Примирение русского мира

Либерал Вольтер и демократ Руссо, ненавидевшие друг друга при жизни, после смерти оказались рядом. А у их идей нашлись общие основания.
Фото с сайта www.pantheonparis.com

Проблематика «русского мира» стала в последнее время чрезвычайно популярной. «Конгрессы соотечественников», расширение связей с русской диаспорой, пропаганда русского языка в мире – все это, несомненно, важно и нужно. Но у понятия «русский мир» есть и другой смысл – «мир между самими русскими», в первую очередь в самой России.

Речь, разумеется, идет прежде всего о «мире» мировоззренческом и идеологическом, о создании хотя бы минимального идейного консенсуса, способного стать фундаментом гражданской нации.

Между тем в России продолжается, если употребить термин из социальной лингвистики, «война дискурсов» – не просто разных, а непримиримых идейно-речевых конструкций, нацеленных не на диалог и постепенную конвергенцию, а на взаимное уничтожение по принципу «победитель получает все».

От ненависти до Конституции

Известный голландский социальный лингвист Тен Адрианус ван Дейк показал, что именно в дискурсивных практиках происходит идеологическая социализация людей, формируется их идентичность. В идеале в ходе взаимодействия и взаимопроникновения частных дискурсов и основанных на них идентичностей кристаллизуется общегражданский язык, который и конституирует нацию с особой общегражданской национальной идентичностью.

В России на протяжении многих десятков лет представлена принципиально иная ситуация: сосуществование различных дискурсов не порождает общегражданский язык, а, напротив, ведет ко все большей идеологической сегментации, окукливанию и герметизации различных «картин мира», их острой конфронтации, и в итоге – к их общей деградации и взаимной аннигиляции. Периоды идейной смуты (Юрген Хабермас назвал их «гласностью без слышимости») сменяются периодами репрессивной регламентации и нивелировки как политического языка, так и социальности в целом: высказывать собственные мысли становится опасным, «своим» признается тот, кто повторяет слова власти.

История показывает, что идеологическая «монолитность» в новейшую эпоху не может держаться сколько-нибудь долго: языковой официоз деградирует и разваливается, а в скором времени разваливается и весь социум. Процесс социальной деградации идет именно в такой последовательности: все начинается с идейных сомнений, дискурсивной иронии (вспомним великую роль, которую сыграли в нашей истории политические анекдоты), с создания альтернативного языка – а в скором времени рушится все идеократическое здание. При этом старые речевые практики и после краха старого режима остаются, продолжают функционировать, пророчат реванш и т.д. Отсутствие общегражданского языка ведет к тому, что на развалинах старой советской идентичности у нас не проросла новая «национальная идея» и не сформировалась общегражданская нация.

Столкновение сторонников порядка и сторонников изменений происходит поначалу именно в речи и письме. В иных обстоятельствах это постепенно ведет к созданию динамичного либерально-консервативного соотношения и разумного компромисса «партии порядка» и «партии реформ». В России же подобная межпартийная борьба пока всегда приводила к иному результату: консервативный лагерь вырождается в охранителей, а сторонники изменений – в радикалов. Вспоминаются точные слова Петра Бернгардовича Струве, сказанные о ситуации в России начала прошлого века: «Реакция и революция у нас стоят друг друга. Они равно непримиримы в своем тупом упоре». (Характерно, что 140-летний юбилей либерал-консерватора и русского «примирителя» Струве прошел практически не замеченным как в стане сегодняшних охранителей, так и в стане радикалов. Между тем аналогичный юбилей Владимира Ульянова-Ленина будет, несомненно, широко отмечен – и апологией, и проклятиями.)

Возникают закономерные вопросы: почему так происходит в России, и почему у некоторых других стран получилось принципиально иначе? Рассмотрим в этой связи пример Франции, взяв в качестве объекта лишь одну линию напряжения во французской политической культуре, а именно: столкновение двух эмансипаторских дискурсов – демократического и либерального, то, что принято называть «линией Руссо» и «линией Вольтера».

Как мы помним, демократ Руссо и либерал Вольтер очень не любили друг друга при жизни – сейчас их саркофаги стоят в Пантеоне рядом. Либерал Вольтер называл демократа Руссо «вором-вольнодумцем с большой дороги». А как младший по возрасту Руссо мог отнестись, например, к такому известному либерально-элитистскому утверждению Вольтера: «Мы – легион доблестных рыцарей, защитников правды, которые допускают в свою среду только хорошо воспитанных людей»? В частной переписке либерал Вольтер был еще более откровенным: «Что касается черни, то мне нет до нее дела: она всегда останется чернью. Я возделываю свой сад, но нельзя же в нем обойтись без жаб. Что ж! Они не мешают мне слушать пение соловья» (Письмо Даламберу, 1757 год). Или такая сентенция: «Чернь никогда не руководствуется рассудком, и на нее надо надевать намордник, как на медведей» (Письмо Екатерине II, 1771 год).

