Смысловые войны ХХI века

– Да, это остается с нами, пока есть мы и информационное пространство. Конфликты в мире информации создаются людьми. Поэтому во всех случаях можно говорить лишь о масштабе этой конфликтности и ее системности. А если мы видим государственное, а значит, системное вмешательство одной страны в информационное поле другой, то, по сути, это и есть информационная война. 

– Можно ли это отличить, скажем, от политического скандала? 

– Конечно. В типовой модели информационной войны действуют три важных правила. Первое – любую реальную или искусственно созданную ситуацию участники интерпретируют исключительно как негативную. Второе – каждый отдельный факт представляется как закономерность. Третье – акцент делается на негативных последствиях события, они должны выражаться в жертвах, убытках, в непременном ухудшении существующей реальности.
Важным фактором информационной войны является фрейм (frame – кадр, рамка). То есть это некий набор социальных представлений о конкретном событии, явлении и т.д. В этих условиях человек определяет, оценивает ситуацию, в которой находится. При этом фрейм обладает незавершенностью информации о действительности. Например, если в конфликте есть агрессор, то обязательно нужны жертвы и герои. Если есть патриоты, то где-то скрываются предатели – на них человеку нужно указать. Естественно, каждая сторона по-своему заполняет эти пустоты. Так, в югоосетинском конфликте для России Грузия была агрессором. А в Грузии Россия представлялась имперским захватчиком. 

– Но в итоге все прояснилось… 

– Да, но на это ушло немало сил и времени. Потому что в первое время информационное преимущество было на стороне президента Саакашвили. Вы применили слово «опровержение». Должен сказать, что теория информационной войны скорее запрещает опровергать. Нельзя бороться с фреймом, как говорится, в лобовую. Такая атака его только усиливает. Нужно создавать новый фрейм – уже со своими интерпретациями той же ситуации. Ибо изменить уже введенную в массовое сознание картину всегда труднее.
Больше того, сегодня мы не знаем, какие представления о югоосетинском конфликте доминируют в общественном сознании грузинских граждан. Эффект информационных операций, как правило, недолог.
Поэтому полную картину подобных столкновений легче понять, когда знаешь, что на сегодняшний день в мире существует три типа войн. Причем каждая из них владеет своим специфическим пространством.
Обычная война распространяется на пространство физическое, информационная – на информационное. А смысловая война занимает виртуальное пространство, влияя на познавательную сферу человека.
Империи прошлого преимущественно делали ставку на захват физического пространства, имея на это много времени и ресурсов. Сегодня воюющих больше интересуют информационное и виртуальное пространства, которые повышают эффективность войны физической. Сложение информационного и виртуального факторов оказывает сильнейшее влияние на исход физического противостояния.
Кроме того, сегодня физическая война стала опасной. И это понятно – наука привела человечество к ядерному оружию, которое в силу своих катастрофических возможностей стало сдерживающим фактором. Мир все больше стал осознавать гибельную опасность ядерного противоборства.
Отсюда все больший перенос внимания на информационные и смысловые факторы возникающих конфликтов.
Важно и другое: все три типа пространств и войн по-своему связаны с временным фактором. Физическое принуждение требует моментальных реакций и действий. Этого же воюющие ждут и от войны информационной. А вот смысловая война может вбирать в себя десятилетия. Потому что она меняет саму карту местности, а не название какой-то улицы, по которой надо сегодня проехать. 

– Но это образ, а по сути? 

