Ульяна Николаева
Линейность прогресса опасна тем, что в любой момент может открыться двустороннее движение. Фото РИА Новости
Наше время трудное не только потому, что вокруг множество проблем – экономических, социальных, бытовых. Как-то мы не очень понимаем, в каком, собственно, обществе и историческом времени живем, каков реальный характер социально-экономической системы, нас окружающей, в чем реальное содержание и объективное направление социальных процессов.
Это вопросы вовсе не демагогические. Не определив, на какой ступени эволюционного развития сейчас находимся, бессмысленно рассуждать о будущем, строить планы: это все будут воздушные замки.
Стремились к капитализму, а въехали...
Уже к середине 90-х годов по всем экономическим и социальным показателям специалистам стало ясно, что в стране возникло вовсе не то общество, которое готовились приветствовать тогдашние активные реформаторы. Возникающая социальная система в самых разных ее проявлениях (экономических, политических, культурных, ментальных и т.д.) не воспроизводила ожидаемой западной модели с ее рынком, демократией, соответствующими гражданскими ценностями, общественными институтами.
Вместо этого в России стала утверждать себя модель, которую поначалу обозначили полуметафорическими формулами, имеющими под собой тем не менее реальную жизненную основу: «криминалиьное общество», «кумовской капитализм», «клептократия», «мафиозное государство»... Действительно, размах таких явлений, как рэкет, блат, рейдерство, коррупция, непотизм, теневая экономика, поразил воображение наблюдателей, как внешних, так и внутренних. Обозначилась потребность в научном объяснении многого и непонятного.
Это оказалось не так просто сделать. Механическое перенесение западных социологических и экономических схем не дало ожидаемых результатов, приводя даже в некотором смысле к комическим достижениям. Так, например, для анализа феноменов рэкета и крышевания придумали специальные термины: «силовое предпринимательство», «рынок силовых услуг». Возникало ощущение, будто бизнесмены были готовы купить или не купить «силовую услугу», согласиться или отказаться от требований рэкетиров. В реальности же у них не было вообще никакого выбора – их просто силой принуждали к выплате «дани».
Я иногда спрашиваю студентов, почему типичным «героем» начала 90-х годов был мускулистый человек с толстой шеей и утюгом в руках? Почти никто ничего не знает о рэкетирах той лихой поры, о пытках утюгами и убийствах предпринимателей, не соглашавшихся купить «крышу», то есть бандитскую охранную услугу.
Далеко не случайно современную Россию стали сравнивать со средневековым обществом. Наиболее ярко эта мысль была изложена в работе известного социолога Владимира Шляпентоха «Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры». Великолепный анализ криминальных составляющих социально-политических процессов середины 90-х – начала 2000-х годов дал известный журналист и советолог Дэвид Саттер в книге «Тьма на рассвете: Взлет российского уголовного государства». Перевернул полностью представления о нынешней социальной структуре социолог Симон Кордонский в книге «Сословная структура постсоветской России», доказывающей, что в России сложились вовсе не капиталистические классы, а полуфеодальные сословия, то есть социальные группы, не только обладающие разными финансовыми возможностями и экономическими ресурсами, но и имеющие фактически разный правовой и властный статус.
Здравствуй, архаика, здравствуй, родная!
Этот тренд в развитии российского общества я предпочитаю обозначать термином «архаизация» (от греч. «архайос» – «древний»). Архаизация – это такого рода изменения, которые сопровождаются возрождением социальных отношений и форм, типичных для самых ранних стадий социального развития. Возврат происходит не просто на ближайшую предшествующую историческую ступень (например, к советскому времени или к уровню развития конца XIX – начала XX века). Реанимируются социальные модели, характерные для этапов, давно пройденных не только данным конкретным обществом, но по большому счету всем человечеством: стадий первобытного, предклассового, раннеклассового общества.
Эти архаические общества были очень разнообразными. В ХХ веке этнологами и антропологами был накоплен колоссальный по объему материал о социальной, культурной и экономической жизни неевропейских народов. Выяснилось, в частности, что существовали далеко не только рабовладельческое общество и феодализм, но и «первобытный коммунизм», дарообмен, «престижная» экономика и «азиатский способ производства», милитарное присвоение и даже... экономика, основанная на эксплуатации женщин и социальных привилегиях пожилых мужчин (геронтократия).
