Юрий Соломонов
Хорошо, когда посвящение в мир конспирологии само по себе исполнено мистики. Иллюстрация Depositphotos/PhotoXPress.ru
На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает доктор филологических наук, профессор РАН, ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН Александр ПАНЧЕНКО.
– Александр Александрович, с какой исторической поры берет начало тема, о которой мы будем говорить, – конспирология или теория заговора?
– Для начала, наверное, стоит сказать пару слов о том, что вообще представляет собой современная конспирология. Это не просто склонность обнаруживать в окружающей жизни чьи-то тайные планы и происки, но особенный тип мировосприятия, отличающийся помимо всего прочего и очень сильной психологической мотивацией. Согласно известной шутке, «Если ты параноик, это не значит, что за тобой не следят». То есть заговоры – на самых разных социальных уровнях – существуют, разумеется, и в действительности.
Но реальность повседневной жизни, в которой действительно могут существовать разнообразные заговоры, очень сильно отличается от той «конспирологической реальности», в которой живут поклонники теории заговора.
Собственно говоря, конспиролога привлекают не заговоры сами по себе, а те возможности, которые эта теория дает для объяснения всего, что происходит вокруг. Причем эти возможности не ограничиваются, так сказать, сугубо познавательными задачами. Конспирология позволяет испытывать определенные эмоции, чувствовать единство с другими людьми и вместе с тем собственное превосходство, оправдывать индивидуальные и коллективные ошибки.
Человеку легче объяснять свои неудачи не отсутствием способностей, недостатком трудолюбия или просто случайными причинами, а чьей-то могущественной злой волей. Короче говоря, конспирология – на свой лад – делает мир более понятным, осмысленным и упорядоченным.
Объяснительные модели такого типа существовали и в древности. Хороший пример – это поверья о вредоносном колдовстве, когда любые проблемы в жизни человека или сообщества объясняются деятельностью колдуна, который по не вполне понятным причинам стремится причинить зло всем окружающим.
Британский антрополог Эванс-Причард еще в 1930-е годы очень четко описал такие представления на примере центральноафриканского народа азанде, где практически все, что случается плохого, люди считают последствиями чьего-то колдовства.
Нечто похожее происходило и в Западной Европе в эпоху «охоты на ведьм». А до ее начала – в последние столетия Средневековья – в роли воображаемых вредителей оказывались то еретики, то евреи, то прокаженные.
Однако современная конспирология все-таки отличается от своих более древних прототипов. Карл Поппер, который, собственно говоря, первым предложил использовать понятие «теория заговора» в социальных науках, считал конспирологию чем-то вроде квазирелигии: место богов в конспирологическом воображении занимают столь же могущественные люди, которые несут ответственность за все зло, от которого мы страдаем.
С таким прямолинейным объяснением отчасти можно спорить, но важно иметь в виду, что формирование современной конспирологии непосредственно связано с развитием рационального мировоззрения, социальной теории и науки в широком смысле слова.
Американский историк Гордон Вуд писал в начале 1980-х годов, что современные нам конспирологические способы объяснения мира сформировались в XVIII веке в связи с распространением механистических представлений о причинно-следственных связях в теории общества, моральной и политической философии.
Теории заговора иногда называют «наукой для бедных» – они оперируют теми же самыми категориями, что и социальные дисциплины, но стремятся максимально упростить картину общественной жизни, исходя из превратно понятого «холистического принципа» – идеи о взаимной обусловленности и согласованности всех процессов, протекающих в обществе и вселенной.
Получается, таким образом, что конспирология – это в том числе и неизбежное следствие интеллектуальной истории Нового времени. Поэтому современное массовое увлечение теориями заговора совсем не случайно.
– Какое из определений этой теории представляется вам наиболее точным и важным?
– Все существующие определения так или иначе подчеркивают несколько ключевых особенностей конспирологического мышления.
Во-первых, это представление о тайном порядке вещей, скрытых действиях и процессах, которые требуется обнаружить, «вывести на свет», разоблачить.
Во-вторых, конспирология обусловлена потребностью в объяснении и определении границ зла как социальной и этической категории. При этом зло обязательно экстериоризируется, приписывается воображаемым «другим», то есть группам или отдельным людям, чьи цели и намерения по определению противоположны и вредоносны сообществу «своих».
Наконец, в-третьих, теории заговора оперируют представлением о людях или группах, обладающих несоизмеримыми по сравнению с обычным человеком интеллектуальными, властными и социальными возможностями. В этом смысле персонажи конспирологических историй действительно напоминают богов, и это свидетельствует о глубинном родстве теорий заговора и религиозного воображения.
