дж. Пенн, Кинни Э. Залесн сравнивают ситуацию во времена начала становления американской государственности с ситуацией в современном обществе. Мы живем в мире, наполненном вариантами выбора. Почти в каждой сфере жизни у американцев есть большая свобода выбора, чем когда-либо в истории, включая новые виды деятельности, новую еду, новую религию, новые технологии и новые формы общения и взаимодействия. В некотором смысле это триумф «экономики «Старбакса» над «экономикой «Форда». Если главной идеей Генри Форда было создание конвейерных линий, чтобы достичь единообразного массового потребительства, то в отличие от этого «Старбакс» руководствуется идеей, что люди должны выбирать сорт кофе, молока, сахара – чем больше вариантов, тем большее удовольствие от выбора. Для Пенна и Залесна реализация максимальной свободы выбора является одной из микротендеций улучшения современного мира.

При бесконечном расширении возможностей выбора мы оказываемся в ситуации утраты основополагающего принципа, поскольку в отсутствие сколь-нибудь обоснованной иерархии любой выбор становится случайным и безответственным и в конечном счете лишенным смысла.

Крайности релятивизма оборачиваются индифферентностью в выборе ценностей. Если «все годится», тогда и «все дозволено», и где гарантии, что предпочтительными станут конструктивные силы, если они находятся в равноправном положении с деструктивными тенденциями? Признавая право на существование различных мировоззренческих позиций, постмодернистская идеология тем самым не препятствует и даже способствует формированию фундаменталистских моделей идентичности, в предельном случае порождает условия для взращивания самых радикальных тенденций. Как часто в современном мире, руководствуясь исключительно идеями демократического плюрализма, силами западного мира уничтожались светские диктатуры при помощи радикальных, экстремистских сил.

Вопрос о равнозначности приобретает еще одну другую немаловажную сторону – социально-политическую. Если исходить из того, что более ни одна парадигма не может претендовать на какой-то выделенный статус с точки зрения истинности, то споры по поводу притязаний на значимость превращаются в споры по поводу власти. Таким образом, оказывается прав не тот, кто выдвигает более универсальный аргумент, а тот, кто сильнее в данном пространстве спора. Отсутствие правил ведет к тому, что социальные конфликты могут быть решены лишь с помощью силы, примером таких решений служат конфликты в Югославии, Ираке, Ливии, Йемене, Сирии и Украине. Подход, имплицитно содержащийся в концепции Ж.-Ф. Лиотара, немецкий философ М. Франк охарактеризовал как «социал-дарвинистскую философию языка», проводя аналогию между стихийным утверждением дискурсивных практик и выживанием видов в борьбе за существование.

Социально-политические следствия подобных представлений заключаются не только в скрытом инициировании силовых методов. Другая сторона их негативного влияния состоит в том, что они, по сути дела, приводят к практике невмешательства в ход событий – так как из имеющихся возможностей ни одна не является наилучшей, то логичнее смириться с существующим положением дел.

Простота – это сложно

Специфика эпохи постмодерна заключается в том, что она посягает на высшую точку сложности, дальше которой идти просто некуда. А если большей сложности просто уже изобрести нельзя, то, по-видимому, стремиться нужно к простоте, то есть к устоявшимся, опробованным, а главное, обозримым и соизмеримым с человеком вещам. Поэтому сегодня наблюдается тенденция пересмотра идей тотальной деконструкции и обращения ряда постмодернистских философов к, казалось бы, навсегда оставленным в прошлом модерну и гуманистическим традициям.

Но в возвращаемом в постмодернистской интерпретации гуманизме уже нет места универсальной этике, диктующей определенную модель поведения, скорее упор делается на гарантированности неприкосновенности общегуманистических ценностей. Постмодернизм всегда сторонился общих идей (если закрыть глаза на общую идею плюрализма), но общечеловеческие ценности – это не общие идеи. Это конкретные ценности каждого отдельного человека, без которых его личная жизнь теряет смысл. Универсальность их заключается только в том, что они вплетены в жизнедеятельность всех людей, независимо от принадлежности к различным культурам, расам, народам.

