Юрий Соломонов
Серьезный вопрос: свобода для своей нации или для всех? Фото Василисы Деюн
– Константин Анатольевич, в среде пестрой несистемной оппозиции вы человек заметный и, можно сказать, нетипичный. Окончили знаменитый МИФИ, затем философский факультет МГУ. Уже такая перемена участи вызывает интерес. А тут еще идеологический выбор – русский национализм. Что должно было с вами случиться для такого решения?
– Со мной пока все в порядке. А вот с русским национализмом все время что-то случается, в основном нехорошее. Например, в течение прошлого века он возникал несколько раз, и его все время давили.
Был, например, национализм до революции. Он даже имел серьезные шансы на победу во время Первой мировой, когда в Восточной Европе, по сути, уже шли национальные революции. У нас нечто подобное началось во время войны – когда даже российские немцы начинали брать себе русские фамилии… Но процесс был сорван октябрьским переворотом. После которого русских националистов просто поубивали во имя интернационального братства трудящихся.
Дальше ни о каком русском национализме и речи не было: ненавидимый большевиками «народ-держиморда» (так русских величал Ленин, русских ненавидевший) должен был всех кормить, на всех работать и ни о каких правах не помышлять. Даже за робкие прорусские симпатии можно было попасть на чекистский правеж.
Понятное дело, при Сталине нельзя было говорить ни о какой политической жизни вообще: это было исключено самой природой режима. Но в 60-е годы, во время инспирированной хрущевской оттепели вновь появились политически озабоченные граждане в основном либеральных настроений. Настроены они были более или менее антисоветски, что и понятно: приличный человек, доживший до 60-х, просто не мог не быть «антисоветчиком». Однако по тем же вполне понятным причинам представления о настоящем либерализме у них были самые дикие – в основном вычитанные из советских же книжек про «буржуазную идеологию». На это накладывался только-только осознавший себя робкий и хилый советский консьюмеризм – то есть желание одеться покрасивше, прибарахлиться, натянуть на себя джинсы и попробовать наконец тройной бурбон… Вершиной этой «либеральной мысли» стали люди вроде писателя Василия Аксенова.
И, к сожалению, весь этот доморощенный (впрочем, не без кагэбэшных садовников и поливальщиков) либерализм с самого рождения оказался пораженным тяжелейшей формой русофобии. Советская власть вообще предпочитала переносить вину за свои преступления на свои жертвы. А так как этой жертвой был прежде всего русский народ, то либералам предложили – и они приняли – простое объяснение советских ужасов: теория Маркса, может быть, и недурна, левая идея замечательна, но русские ее испортили. «Как жаль, что марксово наследство попало в русскую купель», – так изложил это кредо Игорь Губерман.
Русофобия в либеральной среде подкрепилась тем, что с русскими диссидентами власть обходилась гораздо жестче, чем с остальными инакомыслящими. Из русских борцов выжили буквально единицы, потому что они получали самые большие сроки наказания. Уцелел, например, писатель Леонид Бородин. Игоря Шафаревича не тронули лишь потому, что он был академиком. А единственным известным русским диссидентом, который официально был признан русским националистом и при этом получил всемирную известность, стал Солженицын.
Что касается нынешнего поколения российских либералов, то они полностью унаследовали русофобию как основу своей идеологии. Если человек не демонстрирует ненависти к русским – его в этот «либеральный» клуб просто не примут. А если речь зайдет об этническом русском, стремящемся попасть в это общество, он должен демонстрировать запредельную ненависть к населению собственной страны.
В результате эти люди, строго говоря, давно перестали быть либералами и демократами, даже если когда-то ими были. Например, они являются ярыми противниками основных демократических институтов. Я не знаю ни одного из них, кто бы искренне ратовал за действительно честные выборы и полную свободу слова. У них почему-то есть убеждение, что на таких выборах обязательно победят какие-то «русские фашисты», а свобода слова будет использована для «националистической пропаганды». Поэтому никаких честных выборов народу давать нельзя. Лучше проводить соревнования между несколькими контролируемыми партиями так, чтобы выбор был между либералами и либералами. Свобода слова тоже должна существовать только для них самих и более ни для кого.
И, разумеется, они искренне убеждены в том, что русский народ и через 200 лет ни за что не станет европейским. Русские для них – это «белые негры», которые никогда не станут цивилизованным народом.