Конспирологические сюжеты нередко разворачиваются в исторической перспективе: в теориях заговора такого типа речь идет о зловещих планах, чьи создатели – будь то масоны, сионские мудрецы или американские разведчики – давным-давно скончались. Это, однако, не мешает их воображаемым проектам «работать» и «сбываться», как будто эти планы обладают какой-то самостоятельной энергией и независимой от конкретных людей силой. Так что – повторю еще раз – конспирологию интересно анализировать как сочетание религиозного воображения и массовых представлений о политической власти.
– А в чем актуальность исследования теорий заговора?
 |
| Вряд ли на Николая Оводова повлиял лишь «мировой еврейский заговор», когда он брал в заложники свою семью. Кадр из видео YouTube |
– Я уже сказал, что современное распространение теорий заговора можно считать одним из побочных эффектов или следствий новейшей интеллектуальной истории человечества. Здесь, правда, нужно говорить не только об интеллектуальной, но и социально-экономической и технологической истории.
Формирование общества потребления и информационная революция, судя по всему, тоже способствуют развитию конспирологии: современный человек плохо справляется с многообразием информационных потоков и материальной культуры. В этих условиях теории заговора служат и для выражения психологического дискомфорта и опять-таки для упорядочивания или «упрощения» окружающей реальности.
Но, как бы то ни было, очевидно, что конспирология представляет собой очень важную для современного общества форму коллективного воображения. В известном смысле теории заговора действительно можно считать «новой религией»: показательно, что конспирология с равной степенью легкости приживается и распространяется в самых разных частях современного мира.
С другой стороны, теории заговора дают нам возможность судить о том, как в обществе формируются представления о власти, знании и рациональности, причинах и следствиях различных политических событий и процессов, о том, как в современном мире работают категории социального доверия и недоверия. Так что конспирология в некотором роде оказывается одним из ключей к пониманию устройства современного общества и массовых представлений о реальности как таковой.
– Есть ли социальная, политическая, психологическая опасность этого явления?
– Смотря что называть опасностью. Я считаю, что социальную опасность представляют не сами по себе идеи или формы воображения, а их конкретное общественное приложение. Можно, наверное, сказать, что любые или почти любые представления и рассуждения о добре и зле потенциально опасны, поскольку они могут быть использованы для оправдания и пропаганды насилия и агрессии.
Конспирология, действительно, широко и успешно использовалась самыми кровавыми диктатурами ХХ века, будь то, например, нацизм или сталинизм. Но стоит ли думать, что без теорий заговора эти диктатуры вообще бы не появились?
Так что, на мой взгляд, массовое распространение конспирологии в конкретном обществе стоит считать не причиной, а симптомом тех или иных социальных процессов. Причем вопрос о природе и смысле этих процессов тоже не однозначен. В случае современной России повышенный массовый интерес к теориям заговора скорее всего можно считать признаком общей социальной деградации и аномии, «культурой подозрительности», отражающей низкий уровень доверия и отсутствие устойчивых горизонтальных связей.
Можно, однако, назвать немало примеров, где теории заговора оказываются действенной формой демократической критики и даже социального сопротивления – «оружием слабых», если воспользоваться выражением американского политолога и антрополога Джеймса Скотта. Ну а что касается психологической опасности… На днях средства массовой информации сообщали о ремонтнике из Москвы, который сошел с ума на почве мирового еврейского заговора, взял в заложники собственную семью и требовал предоставить ему убежище в посольстве Ирана, Северной Кореи или Китая. Надо думать все-таки, что его психическое расстройство не было обусловлено только интересом к конспирологии.
Другое дело, что теории заговора, по-видимому, действительно имеют особый эмоциональный эффект и человек, подсевший на конспирологический стиль мышления, испытывает нечто вроде психологической зависимости, не будучи при этом сумасшедшим в буквальном смысле слова. Здесь, конечно, социальная опасность состоит в том, что конспирологу гораздо труднее принимать адекватные и разумные политические решения, поэтому в публичные и государственные деятели такой человек не очень годится.
– Речь все-таки идет прежде всего о коллективном воображении? Как с этим «материалом» можно работать и нужно ли?
– Концепция социального конструктивизма подразумевает, что наше коллективное воображение, грубо говоря, и формирует ту реальность, в которой мы живем. На самом деле все, конечно, сложнее, но сама по себе тема коллективного воображения имеет ключевое значение для многих современных наук – от литературоведения до социологии. Меня в данном случае интересуют не только общие сюжетные и идеологические принципы, которыми оперирует конспирология, но и конкретные формы массового распространения теорий заговора.
Здесь можно вспомнить о так называемой теории мемов, согласно которой популярные идеи и сюжеты распространяются и выживают в культуре за счет высокой эмоционально-психологической привлекательности, представляя собой своего рода «вирусы сознания». Эта концепция вполне применима к конспирологическим сюжетам, которые обладают особым эмоциональным воздействием и, так сказать, паразитируют на психике своих носителей.