Практически все эти формы в той или иной мере реанимируются в современном «переходном» российском обществе.
Главный вопрос заключается, однако, в том, какой вектор победит, станет определяющим в ближайшем будущем, найдутся ли содержательные ответы на вызовы архаизации, будут ли противопоставлены ей реальные прогрессивные модели социального развития.
Уверена, точечными мерами общую ситуацию здесь не изменить. Суперсовременные продукты, которые потенциально могут быть созданы, например, в Сколкове, эти искусственные «оазисы инноваций» не связаны органично со всем обществом, не будут им востребованы. В глобализирующемся мире стратегии развития не могут носить сугубо локального характера. И если системные ответы не найдутся, у страны останется не так уж много исторических перспектив: архаика нас поглотит.
Модернизаторы или цивилизационщики: битва в пути
Предвижу, как мне станут активно возражать те, кто не просто не видит в возрождении архаики ничего негативного, но даже активно призывает к этому общество.
Так уж сложилось, что сегодня все обществоведы, явно или тайно, делятся на два больших лагеря. Первые – они в мире составляют большинство – признают общественный прогресс, единство законов и стадий исторического развития. Вторые – сторонники плюрально-циклического, или так называемого цивилизационного подхода, – призывают отказаться от самой идеи социального прогресса, от любых сравнений стран по уровню развития экономики, технологий, ВВП, уровню жизни и т.д. У каждой цивилизации, по их мнению, «свой путь», своя культура, система ценностей, своя неповторимость и значимость. Применительно к России это превращается в бесконечные рассуждения о «серединном» евразийском пути между Востоком и Западом, поисками самобытности и т.д.
Надо сказать, что этот расклад не нов. Он в какой-то мере отражает позиции российских западников и славянофилов, можно сказать, литературного XIX века. Но мы-то сегодня в XXI. Сложность здесь возникает тогда, когда мы пытаемся осмыслить соотношение мегафакторов общественного развития, таких как экономика, политическое устройство и культура. Сегодня все основные дискуссии между экономистами и социологами ведутся, пожалуй, именно по поводу соотношения этих трех детерминантов.
Среди российских экономистов вы уже почти не встретите оголтелых монетаристов. Гораздо более авторитетными стали институционалисты. Мощная научная школа институционального анализа, к примеру, существует на экономическом факультете МГУ. Если коротко, то институционалисты рассматривают экономику и рынок как части очень сложной институциональной структуры, включающей в себя социальные и правовые нормы, формальные и неформальные институты, образцы поведения, регулирующие механизмы, ценности. Такой комплексный анализ дает серьезные результаты.
Именно стремлением понять процессы архаизации объясняется, на мой взгляд, рост популярности в современной российской экономической науке концепций «исторической колеи», теорий «зависимости от предшествующего пути развития». Действительно, надо же как-то объяснить препятствия на пути утверждения рыночных отношений в современной России. Однако определяющий фактор, на мой взгляд, не культура сама по себе, не традиции и не менталитет. Дело в реанимации архаческих экономических отношений, опутывающих будто паутиной все хозяйственные и распределительные процессы.
Задумаемся, возможно ли сегодня в России заниматься какой-нибудь продуктивной социальной деятельностью – бизнесом, благотворительностью, образованием, культурой, в общем, чем угодно – без включения в сети блата, коррупции, формальные или неформальные властные группы. Везде нужны связи, «крыши», знакомства.
Поддержание этих неформальных связей требует, кстати, участия в определенных полуархаических ритуалах: париться в бане, ходить вместе на охоту, участвовать в торжествах и посиделках. Неформальные отношения требуют поддержания, создания особой социальной и психологической близости. Не задавались вопросом: почему многие серьезные экономические и политические решения в России принимаются в банях? При этом от участников требуется не только символическое, но и реальное снятие одежды, демонстрация обнаженного тела, создание ситуации полного интима и доверия. Разве это не архаика?
Власть и собственность – сестры навек
Все это порождает и специфические формы социального неравенства в России. Только принадлежность к властным иерархиям и неформальным сетям дает возможность человеку быть социально и экономически успешным. Историк Леонид Васильев в свое время такую систему, правда применительно к Древнему Китаю, обозначил как «власть-собственность». Это когда доступ к собственности и экономическим ресурсам возможен только для лиц, непосредственно связанных с властью, с чиновничьим аппаратом.