Постмодернизм, отвергая универсалии, не может отвернуться от таких универсальных человеческих ценностей, как право на достойную, мирную жизнь, на свободу выражать свои мысли и чувства.

Проблема равнозначности различных ценностных ориентаций фактически делает бессмысленным поиск ориентиров, которые позволили бы прожить индивиду полноценную, содержательную жизнь, оградив его от бессмысленного блуждания в бесконечном лабиринте дорог, то есть в конечном счете выбирать свою судьбу.

Вопрос о жизненных ориентирах в постмодерной действительности выводит на другую задачу: как добиться органичного сочетания технологий информационного общества с духовными, гуманистическими ценностями, выработать действенные механизмы адаптации к ним и не допустить патологических векторов технологической трансформации идентичности. По сути, мы имеем дело с современным вариантом знаменитого вопроса Дижонской академии наук: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?», на который в 1749 году Жан-Жак Руссо ответил отрицательно.

Надежда – это верно

Завершая обзор постмодернистских апорий, приведем длинную, но очень яркую цитату из «Прозрачности зла» Жана Бодрийяра, выражающую его личный и отчаянный манифест критической мысли технопостмодернизма, печально названный «После оргии». Осознание его смысла поможет понять змеиный, жалящий себя виток постмодернистской надежды, утопии и, увы, болезни. «Если бы мне надо было дать название современному положению вещей, я сказал бы, что это – состояние после оргии. Оргия – это каждый взрывной момент в современном мире, это момент освобождения в какой бы то ни было сфере. Освобождения политического и сексуального, освобождения сил производительных и разрушительных, освобождения женщины и ребенка, освобождения бессознательных импульсов, освобождения искусства. И вознесения всех мистерий и антимистерий. Это была всеобъемлющая оргия материального, рационального, сексуального, критического и антикритического, оргия всего, что связано с ростом и болезнями роста. Сегодня игра окончена – все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос: что делать теперь, после оргии?»

На этот вопрос Бодрийяр хладнокровно отвечает сам себе, в духе разочарованности понимания тотальности симуляции, которая стала стигматом культуры информационного общества: «Нам остается лишь изображать оргию и освобождение, притворяться, что, ускорив шаг, мы идем в том же направлении. На самом же деле мы спешим в пустоту, потому что все конечные цели освобождения остались позади, нас неотступно преследует и мучает предвосхищение всех результатов, априорное знание всех знаков, форм и желаний. Но что же нам все-таки делать? Мы находимся в состоянии лицедейства и не способны ни на что, кроме как заново разыграть спектакль по некогда написанному в действительности или в воображении сценарию. Есть расхожее мнение о том, что постмодернизм представляет собой мировоззрение перманентного кризиса. И с этой точкой зрения трудно не согласиться. Какой бы сферы социокультурной реальности мы ни коснулись, везде прослеживается кризисная ситуация. Мировая экономика балансирует на грани бесконечного коллапса, растет внешнее и внутреннее противостояние культур западного типа и исламского фундаментализма, снова веет холодной войной, разрастаются межнациональные конфликты, увеличивается разрыв между богатством и бедностью, традиционные институты семьи и брака дискредитированы, люди все в большей степени впадают в зависимость от своих технологических игрушек. Сегодняшние реалии предоставляют ученым богатый материал для осмысления и инициирования целого спектра направлений исследований. И вопрос не в том, как будет называться доктрина, которая освоит это поле, вопрос в том, какие идеи будут предложены для того, чтобы по крайней мере осмыслить ситуацию, в которой оказался мир, а в лучшем случае – дать рецепты выхода из кризиса идентичности, тотально охватившего плюралистичную, постмодерную и в каком-то смысле постнормальную культуру нашего времени.