– Дело в том, что информационные войны не меняют убеждений, сознание человека. На это способна лишь война, оперирующая смыслами. В первом случае мы меняем лишь информацию, во втором – интерпретируем знания, представления, что требует непростых и длительных усилий. Это связано, в частности, с тем, что по инструментарию смысловые войны продвигают свои идеи не напрямую, а в фоновом режиме.     
Причем продвигают осторожно, чтобы не вызвать сопротивления. И здесь выигрышной может стать как раз пассивность. Поэтому смысловые действия могут продолжаться и в отсутствие информационных схваток.  Так, сегодня все чаще наблюдается переход от тактических информационных операций к стратегии и проектам влияния.
Это можно заметить по американским вторжениям последнего времени на территории других стран. Это уже, как правило, не блицкриг, а вынужденное продолжительное пребывание на чужой территории в условиях сопротивления партизан (боевиков), пользующихся поддержкой населения. Со всеми вытекающими отсюда возможностями вести смысловую войну. Кроме этого, надо работать и с собственным населением в США, которое, как особенно ярко показала история с Сирией, относится к «демократическим» войнам Пентагона, мягко говоря, неоднозначно. 

 
– А вот что вы можете сказать о населении Украины и о тех незримых войнах, в которых оказывается ваша страна? 

 
– Что касается Украины, то она постоянно оказывается в информационных конфликтах, внутренних и внешних. Первые порождаются такими явлениями и событиями, как политическая борьба, выборы, дискуссии о будущем, что, впрочем, характерно для многих стран.
Но есть и своя специфика. Сегодня она выражается в избыточном отсутствии консенсуса по многим вопросам развития страны, что негативно отражается на событиях, влияющих как на ближайшее, так и на стратегическое будущее Украины. Нестабильность вносит коррекции в поведение национальной элиты, а также вызывает активность внешних международных игроков, продвигающих свои интересы в информационное пространство республики.
О борьбе на экономическом поле много говорить не надо. Про ту же газовую проблему вы знаете не меньше моего. В общем, мы испытываем влияние многих внешних информационных кампаний. А это аксиома – даже простое наблюдение за информационным пространством другой страны влияет на поведение основных игроков внутри своего государства. В этом смысле украинцы готовы говорить в первую очередь о России, которая, на мой взгляд, наиболее активна в развертывании информационных войн на постсоветском пространстве. Объектами ее кампаний в разное время были Латвия, Эстония, Грузия, Беларусь, Украина.
Мне кажется, сегодня на этом пространстве развивается своеобразный вариант холодной войны. Что вызвано прежде всего различиями экономических, политических, военных интересов и возможностей бывших союзных республик. Отсюда столкновение, конкуренция различных точек зрения. Причем собственная позиция представляется каждому участнику единственно правильной. 

 
– А какой из Украины видится позиция России? 

 
– Россия не может не видеть постсоветское пространство зоной своих интересов. Когда экономика ей позволит, она перейдет к попыткам достижения глобальных целей, без которых, по мнению московских же экспертов, Россия исторически невозможна. А вот Украина, как показали постсоветские годы, все еще не может выработать свою модель развития и стратегию движения. Так и остаемся – между западным и российским трендами. В состоянии зависшей неопределенности. 

 
Но наличие собственной модели развития является важнейшей проблемой национальной безопасности. Для того чтобы ее решать, нужно иметь мощные информационные ресурсы для тиражирования этой модели в различных типах носителей (СМИ, литература, искусство, образование, наука). 