– У этих воззрений есть конкретные авторы, источники, подтверждающие такую позицию?
– Для этого достаточно сесть с любым из таких радикалов и поговорить. Слово за слово – и все поймете. Просто если Валерия Ильинична Новодворская или Константин Боровой выражают эти взгляды прямо, то другие обходятся экивоками. Однако рано или поздно услышишь что-то вроде: «Но вы же понимаете, что Россия – не европейская страна?» Когда я говорю, что не понимаю, на меня смотрят как на внезапно спятившего. Вероятно, они думают, что если я – русский националист, то должен обрадоваться их суждению о России и закричать: «Вы абсолютно правы, азиаты мы с раскосыми очами! Спасибо, что поддержали!»
Между тем вся «неевропейскость» России объясняется в основном банальной нищетой и национальным гнетом. И когда я слышу рассуждения: «Да вы сравните Тоскану и Псковщину – это же разные вселенные!», то мне хочется сказать: «Дайте Псковской области столько денег, сколько имеет Тоскана, и тогда уже сравнивайте…»
– Так, может быть, дело не столько в тех, кто говорит, а в тех, кто распоряжается деньгами?
– Это-то бесспорно. Но даже слова – это уже отношение, позиция, которая только подтверждает, что никакие они не либералы в том смысле, в каком можно исповедовать ценности либерализма.
– А кто в вашем понимании в русской истории был настоящим русским либералом?
– Ну, скажем, Василий Васильевич Розанов. Если внимательно почитать, что он пишет, с какой интонацией размышляет, становится понятно – из него вышел бы образцовый европейский либерал. Да, консервативно настроенный, но искренне любящий свободу и стоящий на стороне народа. Родись он в Англии – был бы там второй Честертон… В России же он был вынужден податься в «реакционеры» просто потому, что либеральная публика вызывала у него как у русского человека ужас. Однако и в «стане реакции» ему было крайне неуютно.
Либералами «в хорошем смысле» – и при этом прорусскими до национализма – были и такие фигуры, как Александр Герцен. Или, скажем, менее известный сейчас князь Петр Долгоруков. Князь, кстати, был прелюбопытным персонажем. Его любимым занятием было «троллить» царское правительство, вываливая на него тонны компромата. Для этого он перевел часть своего состояния за границу и перебрался туда сам. Так вот он, будучи виднейшим специалистом в области русской генеалогии, составителем «Российской родословной книги», любил упрекать династию Романовых в немецком происхождении, настаивая на том, что такая власть чужда не только народу, но и русскому дворянству. И доказывал, что в интересах этого дворянства – пойти по английскому пути: убрать устаревшие сословные привилегии, принять Конституцию и т.д. Вот для него никакого противоречия между «национальным» и «либеральным» не существовало.
Короче говоря, немало либералов того времени были завзятыми русскими националистами, патриотами. Чего не скажешь о нынешних. Причем среди отъявленных либералов встречаются и этнические русские, которые настроены к националистам наиболее непримиримо.
– Кто например?
– Скажем, Рыжков Владимир Александрович. Известен как непримиримый противник каких-либо контактов либеральной части протестного движения с националистами, в том числе – участия националистов в совместных массовых мероприятиях. Разве такая сегрегация – не признак элементарного фашизма?
– А если бы сейчас на вашем месте сидел Рыжков, как думаете, что бы я услышал про вас?
– Могу предположить. Он скажет, что фашисты – это мы. Что нам нельзя верить. Потому что за гладкими словами националистов стоят страшные бирюлевские погромщики. За говорунами вроде Крылова (скажет Рыжков) шевелится мерзкая черная русская масса, готовая сокрушить все и вся.
Мне, честно говоря, даже обидно, что до сих пор мы не дали Владимиру Александровичу примера страшного фашистского погрома. На Манежке, где я был, меня поразило, насколько люди себя аккуратно вели. На площади стояла елка. Так вот с нее молодежь срывала елочные игрушки, бросая их в ОМОН. Но что характерно – елку даже не повалили.
И это в то время, когда в Европе шли настоящие бунты, уничтожались машины, магазины и т.д.
Я убежден – русские даже избыточно законопослушны и сдержанны. Может быть, и к сожалению, но мы совершенно не умеем бунтовать.