А другой историк, Юрий Семенов, такой тип общества называет «политаризмом» (от греч. «полития» – «государство»), подчеркивая центральное значение государства и общеклассовой чиновничьей собственности на основные ресурсы и на личности подданных. Эта теория многое объясняет как в ближайшей истории, так и в настоящем состоянии нашего общества.
После революции, считает Семенов, в СССР возник вовсе не социализм, а «неополитаризм» (аналог «азиатского способа производства» в терминах Карла Маркса). Основа – специфическая общеклассовая государственная частная собственность. Никакого парадокса тут нет: государственная собственность вовсе не обязательно должна быть общественной, «социалистической», как было написано в советских учебниках. В Древнем Египте, Месопотамии, Древнем Китае, например, государственная собственность была, а никакого социализма, разумеется, не было. Это противоречие советские руководители еще в 30-е годы как-то интуитивно почувствовали и запретили на долгие годы любые упоминания об «азиатском способе произвоства», несмотря на то что этот термин изобрел сам Карл Маркс.
«Азиатская» политарная социально-экономическая система с необходимостью предполагает регулярное насилие, причем по отношению как к непосредственным производителям, так и к самим представителям государственного аппарата. Террор, расправы, запугивание – обычные методы укрепления общеклассового господства и поддержания внутриклассовой монолитности. Деспот – верховный правитель – олицетворяет государство-монолит. Сверхэксплуатация населения оказывается экономической основой таких систем, а внеэкономические понятия террора, репрессий оказываются в самой сердцевине именно экономических отношений: без систематического насилия невозможна именно экономика соответствующих политарных обществ.
Не в этом ли разгадка феномена сталинских репрессий? Важно отдать отчет в том, что у такого рода архаического по природе насилия нет никаких рациональных объяснений. Бессмысленно рассуждать – обоснованны были репрессии или нет, виноватые или безвинные попали под колесо государственного террора. В полной произвольности и случайности при выборе жертв, собственно, и заключался смысл сталинских репрессий: «врагом народа» мог оказаться кто угодно. Потому что функции политарного террора – устрашение, подавление, а вовсе не наказание.
Повязанные мифом и мечтой
Другими словами, агрессивность, насилие и страх – сугубо архаические явления. К сожалению, они никак не уходят из нашей социальной реальности. Более того, архаизация затрагивает все новые и новые сферы жизни. Люди привыкают к тому, что ни один серьезный вопрос нельзя решить через законные процедуры, без силового давления, агрессивных эмоций. Высоченные заборы под Москвой вокруг каждого коттеджа, шлагбаумы практически в каждом московском дворе – разве это не архаика, не феодальная раздробленность в каждом отдельном пространственно-социальном локусе?
Агрессивность принимает массовые формы и начинает активно выражать себя в любое время и в любом месте. С особенной легкостью она возникает там, где создаются образы всевозможных врагов, предателей, шпионов, инородцев... Все старо как мир.
При этом идет активное погружение общественного сознания в религиозную мифологию, традиционалистские модели и ценности, в сознательный отказ от мировых достижений науки и культуры. Такое, знаете ли, устойчивое Антипросвещение. Добавим сюда факты публичного уничтожения произведений искусства, культурных ценностей на выставках, требования запретов спектаклей и выступлений, якобы оскорбляющих религиозные или патриотические чувства странных молодчиков с непонятными полномочиями.
Градус нетерпимости в обществе дошел до того, что, неслыханное дело, заложниками и жертвами идеологических конфликтов уже становятся дети. Совсем недавно, в апреле 2016 года, некие «патриотические» активисты атаковали школьников и учителей, приехавших в Москву из провинции на подведение итогов школьного конкурса «Человек в истории», организованного правозащитным центром «Мемориал». Избиения, угрозы, кражи детей политических оппонентов становятся методом борьбы...
С научной точки зрения мы имеем дело с возрождением особой – мифологической формы общественного сознания, той формы, которая возникла на самых ранних, архаических (первобытных) стадиях развития общества.
