"Это судьба семьи нашего отца..."

"К величайшему сожалению, фамилия Твардовских в Смоленске постепенно отходит на дальний план. Замалчивается. Затирается. Забалтывается. Произведения Александра Трифоновича перестают читать по-настоящему. Фамилия становится ритуально упоминаемой. К такому результату ведут и ненастоящие, неподлинные юбилейства. На самом деле - нужна настоящая премия Твардовского, которая была бы велика не ценностью, а подлинным значением имени!"

Вера Иванова, председатель Смоленского отделения Союза российских писателей

Улица Твардовского. Здесь, в шевелюрах лип, тополей и кленов, среди сиреневых крестиков и плотиков черемухи прячутся птахи. Ближе к ночи они заводят бесконечные свои арии. Окунаешься в непревзойденную мелодику и вспоминается вдруг небольшой хутор Загорье. Родовое гнездо семьи Трифона Гордеевича Твардовского. Его дети поочередно качались в одной зыбке: Константин, Александр, Анна, Иван, Мария, Василий, Павел...

Той зыбки давно нет. И домов тех самых тоже нет. Время и люди уничтожать умеют. Но не все подвластно велению сильных. Порой и они ошибаются. Порой признают ошибки. Изредка пытаются их исправить, если хватает сил или жизни.

Недалеко от Починка, на месте бывшей усадьбы основателя рода Твардовских - Трифона Гордеевича чуть меньше полутора десятков лет назад возник музей, в котором сохранена память об авторе "Василия Теркина", "Страны Муравии"... Восстановлением хутора занимался автор книги "Родина и чужбина" Иван Трифонович Твардовский. Однако встреча с ним состоялась совсем не в Загорье, а на окраине Смоленска. В доме престарелых...

Руки - портрет души человека. Они рассказывают красноречиво. Без лишних слов и сантиментов. Узловатые, крепкие еще в рукопожатии, жилистые. О себе Иван Трифонович говорит с явной долей стеснения, неловкости: "Вы же понимаете, я старый человек. Какой есть. Лучше не буду".

- Во мне гвоздем засела наша с вами встреча лет пятнадцать назад. Вы впервые приехали в Смоленск. И показались неунывающим человеком. Если оглянуться назад, что-то изменилось в характере за эти годы, как вы считаете?

- Может быть, - задумчиво обронил Иван Трифонович. Поднял на меня взгляд. Он явно пытался припомнить ту встречу. Не получалось. Сколько их было в жизни - встреч со случайными людьми? Невозможно все удержать на полочках памяти. - Тогда дела шли неплохо. Благополучно даже. Знаете, к тому моменту я не появлялся на родине более пятидесяти лет! В Смоленске - да. В Загорье - нет. Но именно меня пригласили строить музей. Все что мог - сделал. Сейчас музейный хутор выглядит довольно симпатично. Не только я так считаю. Люди говорят. Там не придумано ничего. Яблони, березы растут именно там, где они были. Разница лишь в том, что огромные деревья не могут возникнуть сразу...

- Музей... В нем вы все сделали сами. Где удалось выучиться мастерству плотника, резчика?

- Здесь, к сожалению, я не располагаю никакими вещественными доказательствами. Да и бурное мое увлечение творчеством далеко позади. Я не член Союза (имеется в виду Союз художников. - Авт.), не толкался нигде с выставками, но смею утверждать, что я довольно универсальный мастер в резьбе по кости, в модельном производстве. Это мой конек. Я всегда свободно решал эти вопросы. Иначе в условиях чукотских лагерей выжить было бы гораздо сложнее. И потом, отец наш был человеком редкостным во всех отношениях! Гордость семьи - небольшая библиотека, собранная именно им. Каждый раз с ярмарки привозились какие-то книги. Практически первым читателем был Александр. Очень хорошо помню томик Некрасова, кажется, 1912 года издания, в красном переплете. С шикарным портретом под прозрачной бумажкой. Но кроме этого книга... пахла дорогими духами. Мы все держали ее в руках и понимали, что даже просто понюхать ее приятно. Видимо, она оказалась на лотке торговца после очередного погрома и Трифону Гордеевичу удалось ее приобрести.

...Я знал, что после смерти жены, Марии Васильевны, Иван Трифонович остался совершенно один. Порой здоровье не позволяло выйти на улицу. Он падал. С трудом поднимался. Его, восьмидесятидвухлетнего, сильного духом человека, навещали знакомые. Но не часто. И все-таки спросил:

- Скажите, почему вы уехали из Загорья теперь?

- Я почувствовал, что один дальше жить не могу. Выпал снег. Стало совсем тяжело. Я объявил, что хотел бы быть похороненным там, где родился. Где покоится моя супруга. Но нам уже повредили. Какой-то человек не посчитался с моей просьбой. Похоронил рядом родственника, - снова собеседник мой замер. Задумался на несколько минут. Потом "вернулся" в разговор: - Именно поэтому я решил сам уйти от собственной судьбы. От привычной обстановки. Приехал сюда доживать. Дотягивать. Насколько хватит сил. Собственно, особо стараться я не намерен. Хотя бывает - старик долго коптит небо. Признаюсь, с определенным напряжением провожу каждый день. Ведь общения здесь почти нет. Люди в этом доме живут в одиночку. Часть народа, вроде меня, отсюда уже никуда не собирается ехать. Я рад, что сейчас лето. Все неплохо. Будет зима... А я еще живой... Зиму пережить даже в этих условиях непросто. Тяжело. - Он говорит нерасторопно. Иногда делает большие паузы. Собирается с мыслями. Улыбается. Голубыми, почти прозрачными глазами, смотрит светло и устало.

- Как вы думаете, что может стать с Загорьем через десять-пятнадцать лет?

- Что может быть в Загорье через десять лет? - переспросил Иван Трифонович. Печально проронил: - Тут ближе надо предполагать. Что будет с нынешней властью? Сможет ли она создать условия человеку, чтобы он за свой труд мог получить достаточную заработную плату, которой хватило бы на жизнь, на то, чтобы иметь ребенка... И не одного. Пока этого нет! Бедственность страшная! Условия созданы лишь для чиновничества. Не знаю... Загорье? Его нет, как поселка.

- Но ведь музей есть. Он останется. Он может стать хутором-музеем семьи Твардовских?

- Не очень я уверен, что останется все надолго. Но давайте не будем преувеличивать. Музеем Твардовских он не станет. Аналогичных семей в России было огромное количество. Это судьба семьи нашего отца. Навряд ли она может быть интересна массам.

...С этой точкой в разговоре очень не хочется соглашаться. Но собеседник устал. Я попрощался. Медленно подошел к лифту. Внизу, на улице, выплясывали солнечные блики. Тени лежали холодными глыбами. Глянул на них и вспомнил жутковато произнесенное слово: "Зима". Она придет непременно. Мы не в силах отменить времена года. И я уже знаю - "проявится" в памяти картинка: одинокая комнатка с ровно окрашенными масляной краской стенами, нелепо торчащие над кроватью электрические розетки, стол, на подоконнике - газеты. Слова седого человека с крепкими в рукопожатии руками: "Я книг сейчас не читаю. Мне достаточно газет. Ими больше интересуюсь, чем книгами". И жутковатая, всепоглощающая тишина жилого корпуса дома-интерната в Вишенках, на окраине Смоленска. Время расставит все по местам. Оно не властно над одной категорией - над памятью. Люди живут до тех пора, пока их помнят другие люди.

А в спину мне неотрывно смотрели одинокие обитатели дома, из которого "часть народа уже никуда не собирается ехать"...