 
При слове «культура»  лучше хвататься за книгу 

 
С другой стороны, носители информации ничего не будут значить, если у страны не появится свой конкурентный контент. Но возьмем хотя бы культуру. Социологи выявили, что 85% украинцев в течение года не держали в руках ни одной книги национального автора.
Список самых успешных украинских писателей завершается фамилией человека, у которого за год было куплено 244 книги. И это на 45 миллионов населения! Без массовой культуры не будет собственной модели мира.
Здесь уместно вспомнить холодную войну. Тогда в отсутствие у советского человека серьезных знаний о Западе они поставлялись в СССР исключительно через массовую культуру. В результате образом США стали у нас виртуальные двухэтажные дома, машины и блондинки. Один из исследователей когда-то заметил, что западная реклама и советский соцреализм одинаковы в том, что они не соответствуют действительности.
Кино участвовало в восстановлении Японии после поражения. Отставив мафию от кинематографа, государство стало стимулировать виртуальное производство смыслов, так как оно имело прямое отношение к производству физическому. Вот почему Япония уже давно и серьезно присутствует в западном культурном мире. Достаточно вспомнить японских мультипликаторов, совершивших буквально революцию в искусстве анимации.
Таким образом, смысловые войны довольно часто ведутся по каналам массовой культуры, опосредованно влияя на решение политических, социальных, экономических и даже военных проблем.
Эта роль культурных каналов использовалась и в холодной войне. Если первым эффективным инструментом был экономический, основанный на манипуляциях с мировыми ценами на нефть, вызывавших трудности в советской экономике, то второе воздействие осуществлялось через массовую культуру. Это позволило начать трансформацию массового сознания, что в итоге вызвало процесс горбачевской перестройки.
Джордж Вайгель, американский богослов и философ, отмечает два типа культурных войн в Европе. Одна – между представителями постмодернизма и традиционных культурных ценностей. Другая – за определение границ мультикультурализма и толерантности.
На постсоветском пространстве можно увидеть третий тип войны. На поверхности она ведется за одни интересы, но на самом деле служит другим. Например, украинско-российская газовая война на поверхности была ценностной, а в основе оказалась чисто экономической. Российско-грузинская война в информационном поле началась задолго до реальной войны в Южной Осетии и имела политическую подоплеку. Но после отстранения Саакашвили в России сразу же признали и целительные свойства «Боржоми», и тонкий вкус грузинских вин.
Российско-эстонская информвойна тоже подавалась как ценностная, но за ней скрывалась попытка каждой из сторон сделать каноническим свой взгляд на историю Второй мировой войны.

 
– Все перечисленные противостояния носили яркую конфликтную окраску. Каждая из сторон стремилась нанести другой ущерб, и это у них неплохо получалось. Не слишком ли дороги и разрушительны методы таких информационных боев? 

 
– Сегодня таким вопросом задаются многие. Особенно после того, как американский политолог Джозеф Най ввел в обиход понятие Softpower, или «мягкая сила». Эта концепция, появившаяся в 1980-х годах, стала определять многое в политике, экономике, дипломатии, да и в военном деле. Ее суть в том, что мягкая сила ведет человека куда надо, но с закрытыми глазами. Точнее, она использует внутреннюю мотивацию человека, в то время как жесткая сила опиралась на внешнюю мотивацию. Если жесткая сила говорит: «Это нужно мне», то мягкая говорит обратное: «Это нужно тебе». И человек делает свой выбор как бы самостоятельно, но это ему так кажется. 

 
Улыбка приведет  вас далеко 

 
Кстати, есть еще одна концепция управляемого выбора, ее эффективно используют правительства Великобритании и Франции, она называется «концепцией подталкивания». Ее инновационный характер рассчитан на управление человеком, например в сфере медицинских услуг. Оказывается, половина медицинского бюджета Великобритании уходит на болезни, вызванные неправильным поведением людей. «Концепция подталкивания» направлена на то, чтобы люди сами приходили к правильному поведению.
Дальше Джордж Най пришел к выводу, что объединение мягкой и жесткой сил дает тот эффект, который можно назвать разумной силой. Последняя возникает в результате слияния принуждения и привлекательности.
Тут можно вспомнить даже знаменитого гангстера Аль Капоне: «Улыбка может привести вас далеко… Но улыбка с пистолетом в руке приведет вас еще дальше».
Дело в том, что умная сила вне зависимости от ее морального знака является следующим вариантом развития смысловых войн. Джордж Най: «Только разумная сила может двигать нас вперед. Во время холодной войны Запад использовал жесткую силу, чтобы сдерживать советскую агрессию, в то же время он использовал мягкую силу, чтобы разрушать веру в коммунизм за железным занавесом. Это и было разумной силой. Чтобы быть умным сегодня, Европе нужно вкладывать больше в свои ресурсы жесткой силы, а Соединенные Штаты должны уделять больше внимания мягкой силе». 