Открытие мифа как не просто собрания преданий, а как дорациональной стадии коллективного сознания относится к 30-м годам ХХ столетия и связано прежде всего с именем французского этнолога и философа Люсьена Леви-Брюля. Введенные им понятия «дологическое», «пралогическое мышление» и «партиципация» (сопричастность) помогли разобраться в специфических законах примитивного мышления. Отсутствие привычной для нас формальной логики, последовательности причинно-следственных связей и аргументации, святая вера в чудо – все это отличает мифологическое сознание от современного, рационального.
По мнению другого французского антрополога, Клода Леви-Стросса, главная особенность мифологического мышления заключается в том, что человек рассматривает весь мир сквозь призму «бинарных оппозиций», то есть элементарных противопоставлений. Они выглядят так: «сырое–вареное», «низ–верх», «небо–земля», «ночь–день», «друг–враг». Все это примеры самого раннего понимания мира в его именно немыслимой простоте.
В мифе образ всегда доминирует над понятием. Превосходство чувственно воспринимаемого образа поддерживается выплеском сильных эмоций. И сразу вступают в силу те самые бинарные оппозиции, когда весь мир начинает становиться черно-белым, разделенным на «добрый–злой», «свой–чужой», «умный–дурак»... В мифе яркий символ-образ может быть как положительный («свой»), так и отрицательный («чужой»). Главное – без переходов, без внутренней сложности, противоречивости, неоднозначности.
Такую примитивность мышления мы видим в сегодняшних российских реалиях повсюду – от телевизора и футбольного матча до художественной выставки и дегустации национальных блюд. Это только кажется, что все мы живем в XXI веке, иные наши современники с точки зрения структуры и содержания их сознания не просто в Средневековье, а, по сути, – в первобытности. Человек с таким архаическим сознанием не способен к критическому рассуждению, спокойному анализу, к использованию каких-то сложных логических процедур. И это черно-белое видение окружающего мира в современном сверхсложном мире ничего хорошего нам не сулит.
Как жить без норм и властей
 |
| «И напишите, что кокошник сделан из наноматериалов в селе «Сколково». Фото Reuters |
Почему население в России оказалось столь восприимчивым к архаических моделям мировосприятия? Попробуем мысленно вернуться в те самые 90-е годы, когда распался СССР и исчезли советские идеологические скрепы. По сути, это был распад не только идеологии, не только страны, но и разрушение всей сложившейся системы ценностей, привычных норм жизни. Такое кризисное состояние общества социологи вслед за Эмилем Дюркгеймом называют аномией (от греч. «номос» – норма, «а» – отрицательная частица), то есть безнормием.
При аномии наступает ценностный вакуум, исчезают значимые социальные ориентиры, не говоря уже о социальных идеалах, высших социальных целях, которые сам Дюркгейм считал необходимым элементом здорового состояния коллективного сознания.
Вот эта темная пустота аномии вызывает массовую тревогу и депрессию у людей. Изучая такие ситуации, Дюркгейм обнаружил устойчивую связь между наступлением аномии и ростом числа самоубийств в обществе. Это одно из его важнейших научных открытий. Наиболее слабые натуры, привыкшие к жизни исключительно по нормам, были не в состоянии перенести кризис и сводили счеты с жизнью. Другие – пассивно погружались в социально-психологическую архаику, по принципу «хоть во что-то же, но надо верить».
Социологи давно заметили, что в такие периоды население начинает тянуться к таким готовым ментальным формам, которые существовали в данной культуре на прошлых ступенях развития. Из различных пластов исторической памяти начинают извлекаться прежние модели религиозного, мифологического сознания. Население с исступлением начинает воспроизводить уже давно исчезнувшие из практики культурные образцы. И Россия, увы, не избежала этой участи, что стало еще одним доказательством социологического закона.
В подобные времена в массовом порядке появляются разного рода чудотворцы, целители тела и души, колдуны, прорицатели... Как грибы после дождя начинают появляться различные псевдотрадиционные идеологии, не имеющие зачастую вообще никакого реального исторического содержания.
И люди, как говорится, ведутся. Тяготы жизни и мастерство проповедников мешают им осознать, что это путь в никуда, в глубокую архаику. Это сразу отбрасывает общественное сознание на несколько ступеней назад. Сколько потребуется усилий, чтобы потом выкарабкаться из этого ментального средневековья?
Конечно, общество в подобных ситуациях должно находить в себе силы противостоять распаду и безнормию. Но адекватно осмыслять происходящее способны далеко не все. И тем более генерировать новые общественные цели, разрабатывать концепции будущего развития.