Поэтому, на мой взгляд, историю и общественную роль теорий заговора интересно изучать на примере конкретных конспирологических сюжетов, выяснять, как, где и почему они появляются, развиваются, переходят из одной культуры в другую.
Я, в частности, провел такое исследование применительно к легенде об апокалиптическом компьютере в Брюсселе, который должен подчинить все человечество при помощи лазерных меток и штрих-кодов: появившись в 1970-е годы в США, этот сюжет довольно быстро получил глобальное распространение, а в 1990-е и нулевые годы был довольно популярен в России и спровоцировал здесь панику, связанную с индивидуальными налоговыми номерами и электронными средствами идентификации.
– В этнографии есть интересные работы о нации как коллективном воображении. Их появление вызвало волну возмущения этнических националистов во многих странах… Есть ли реакция «конспирологов» на те исследования, которые вы с коллегами публикуете, вас не обвиняют в подрыве бдительности или в сговоре с темными силами?
– Три года назад Центр теоретико-литературных и междисциплинарных исследований, которым я руковожу в Институте русской литературы РАН, получил грант Российского научного фонда на исследование конспирологических сюжетов в истории русской культуры. Мы по мере сил и возможностей стараемся сделать результаты нашей работы доступными не только академическим специалистам, но и всем желающим. Надо сказать, что иногда мы сталкиваемся с негативной реакцией со стороны поклонников конспирологии, но это бывает довольно редко. Причин, на мой взгляд, тут несколько.
Во-первых, голос профессиональной академической науки в современной России не только не слышен, но уже и не очень понятен большинству общества. Поэтому для многих людей статусом научного знания обладают как раз теории заговора, «альтернативная история», криптолингвистика и так далее. Почему так происходит, это отдельный и долгий разговор, хотя он, конечно, имеет непосредственное отношение к предмету наших занятий. Но в любом случае наши исследования не очень задевают или беспокоят поклонников теории заговора, поскольку мы фактически говорим с ними на разных языках.
Во-вторых, конспирология вообще малочувствительна к внешней рациональной критике, поскольку она оперирует, так сказать, собственной рациональностью. Это хорошо видно на примерах известных конспирологических фальсификаций, например, «Протоколов сионских мудрецов» или «Плана Даллеса»: разоблачение фальшивки никак не влияет на ее статус в глазах адептов; они всегда найдут свои, пускай и довольно сомнительные, аргументы, которые позволят им сохранить свою веру.
– По каким темам или векторам идет работа? Существуют ли приоритеты, реестры, структуры, типы, а может, даже «рейтинги» заговоров?
– Само понятие «теории заговора» не очень жестко ограничено, поэтому конспирологические модели можно находить в самых разных социальных и культурных контекстах – от современной городской легенды и политических мифов до так называемого конспирологического романа.
Наша работа имеет филологические приоритеты и в большей степени ориентирована на историю конспирологических мотивов и сюжетов в литературе и массовой словесности. Но это, впрочем, не отменяет необходимости использовать материалы и методы истории, социологии и антропологии. Здесь как раз интересны именно перспективы междисциплинарного анализа.
Ученые иногда пытались построить своего рода иерархии теорий заговора. Так, например, американский политолог Майкл Баркан предлагал различать представления о «событийных заговорах», когда заговорщикам приписываются конкретные задачи, а результаты их деятельности сводятся к отдельным событиям (скажем, убийство Джона Кеннеди), о «систематических заговорах», подразумевающих идею тайного контроля над отдельной страной, регионом или даже всем миром. И, наконец, о «сверхзаговорах», когда все происходящее в мире воспринимается как связанная система заговоров, направляемых единой волей.
 |
| США следят за нами через призму Евросоюза.
Карикатура © РИА Новости |
Мне, однако, кажется, что конспирологическое мировосприятие более гибко: оно не выстраивает такие иерархии или структуры, а нацелено на истолкование самых разных событий и явлений в соответствии со своими моделями и сюжетами.
– Сегодня «заговор Америки против России» возродил историю советских времен о зловещем «Плане Даллеса» по уничтожению СССР. Вы этим «манифестом» много занимались и продолжаете это делать. Почему?
– История «Плана Даллеса», по-моему, очень хорошо показывает особенности современной российской конспирологии. Напомню, что речь идет о своего рода программе морального и социального разложения СССР, якобы сформулированной во второй половине 1940-х годов американским государственным деятелем и разведчиком Алленом Даллесом.
Согласно тексту «Плана», тайная послевоенная политика США в отношении СССР должна была сосредоточиться на внедрении в массовое сознание «самого непокорного на земле народа» «фальшивых ценностей», «опошлении народной нравственности», «вытравлении социальной сущности» литературы и искусства, «создании хаоса и неразберихи» в государственном управлении, культивировании низменных человеческих чувств, пьянства и наркомании, национализма и вражды народов.