 
– А что же в этом смысле представляет собой сегодня российская политика? 

 
– Россия довольно четко понимает преимущества именно такого подхода. Например, бывший законодатель Константин Косачев, став главой «Россотрудничества», все чаще употребляет термин «мягкая сила», говоря об интеграции без инкорпорации. При этом он апеллирует не только к американскому, но и к китайскому, еще более тонкому пониманию мягкой силы, а значит – к еще менее заметным для объекта воздействиям.
Кроме того, Косачев не соглашается с тем, что существует прямая и жесткая связь между демократией и прогрессом. Во-первых, потому, что страны с развитой внутренней демократией необязательно придерживаются своих демократических принципов во внешних отношениях. Во-вторых, как он считает, нет линейной связи между демократией и экономическим положением граждан. Пример тому – страны арабской весны. Кто рискнет утверждать, что с появлением демократических процедур люди в этих странах стали жить лучше? 

 

Геннадий Онищенко: импорта без смысла не бывает. Фото ИТАР-ТАСС

– Существуют ли у смысловой войны свои условия, особенности, принципы? 

– Конечно. Смысловые войны – это прежде всего переоценка фактов в пользу интерпретатора. Кроме этого, характерной чертой смысловых войн являются, например, реинтерпретация событий, а не простое информирование. При этом ставится цель охватить не отдельный сегмент населения противника, а все возможные группы. Дальше стоит задача вызвать больше интерес не к самим фактам, а к их переосмыслению. Конечная же цель – добиться от каждого человека, чтобы он сам отторгал иные, «неправильные» интерпретации.
Когда население получает такую смысловую «прививку», то оно уже само может цензурировать смысловые потоки, рассматривая тот или другой факт как правду или ложь. Это делается на основе того, соответствует ли он картине мира, которая пришла как новая во время перестроечной трансформации.
Таким образом, смысловая война изменяет всю модель мира, в то время как информационная влияет на какой-то отдельный ее сегмент. Смысловая война работает со всем населением, информационная – с малой его частью. Смысловая рассчитана на долговременный период, информационная – на моментальный результат. Информационная война сберегает имеющиеся ментальные механизмы, смысловая предполагает выстроить новые.
Смысловая война концептуальна. Именно по этой причине ее эффективными «бойцами» часто бывают люди, занятые стратегическими коммуникациями общества, например писатели. На информационные бои обычно мобилизуются журналисты, причем оперативные, и это вполне понятно.
Но что происходит, когда «обороняющаяся» сторона воспринимает смысловую войну как информационную? Это хорошо показывает пример СССР, защищавшего население от западных радиоголосов элементарным глушением, которое помогает лишь в информационных, пропагандистских боях, да и то не в самых изощренных.
Смысловая же война сложнее, умнее и тоньше. Она может приходить в общественное сознание не только вербальным путем, а, скажем, через такие продукты массовой культуры, которые не требуют словесного обеспечения. Почему, например, в Иране запрещены куклы Барби или Симпсоны? Это ведь не иранская находка. Можно вспомнить ранний советский радикализм, когда после революции были запрещены куклы в детских садах, чтобы не развивать у детей сексуальные наклонности. А зачем там же вместо стульчиков появились лавочки? Оказывается, для формирования у детей чувства коллективизма. 

 
– Но это было время, когда к власти на местах в массовом порядке приходили люди не очень образованные. 

 
– Верно, но такие меры «пролетарской защиты» только кажутся забавными или наивными. Эффективность унифицированного поведения была замечена человечеством давно. Поэтому человек ведет себя чаще всего так, как этого требует окружение. Как ни прискорбно это звучит, но любому государству и любому обществу менее всего интересны индивидуальные варианты поведения. Особенно если этот вариант выходит за пределы дозволенного.
И здесь мало что решает – авторитарное ли это общество или демократическое. Поэтому не удивительно, что на примате коллективного над индивидуальным даже британские спецслужбы строят свои методы воздействия на личность. 