Это, можно сказать, исторический труд, требующий времени и терпения. На него уходят годы. И это ответственная миссия: искать новые пути, создавать новые социальные идеалы могут и должны те, кого еще с конца XIX века принято называть особым термином «интеллигенция», то есть просвещенная элита общества. Правда, некоторые социологи сегодня, не находя этих здоровых сил в обществе, все чаще пишут о кризисе или даже смерти интеллигенции в современной России. Хочется верить, что это не так.
В России же архаизация усугубляется еще и тем, что власть с радостью потакает желаниям основной массы обывателей, нередко намеренно формирует подобные настроения, оперируя при этом громкими формулами: «возрождение великой державы», «восстановление национальных традиций», поиск «особого пути», обретение «высокой духовности» и т.д.
Примитивизация общественного сознания, взывание к единомыслию и сплочению создают удобные условия для любой манипуляции. Ни для кого не секрет: в разные эпохи и в разных странах власть нередко обращалась к подобным методам. А в условиях высокотехнологичной, прежде всего телевизионной пропаганды на уже подготовленное аномией общественное сознание накладывается культурно-идеологическая матрица, причем со всеми необходимыми образами «друзей» и «врагов», «патриотов» и «предателей».
Мне кажется, что для России с ее сложной историей такая стратегия таит в себе огромную опасность. Поскольку вместе с этими архаическими или псевдоисторическими формами сознания могут возродиться и укрепиться архаические, доправовые формы социального взаимодействия. В итоге мы можем столкнуться с феноменами распада социальности как таковой, со спонтанными вспышками массовой агрессии, с возрождением чисто биологических принципов простого доминирования физически сильных над физически слабыми – без каких-либо социальных и моральных ограничений. Пример с расстрелом семьи с детьми в станице Кущевской – сигнал о том, каких губительных форм социального взаимодействия мы можем достичь.
Мир один, а капитализмов – два
К огорчению тех, кто привык гордиться всем, что связано с Россией, хочу сказать: наша сегодняшняя ситуация далеко не уникальна. Нечто похожее воспроизводилось уже не раз – и в Латинской Америке, и в Африке, и во многих странах Азии. Приходят на ум сказанные в начале 2000-х годов очень точные слова известного латиноамериканского экономиста Эрнандо де Сото: «Десять лет назад мало кто рискнул бы даже намекнуть на сходство между странами Варшавского блока и Латинской Америкой. Но сегодня они кажутся почти близнецами: мощная теневая экономика, вопиющее неравенствo, вездесущие мафии, политическая нестабильность, бегство капитала и пренебрежение законом».
Думаю, что нашим политикам, ученым и вообще тем, кто обеспокоен будущем страны, надо серьезно отнестись к историческому опыту других стран. В частности, разобраться в концепции «периферийного капитализма» аргентинского экономиста Рауля Пребиша, много лет возглавлявшего Экономическую комиссию ООН для Латинской Америки (ЭКЛА).
В развивающихся странах, где капитализм возник не в результате естественной эволюции, а был привнесен извне, формируется особая экономическая система. Пребиш назвал ее периферийным капитализмом. Он доказал, что капиталистическая рыночная экономика не универсальна, не единообразна, как это раньше представлялось. В современном мире существует как минимум два типа капитализма – капитализм центра и зависимый капитализм периферии.
В экономически отстающих странах, где проводятся либеральные реформы, направленные внешне на ускоренное развитие капитализма и разрушение прежних нерыночных структур, вместо процветания может возникнуть прямо противоположный эффект. Это бегство капитала, колоссальное неравенство между богатыми и бедными, сырьевая специализация. Добавьте к этому примитивизацию общественной и культурной жизни, рост агрессивности и ксенофобии...
Периферийный капитализм может ввергнуть даже сравнительно процветающую страну в бедность, длительную экономическую стагнацию, состояние аномии, в духовную деградацию.
А что если и в России в результате реформ возник не классический, а тот самый «периферийный капитализм»? Не в нем ли источник той системной архаизации, с которой столкнулось наше общество? К сожалению, все больше аргументов в пользу именно такой теоретической интерпретации.