В действительности, однако, этот текст никак не касается американской политики в отношении СССР и представляет собой компиляцию фрагментов художественного текста – романа «Вечный зов», принадлежащего перу одного из литературных генералов брежневской поры – главного редактора «почвеннического» журнала «Молодая гвардия» Анатолия Иванова, скончавшегося в 1999 году.
В этом романе, в целом следующем официальной сталинистской историографии, ответственность за все беды предвоенного СССР, включая массовые репрессии, возлагается на воображаемых «троцкистов». Более того, по ходу действия выясняется, что тайные планы этих злодеев включают не только реставрацию капитализма в России, но и подчинение советского народа неким тайным силам.
Соответствующий пассаж, вложенный писателем в уста самого отрицательного персонажа – бывшего царского жандарма и коллаборациониста Лахновского, и стал основой для «Плана Даллеса».
Идеи, которые вкладывал в этот текст сам Иванов, заслуживают отдельного разговора. Здесь можно видеть и антисемитский подтекст, поскольку в 1970-е годы, когда был написан и опубликован роман, слово «троцкист» помимо всего прочего служило для писателей «национально-консервативной» ориентации эвфемизмом для слова «еврей». Так что будущий «План Даллеса» можно считать своеобразной адаптацией «Протоколов сионских мудрецов» для посвященного читателя. Однако социальный и культурный смысл «манифеста» Лахновского не ограничивался контекстом «еврейского заговора».
Не менее ясно прочитывается в нем и полемика между, условно говоря, консервативным и либеральным лагерями советской интеллигенции 1960–1970-х годов и дискуссии касательно общественной морали в позднем советском обществе.
Для изучения постсоветской конспирологии, впрочем, интересны не только обстоятельства первоначального появления этого текста, но и история его «реинкарнации» в виде «Плана Даллеса» и причины необычайной популярности в современной России.
Принято думать, что впервые в качестве «Плана Даллеса» фрагмент из романа Иванова появился либо в адресованном Михаилу Горбачеву памфлете украинского поэта и публициста Бориса Олейника «Князь Тьмы: два года в Кремле» (он выходил в разных редакциях в 1992, 1993 и 1994 годах), либо в статье митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева) «Битва за Россию», опубликованной в феврале 1993 года. Так что ответственность за фальсификацию обычно возлагают на Олейника и митрополита Иоанна.
На самом деле это не так. Впервые «План Даллеса» появился в постсоветских газетах прокоммунистического и «национал-патриотического» направления весной 1992 года в составе подборки воображаемых «высказываний врагов России».
Этот текст включает частично фальсифицированные, а частично искаженные цитаты, приписываемые помимо Даллеса Наполеону Бонапарту, Йозефу Геббельсу, Джону Кеннеди и Джеймсу Бейкеру. Любопытно, что создатель этого «цитатника» любил использовать советские литературные тексты: Наполеону он приписал план расчленения России, некогда выдуманный Валентином Пикулем.
В первой известной мне публикации текст озаглавлен «Откровения захватчиков». – Он и сейчас гуляет по Интернету. И целиком, и в виде отдельных цитат. Однако популярность «Плана Даллеса», конечно, гораздо выше по сравнению с остальными частями.
Поэтому стоит задуматься о причинах этой популярности. Наглядным примером здесь может служить картинка-«демотиватор», довольно часто встречающаяся в русскоязычном Интернете. Это черная рамка, куда вы можете загрузить любое изображение, а под ней подпись: «План Даллеса» – не существует, но работает». Это, так сказать, графическое воплощение тех риторических задач, которые решает история о «Плане Даллеса» в нашей современной жизни. Вы можете назвать любой факт окружающей реальности, все, что вам не нравится – народ спивается, чиновники воруют, деньги кончаются и так далее, – и сказать: «Вот, смотрите, это работает «План Даллеса», сами-то мы ни в чем не виноваты, а все плохое вокруг случается из-за американской разведки». И такой сомнительный риторический ход тоже делает мир более понятным, снижает уровень тревоги, обеспечивает своеобразный психологический комфорт.
Надо сказать, что идея сбывшегося или сбывающегося тайного плана вообще служит одним из основных механизмов конспирологического мышления. В нашем случае, однако, важно, что речь идет о, скажем так, самоописании постсоветского общества. Объясняя воображаемое «моральное разложение» тайным планом американской разведки, поклонники «Плана Даллеса» пользуются приемом, который в психоаналитической антропологии называется «проективной инверсией»: собственные стремления и действия коллектива демонизируются и приписываются внешнему врагу. Иными словами, «План Даллеса» можно толковать как своеобразную риторическую фигуру, привлекающую внимание к реальным либо воображаемым социальным и моральным проблемам, но одновременно снимающую с общества какую-либо ответственность за них.