– А насколько критически вы относитесь к самому русскому народу? Ведь умиление и лесть тоже обладают страшной разрушительной силой...
– Это понятно. Но уместно ли, к примеру, критиковать инвалида за то, что у него нет руки? К счастью, русский народ не инвалид. У нас ситуация получше. У народа руки есть, просто они связаны. В отличие от тех приезжих, что ведут себя в России так свободно, что можно уверенно сказать – эту дерзость кто-то гарантированно прикрывает. И наоборот, страшно карает сопротивляющихся, пытающихся отвечать на беспредел.
Удивительно, что при государственном прессинге, который народ и испытывает уже 100 лет, люди в массе своей не растеряли лучших качеств.
– И что дальше? Вам не кажется, что националисты и либералы, консерваторы и прогрессисты тем хороши, что они у власти есть? Всех в стране понемногу – вот нам и желанное равновесие, стабильность...
– Власть тоже так рассуждает. Но ни одна из придуманных систем не является совершенной. Всегда случаются системные сбои. Сейчас в России их можно ожидать с большей вероятностью, чем прежде. Потому что, как я считаю, нынешний режим управления приходит к финальной стадии. Ему банально некуда развиваться.
 |
| «Может, и правда лучше дома сидеть...»
Фото Reuters |
При этом закрыть все проблемы путем закрытия страны в этом веке и с нынешним народом не получится. Слишком много людей помнит время пусть относительной и порой голодной, но все же свободы. Возможность говорить что хочешь, перемещаться куда желаешь – это уже засело в миллионах умов. Запугать людей до потери памяти не получится, выковырять эту память из голов – тоже.
– А что может вызывать системный сбой?
– Что угодно, любой конфликт. В том числе конфликт, изначально не касающийся русской темы. Возьмем, например, свежую ситуацию с Бирюлевом. Ясно же, что речь о конфликте интересов разных теневых сил, действующих в Москве. С чего это вдруг год назад начали закрывать рынки и открывать вместо них торговые комплексы? Если мы детально выясним, кто от этого передела выиграл, а кто проиграл, – нам откроется этническая сторона «споров хозяйствующих субъектов».
Однако история с Бирюлевом приоткрыла окно возможностей и для страдающего от беспредела населения, и для русского национального движения.
– Что вы можете сказать о нынешнем состоянии русского движения?
– Тут придется углубиться в историю. А ее обычно начинают с истории «русской партии» советского времени. Которую сейчас считают националистической, хотя это неверно.
– Почему?
– Когда стало ясно, что совсем уж подавить русские протестные настроения не удается, их решили канализировать в какое-нибудь безопасное русло. Этим руслом и стала «русская партия». Которая была настроена прежде всего крайне «реакционно» – прошу взять это слово в кавычки, поскольку речь идет о карикатурной реакционности, похожей на тот карикатурный либерализм, о котором я говорил раньше. Люди играли в потешных «монархистов», карикатурных «черносотенцев» и т.д. А русская боль по утраченной России стала источником депрессии и уныния – достаточно почитать книги писателей-деревенщиков, от которых хочется то ли повеситься, то ли впасть в пожизненный запой.
Такая «русская партия» хорошо гармонировала с партией либерально-антирусской. Это было довольно грамотно придумано – две группы умственных инвалидов, которые друг друга грызут.
Станислав Лем написал в свое время роман «Эдем», в котором рассказывается о некоем инопланетном обществе. Там есть такой момент. Один из инопланетян находит общий язык с землянами. И он рассказывает им, как спроектирована жизнь на его планете: общество состоит из групп, где у каждой есть что-то, чего нет у другой. То есть у одних есть спички, у других – коробок. Ненавидя друг друга, нельзя зажечь огонь. Очень точное описание того, что было организовано у нас в советское время: западники-шестидесятники против замшелых патриотов-почвенников.
Повторяю, тогдашние почвенники не были ни в коем случае националистами, потому что об интересах русского народа думали не больше своих оппонентов. Они, например, оплакивали погибшие при модернизации социальные уклады и проклинали прогресс. Или стенали по безвременно умершему Сталину, который, дескать, «навел бы порядок». Для русского националиста быть сталинистом невозможно (это что-то из серии «евреи за Гитлера»), но им это удавалось. Кто не любил Виссарионыча – те млели от Ивана Грозного, мечтали о «православном опричном царстве», тоже крайне малосимпатичном. И так далее, и тому подобное... Но вот от народа они были страшно далеки. Даже дальше, чем либералы, которые с народом сходились хотя бы в вопросе о джинсах.