Игра в бисер на грани нервного срыва
Сегодня в обществе, увы, нет понимания масштабов существующих угроз. В неведении пребывают не только обыватели, но и многие специалисты. Мы не очень представляем реальное состояние страны, что создает непреодолимые препятствия для построения адекватной стратегии развития. Многие серьезные аналитики вообще ушли от анализа реальности в глубокие «цивилизационно-культурологические» рассуждения.
Но если мы серьезно утверждаем, что никаких общих законов развития человечества нет и что «наш бронепоезд» в отличие от других всегда на «особом пути», то надо бы убедительно и серьезно объяснить миру, в чем наша неповторимость выражается.
Возьму только один пример. Бесконечные гимны историческим семейным ценностям. Дескать, с возрождения традиционной семьи все хорошее и светлое в России как раз и начнется.
И это преподносится на полном серьезе! Как будто никто не знает, что женщина в этих «традиционных», то есть патриархальных крестьянских семьях была бесправным существом, равно как и дети. По отношению к ним все время применялось насилие – физическое, сексуальное, моральное. Они нещадно эксплуатировались, были совершенно несвободны. Например, за супружескую неверность мужчина наказывался в лучшем случае «порицанием», а женщину ждало жестокое побивание камнями, посажение в яму и т.д.
Выходит, что возрождение традиционной семьи, к которому взывают защитники национальной самобытности, сулит женщинам то самое бесправие и насилие, вписанное в историю русской жизни. В современном обществе такое пропагандировать невозможно и стыдно.
Но одновременно стыдно иметь в стране тысячи брошенных детей, воспитывающихся в детских домах. И стыдно делать вид, что в России нет проблемы повальной нищеты в провинции, отрицать, что многие российские семьи просто не в состоянии обеспечивать и воспитывать детей. Беспризорничество, детское попрошайничество – далеко не только моральная, но и элементарно экономическая проблема. А по всем экономическим прогнозам уровень доходов, а следовательно, и уровень жизни населения в условиях кризиса будет только падать. И самыми уязвимыми категориями населения станут одинокие пенсионеры и многодетные семьи. Откройте учебники по экономике, социологии, демографии.
На фоне этих проблем очень странное впечатление производят некоторые популярные в современных интеллектуальных кругах «постмодернистские» затеи. Вместо исследования социальных реалий теоретики бесконечно обсуждают «дискурсивные практики», «ощущения границ», «множественные интерпретации» и т.д. Вместо, например, обсуждения проблемы неравенства долго обсуждается то, как неравенство отражается в рекламе, в биллбордах, в надписях в общественном транспорте. Вместо насущной проблемы бедности в России – «репрезентации» бедности в средствах массовой коммуникации, Интернете, рекламе (вне связи с реальным анализом положения бедных).
В рамках социологического Угорского проекта в Костромской области (руководитель – Никита Покровский) мы уже много лет изучаем процессы фактического умирания российской деревни. Наблюдаем реальную бедность и нищету, в которой живет сегодня подавляющее большинство сельских жителей. Много ли столичных социологов знает, что после оптимизации образования и закрытия малокомплектных сельских школ тысячи детей вынуждены зимой часами мерзнуть на остановках в ожидании единственного школьного автобуса? До остановки при этом нужно еще несколько километров идти пешком, а потом больше часа трястись по ухабам, пока единственный и далеко не новый автобус объедет все деревни и соберет всех маленьких учеников. А вечером – обратный путь со всеми сложностями и опасностями.
Может быть, пора составлять реальные карты этих ежедневных детских маршрутов или вычислять, каково расстояние от сельских поселений до ближайших медицинских пунктов, которые, так же как и школы, «оптимизировали»? Но интеллектуалы в большинстве своем предпочитают исследовать виртуальные пространства, составлять «ментальные карты».
А в это время социальная реальность наполнена нешуточными противоречиями, вызовами и рисками. И ее познание требует не только глубокого научного анализа, теоретической строгости, но и гражданской ответственности.
* * *
Итак, не только и не столько феодализм как таковой, а самая настоящая архаика расцветает в нашем обществе. Все давно забытое и, казалось бы, навсегда ушедшее в историческое небытие полноправно входит в нашу жизнь здесь и теперь. Это вовсе не означает, что следует с неизбывной покорностью склоняться перед судьбой и отбивать ей поклоны. Как раз напротив, осознание реального расклада исторических сил дает возможность принять коллективное решение о том, чего мы хотим и в каком обществе предполагаем жить.