 
– Но все-таки, как следует из ваших размышлений, цель смысловой войны – изменить общие ментальные ценности, коллективное мировосприятие и т.д. 

 
– Да, но это связано с феноменом избирательного восприятия, согласно которому отдельный человек видит вокруг только то, что соответствует его картине мира. То же самое можно сказать и об отдельных группах. Например, во время холодной войны наиболее целевой аудиторией с точки зрения влияния Запада был избрана советская интеллигенция. Поэтому и передача информации для этой социальной группы касалась свободы слова, прав человека, ценностей, к которым чувствительна именно интеллигенция, а, скажем, не рабочий класс.
Или возьмем другую социальную группу – детей. Российский культуролог Игорь Яковенко, например, увидел причину разрушения СССР еще и в том, что в сознании советских детей произошла серьезная трансформация: у них вырос запрос на новые сказки. И новые герои, такие как Мэри Поппинс или Муми-тролли, не заставили себя долго ждать. А пришли они из совершенно иной культурной матрицы.
Однако признаем, что это была литература, которую предпочли сами дети, а значит – и их родители. Иначе быть не могло. Потому что идеологически мотивированная советская детская литература жила вне времени, ее лучшие образцы восходили к довоенному времени. Разумеется, эти книги были правильными. А пришедшие извне – веселыми. И смех победил идеологическую заботу власти о детях.
Все это говорит об одном: на смысловой войне нельзя воевать, как на информационной. Эти тексты нельзя было запретить. Их надо было создавать самим. Такие книги появлялись у отечественных авторов. Но, как говорится, было слишком поздно. 

 
– Хотите сказать, что декретом «О введении на Руси ста самых полезных книг» не обойтись?

 
– Думаю, что нет. Приведу неожиданный пример. Как бы сейчас ни критиковали Горбачева, но перестройка при всех ее издержках обладала некими признаками эволюционного подхода к поставленной задаче. Начинал Михаил Сергеевич на языке старых ценностей и привычного содержания. Не раз одобрительно высказывался о Ленине, отмечая его умение реагировать на требование момента и разворачивать свою политику с учетом изменения реальности. Затем в речах Горбачева появляются новые ценности и понятия. И когда его доклад в самом названии еще содержал слово «революция», оно уже несло в себе значение трансформации.   

Затем перестройка изменила не только старых героев, но и ввела новых. Так появились не только коммунисты – сторонники «нового мышления», но и диссиденты, которые стали частыми гостями телестудий, примерами мужества и прозорливости. 

 
Почему немцы плохо сдавались в плен 

 
Уже давно замечено, что эффективность информационных интервенций со временем уменьшается. Роль смысловых изменений закрепляется, так как в результате их действий в сознание человека входит иная модель мира, и он начинает впитывать в себя новые критерии, ценности и т.д.
Сами факты в смысловой войне могут сохраняться. Но изменение их толкования приводит к новым последствиям. Яркий тому пример – англо-бурская война. Когда о бурах начали писать в английской прессе как о борцах за свободу, англичанам осталось место душителей этой свободы. И они вышли из войны.
Подобная ситуация была в случае первой чеченской войны, потому что во второй «борцы за свободу Ичкерии» стали «моджахедами». Такое обозначение не живет изолированно – оно является частью матрицы. Подбирая тот или иной вариант, мы тянем за собой и другие части этой смысловой конструкции.
Еще пример. Во Второй мировой войне немцы не сдавались в плен, когда к ним обращались стандартно: сдаться – значит спасти свою жизнь. Психологи задумались. Оказалось, что немцы настолько социальны, что каждого из них надо рассматривать не как отдельный атом, а как молекулу. Так возник призыв: если ты пойдешь в плен, ты спасешь свою семью от голодной смерти. И немцы стали сдаваться. 