И, разумеется, все они были «государственниками». А национализм возникает тогда, когда начинают различать нацию и государство.
Это просто была путаная система взглядов, к которым национализм имел очень косвенное отношение. Тем не менее люди туда шли.
– А как вы сами относились к тогдашним патриотам?
– В ту пору – плохо. При этом я всегда понимал, что я русский. Видел, что в стране происходит что-то ужасное, и русские страдают от этого в первую очередь. Но когда приближался к какому-нибудь «патриотическому» сходу, мне становилось страшно. Не за себя, а от того, какую чушь вдохновенно несли эти люди.
– А как вам показалось тогда общество «Память»?
– Еще совсем молодым человеком я был на митинге «Памяти», который устроили на территории завода «Динамо» по случаю обнаружения членами общества могилы, кажется, Пересвета. Действо проходило в компрессорном цехе. Для того времени это было смелое выступление. Они там произносили речи о том, что «кощунники» евреи поставили компрессор на святом русском месте. Потом читали еврейские стихи 30-х годов – о том, что памятник Минину и Пожарскому надо переплавить на что-то полезное для жидомасонов. Открывали, так сказать, людям глаза.
Гораздо позже все это открытие глаз и ловлю жидов под кроватью я назвал «маргинализирующей идеологией» и даже по этому поводу написал свои соображения в ЖЖ. После чего был объявлен чуть ли не врагом русского народа, который «запродался страшным жидам». На самом деле я написал печальную правду о том, что российский антисемитизм (даже если признать за ним известные исторические резоны) вредит в первую очередь тем, кто его исповедует, и напоминает битье самого себя палкой по голове. Но и тогда люди, которые тратят время на то, чтобы найти звезду Давида в карте метро или проверяют на просвет газеты, выискивая в них тайные послания от жидомасонского центра, вызывали во мне тот самый «ужас-ужас» из анекдота.
На мой взгляд, более или менее внятный русский национализм возник у нас в начале 2000-х.
Подготовительным этапом я бы назвал 2003 год, когда возникло Движение против нелегальной иммиграции. Кстати, его лидер Александр Белов был одним из немногих толковых людей из той самой «Памяти». (Между прочим, он был единственным человеком, способным продать пропагандистскую литературу «Памяти», которую другие были не способны даже раздать бесплатно.) Потом подтянулись другие люди – в том числе я.
– А в чем состоит идейное различие между старым патриотизмом и новым национализмом?
 |
| Эти «националисты» уже не
в тренде. Фото с сайта www.руссkie.org |
У Платона есть интересный образ. Он представляет человеческую душу как колесницу, управляемую двумя конями – черным и белым. Черный конь – низкие страсти. Белый – собственно разум. Черный конь все равно нужен, иначе колесница не поедет. Но его нужно все время смирять и укрощать. Примерно так же разумный человек должен относиться к государству, даже к своему родному. Потому что государство всегда пытается действовать не в интересах нации, а в своих собственных. И его надо все время держать в узде и постоянно направлять. Это не значит, что его нужно ненавидеть, – это тоже неправильно. Это может привести к тому, что начнешь идеализировать чье-то другое государство, которое ничуть не лучше своего.
Или, скажем, отношение к ксенофобии. Не нужно ненавидеть другие народы, это прежде всего глупо. Нужно исходить из простого факта: у разных народов есть разные интересы, они могут не совпадать, и свои интересы необходимо организованно отстаивать. Хотя бы потому, что никто не будет делать это за нас. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
Все эти идеи были продуманы европейцами лет 300 назад. Увы, до русских это стало доходить только сейчас.
– Хорошо, а откуда у вас симпатии к демократии?
– В ситуации, когда в стране существует выраженное национальное большинство, в его интересах установление демократических порядков. То есть обеспечения основных прав граждан, включая права на свободу слова, собраний и союзов, честных выборов из нескольких кандидатов и т.д. Поймите, русских просто больше, чем всех остальных, вместе взятых, – нас свыше 80% в стране. Поэтому все проблемы, как реальные, так и мнимые, можно решить только одним цивилизованным способом – проголосовав за людей, которые примут нужные им решения. А вот диктатура – это всегда питательная среда для агрессивных меньшинств, которым достаточно добраться до ушей высокого начальства и начать этим начальством манипулировать.