Пережив в эпоху якобинства свой апогей, руссоистская идея «коллективной воли народа» (концепция раннедемократическая, но лишенная либеральной составляющей) постепенно окультурилась, все более наполняясь просвещенческим и правовым содержанием. (Попутно отметим, что в отличие от Франции Англия пришла к искомому либерально-демократическому синтезу иным путем: не за счет либерализации демократизма, а наоборот – за счет все большей демократизации аристократического либерализма.) В развитых демократиях особые, «партийные» языки и соответственно разные частные идентичности сосуществуют сравнительно мирно. В той же Франции за иронической маской либерал-консерваторов Ширака или Саркози с их элитарным снобизмом проглядывает знаменитый вольтеровский прищур, хотя и явно стилизованный. А в жесткой социальной риторике левых типа Жоспена или Сеголен Руаяль слышатся отголоски неистового Жан-Жака Руссо. Однако сегодня оба «языка» (условно «правый» и «левый») сместились к центру, маргинализировав как ультралевую, так и ультраправую риторику.

Но как это получилось, что называется, технически? Как произошел переход от эпохи взаимной ненависти Вольтера и Руссо к эпохе, когда острая политико-идеологическая конфронтация разрешается на конкурентных выборах внутри уважающей единую Конституцию французской нации? Выход был найден, где-то спонтанно, где-то сознательно, в «перекоммутации» частичных (отсюда и слово – «партийных») дискурсов, от нацеленности на конфронтации к поиску относительного согласия.

Западник Тургенев заступaлся за славянофилов. Фотография С.Левицкого. 1855. Опубл.: Русская фотография. Середина ХIХ – начало ХХ века. М.: Планета, 1996

Сначала разминировать, потом объединить

Дисциплинирующие («надзирать и наказывать») практики государства, кодекс Наполеона, несколько революций, пять французских республик – это важно, но мы сосредоточимся на роли, которую здесь сыграли социальные мыслители, интеллектуалы вообще. Именно они провели сначала интеллектуальную деконструкцию партийных дискурсов (если угодно, их «разминирование»), а затем предъявили эти уже разминированные частные «языки» к участию в общенациональном диалоге. Результатом стало ни много ни мало рождение общегражданской нации, не лишенной серьезных идентификационных напряжений, но вполне жизнеспособной.

Вот короткий пример интеллектуальной цепочки деконструкция–разминирование–новое конструирование. Кто был главным врагом для Вольтера – либерала и просветителя – в строительстве искомой им идеальной Франции? «Фанатизм», а идеал – «веротерпимость». А кто главный враг для демократа Руссо? Это «праздность», а идеал – «общество равных в труде». Соответственно либерал-элитист Вольтер причислял Руссо именно к «фанатикам», считая его вожаком непросвещенной толпы. Руссо, в свою очередь, считал Вольтера человеком «праздным», а его умствования – барской причудой, в то время как историю, по его мнению, должен делать народ.

Но постепенно выяснилось, что при всей персональной взаимной неприязни фатального идейного расхождения между ранним либерализмом и ранним демократизмом нет. Если хорошенько подумать (а это и было сделано несколькими поколениями французских интеллектуалов) – идеал труда не противоречит идеалу веротерпимости, а праздность и фанатизм – это действительно две проблемы, равно требующие преодоления силами как либералов, так и демократов. И сегодня французские правые и французские левые обладают хотя и разными, но равно способными к синтезу «языками» (условно говоря, либерал-консервативным и социал-либеральным) и борются за мозги и голоса хорошо образованного среднего класса, у которого есть реальный выбор.

России в этом плане еще предстоит проделать большой путь. Здесь условные либералы и демократы, западники и самобытники, правые и левые так и не смогли хотя бы относительно договориться – заметим, на потеху монопольной власти, поднаторевшей в осуществлении любимого кредо «разделять и властвовать».