 
– Это понятно. Но мне кажется, что война многое обостряет. Если бы, например, нацистский режим в Германии не совершил столько военных преступлений, разве была бы столь успешной денацификация этой страны? 

 
– Ваш пример – это отдельная тема. Я сошлюсь на более мирное ценностное изменение. Если мы возьмем ту бизнес-экспансию, которую осуществляет во всем мире «Макдоналдс», мы признаем, что эта компания продает не кусочек хлеба с мясом, а нечто большее, завернутое в ценностную оболочку. Как сказал первый посетитель первого «Макдоналдса» в Киеве: «Я занял очередь еще с вечера попробовать вкус американской культуры». То есть физическая мотивация оказалась ничтожна в сравнении с ценностной.
Бренды как раз и основаны на продвижении смыслов, привязанных к конкретным товарам. Вот почему большая часть цены во многих случаях – плата за бренд. Мы покупаем смыслы, точнее, активируем их в себе.
И, конечно же, смысловые интервенции часто спрятаны в эстетической оболочке – уровень привлекательности такого уведомления намного сильнее. В связи с этим надо признать, что соцреализм не был чисто пропагандистской выдумкой. Впрочем, все страны, строившие сильный материальный мир, отличались тем, что каждая из них одновременно создавала мощный нематериальный ореол своего эпохального проекта. Примерами могут служить и Древний Рим, и СССР, и США. Каждая из таких исторических культур демонстрировала в своих пределах упорядочение действительности. И в итоге другие общества и люди начинали осознавать, что в таких мощных цивилизационных проектах принимается за хорошее, а что признается плохим. Эти представления передаются другим народам через определенные ценностные трансформации. Причем такие ценности могут приживаться и в агрессивной, и в нейтральной, и в лояльной к ним среде.
В послереволюционной России литературная и художественная жизнь была такой насыщенной именно потому, что вводились новые ценности. Но старые ценности, как показывают тогдашние литература и искусство, пытались сбросить с корабля современности еще до революции. То есть сначала произошел перелом в духовном мире, а материальный лишь подчинился этому.
Николай Бердяев, подчеркивая близость идей коммунизма и христианства, трактовал коммунизм как религию. Но при этом он почти современными словами говорил, что мир после революции стал пластичным, привлекающим, позволяющим лепить из нее что угодно.
Но бывает и наоборот: культурные феномены меняют или теряют свое воздействие на мир материальный. Когда-то опера была весьма политизированным искусством, даже влияла на освободительную борьбу, например в Италии. Сегодня опера скорее искусство в себе. 

 
– Да, мы знаем и видим, что смысловая война довольно часто направляется властью на решение внутренних проблем страны. Но всегда была и есть другая тенденция: настоящие литература и искусство всегда оппонируют действительности. Видимо, поэтому советское руководство все время пыталось управлять писателями, для Сталина они были «инженерами человеческих душ», а для Хрущева – «автоматчиками партии».
Но сделать из хорошего литератора официального патриота у власти получается крайне редко. Как-то писатель Михаил Шишкин заметил, что русская литература реально родилась на Западе и пришла в Россию из-за границы в XVIII веке. Поэтому русская литература, считает Шишкин, есть способ существования в России нетоталитарного сознания.

 
– А мифы  в смысловых войнах  будут только усиливать свое влияние? 

 
– Во-первых, мифы всегда хорошо закрепляются в массовом сознании, и не важно, есть ли в них отражение действительности. Просто они несут нам то, что мы хотели бы услышать.
Во-вторых, на мифах в виде брендов построены все продажи («Кока-кола», «Макдоналдс» и др.), то есть экономика тоже подпитывается мифами.
В-третьих, мы имеем дело с глубинными структурами мифов, на настоящий анализ которых начинают выходить только в последнее десятилетие.