И когда какой-нибудь замшелый патриот говорит мне, что «демократия – это инструмент власти евреев», я ему для начала напоминаю значение выражения «еврей при губернаторе».
– Но ведь русские не хотят демократии? Они хотят диктатуру, нового Сталина? Разве не об этом свидетельствуют все опросы общественного мнения?
– Да ни фига такого они не хотят. Мечтают о курорте в Турцию, копят на машину – хотят хорошей жизни. И прекрасно понимают, что «новый Сталин» им этого не даст.
Проблема в том, что большинство русских уже не верят, что они когда-нибудь заживут хорошо. Им не на что жить. У русских практически нет своих бизнесов, многие регионы не получают и доли того, что направляется на тот же Северный Кавказ, перспектив на будущее – ноль. Вот тогда начинаются разговоры о «новом Сталине» – что означает «пусть будет плохо всем».
Поэтому, если часть нашего населения и красная, то это поневоле. Но это же неестественная ситуация. Ее надо менять. Всеми возможными правовыми способами.
– Вы – лидер Национально-демократической партии. Что сейчас представляет собой ваша организация?
– Это 500 человек действительно русских националистов. Понимаю, что на страну это мало. Так и эту малость продолжают прессовать. Наверное, потому, что мы не искусственные, не управляемые и представляем идеологию, которая давно занимает самое достойное место в истории человечества.
– А чего вы хотите? Что вы можете предложить русскому народу?
– Русские должны быть свободными, богатыми, иметь в своей стране власть. Это не значит, что меньшинства будут ущемляться, – это никому не нужно. Русским должна принадлежать экономика России, потому что сегодня они не имеют собственности. Русские должны контролировать свою культуру и информационную сферу. Все вместе это называется «национальное государство русского народа».
– Но как в таком государстве будет определяться русскость, степень принадлежности к русской нации?
– А никак. Такая проблема перед нами вообще не стоит. Я же говорю: если русские составляют большинство, значит, за что проголосует большинство – то и есть воля русского народа.
– Это в теории все так славно... Мне мой однокурсник, эстонец, говаривал: «Вы, русские, – самые большие националисты. Только у вас я слышу выражение «какой-то нерусский». Это обидно...»
– Уж чья бы корова мычала. Эстонцы построили у себя этнократию, в которой вопрос о том, кто эстонец, а кто не очень, действительно является главным. Связано это, кстати, с тем, что эстонцы не чувствуют себя «уверенным большинством». Если бы русских было мало – тогда вопрос об этнической чистоте стоял бы, наверное, и перед нами. К счастью, это не наш случай.
Да, разговоры о том, кто русский, а кто еврей, на бытовом уровне были, есть и останутся. А в какой стране этого нет? Но это все будет отметать механизм свободной демократии: я убежден, появится реальный конкурс предвыборных программ, идей, проектов. Требуется другое – свобода совести, слова, собраний и союзов. И мы получим эффективное национальное государство.
– А можно ли термин «национальное государство» в вашей интерпретации перевести как «государство этнического большинства»?
– Можно и так. Если, разумеется, не придавать этому исключающий смысл: государство «только для» национального большинства. Все современные национальные государства устроены так, что права национального большинства распространяются на всех граждан, а значимые меньшинства имеют некоторые особые привилегии, связанные с поддержанием национальной культуры и языка.
– Последний вопрос. А вы верите, скажем, в «Протоколы сионских мудрецов» или «План Даллеса»?
– Это литература. Кстати, как литературный проект «Протоколы» оказались успешными, выдержали множество перепечаток и переведены на все основные языки мира, включая японский. «Плану Даллеса» повезло меньше, его известность в основном внутрироссийская.
Отношусь я к этим сочинениям примерно так же, как, скажем, к оруэлловскому «1984». То есть это типичные антиутопии. Ну и зачем читать «Протоколы», когда у нас есть такие неопровержимые свидетельства заговора против русского народа, как роспись бюджета Псковской области за 2013 год, позиция России в международных рейтингах качества жизни или, скажем, челябинские дороги?
Дарья Гармоненко