Языки разные, сердце одно: исторические ориентиры

Однако вселяет некоторый оптимизм то, что и в нашей истории есть добрые примеры идейной диалогичности и частичной конвергенции различных частных «языков». В середине XIX века при отсутствии формальной многопартийности в русской интеллектуальной среде четко выделялись две «партии» со своим особым языком и картиной мира – западники и славянофилы. Но заметил же Александр Герцен внутреннее душевное сродство этих «друзей-недругов»: «Мы были, как Янус или двухглавый орел: головы смотрели в разные стороны, но сердце билось одно».

Примером такого сердечного единения могли бы стать взаимоотношения лидеров двух «партий» – либерала-западника Бориса Николаевича Чичерина и либерала-славянофила Ивана Сергеевича Аксакова: много полемизируя в печати, они в трудные моменты выступали единым фронтом против обскурантизма и тупости петербургской бюрократии. Добавлю: Чичерин и Аксаков были не просто «москвичами», но еще и соседями, многие годы квартировавшими в особняке князя Голицына на Волхонке. Сегодня на фасаде находящегося в этом доме Института философии РАН мемориальные доски Чичерину и Аксакову висят рядом – как символ возможного интеллектуального примирения внутри «русского мира».

Не менее знаменательным является поведение двух других гигантов русской культуры – Ивана Сергеевича Тургенева и Федора Михайловича Достоевского, которых многие современники небезосновательно считали идейными вдохновителями соответственно западников и славянофилов.

Достоевский поддержал либеральные реформы Александра II с почвеннических позиций. Василий Перов. Портрет писателя Федора Михайловича Достоевского. 1872. Государственная Третьяковская галерея

Зимой 1857/58 года Тургенев жил в Риме: там он закончил повесть «Ася» и начал «Первую любовь» и «Дворянское гнездо». Вместе с этим он был постоянным участником политического кружка, группировавшегося в салоне великой княгини Елены Павловны и сыгравшего большую роль в идейной и кадровой подготовке «великих реформ». Как и его товарищи, Тургенев в Риме напряженно следил за событиями в России: его радовали первые шаги нового императора Александра II, но настораживали некоторые аспекты общественной жизни. В частности, он заметил попытки отдельных чиновных карьеристов второго ряда, приодевшихся во входящие в моду одежды «либералов», устроить разгром русского славянофильства («Хватит, натерпелись при Николае!»). Что сделал тогда либерал и западник Иван Тургенев? Он разослал в несколько европейских газет статью в защиту русских славянофилов, подчеркнув их бесспорные гражданские достоинства, их роль в деле освобождения России. Западник Тургенев не ошибся в своих друзьях: такие лидеры славянофилов, как Юрий Самарин или князь Владимир Черкасский, сыграли большую роль в подготовке и осуществлении «александровских реформ».

А вот другой пример. Возвратившись в конце 1859 года в Петербург, ранее опальный Федор Михайлович Достоевский решает поддержать реформаторские начинания Александра II с┘ почвеннических позиций. В разгар «великих реформ» в основанном им совместно с братом журнале «Время» Достоевский в противовес государственной официальной версии о том, что реформы Александра суть якобы продолжение дела Петра Великого в сближении России с Западом, выдвигает прямо противоположный тезис: идущие реформы кладут конец петровской эпохе. «Реформа Петра Великого нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом┘ Но теперь разъединение заканчивается. Петровская реформа, продолжавшаяся вплоть до нашего времени, дошла наконец до последних своих пределов┘ Мы говорим о примирении цивилизации с народным началом». Современники отмечали, что почвенническая позиция Достоевского способствовала укоренению и, как сейчас бы выразились, «легитимации» александровских реформ, несомненно, имевших либеральный вектор.

В сегодняшней России стало хорошим тоном по любому поводу хулить либерализм и либералов. Увы, но в этом есть изрядная доля их собственной вины. Многие из нас не слишком затрудняли себя изучением лучших образцов мирового и русского либерального наследия и почему-то решили, что Россия дастся им легко. Следует признать, что «праздность» и «нетерпимость», о которых так ярко, хотя и порознь Руссо и Вольтер говорили когда-то как о главных пороках человечества, сегодня стали общей болезнью, охватившей многих и многих независимо от их политической самоидентификации.

Сегодня Россия остро нуждается в реабилитации «либерального проекта» – не только как эмансипаторского, но и как глубоко конструктивного. В русском просвещенном либерализме, который давно уже стал элементом русской «национальной почвы», накоплен большой интеллектуальный запас, готовый для предъявления в разумном общенациональном диалоге. Без этого диалога и без учета либерального видения мира «русский мир» вряд ли состоится.