Приведение бесформенной материи к форме

АЛХИМИЯ РАБИНОВИЧА

Рабинович В.Л. Алхимия/
Изд-во Ивана Лимбаха. – СПб.: 2012. – 704 с.

Эту книгу все-таки стоит прочитать. Если вам ни под каким соусом – а у Рабиновича этих соусов семь, на выбор, – алхимия не нравится, прочтите хотя бы приложение. Оно называется «Под знаком уробороса…» (уроборос – это такой змей, который сам себя кусает за хвост; известный средневековый символ). А в нем, в приложении, – два изящных эссе: писателя Андрея Битова – «Рабинович как русская национальная идея» и академика Абдусалама Гусейнова – «Рабинович и Бог». Вот так, ни больше, ни меньше… 

Вообще-то данная книга – второе явление «Алхимии». Первое было предпринято в 1979 году издательством «Наука» (sic!) и называлось, соответственно, чуть-чуть более академично: «Алхимия как феномен средневековой культуры» (тираж 10 тыс. экз.). Вадим Львович Рабинович, известный культуролог, философ, замечательный поэт, искрометный острослов, так определил status quo нынешнего, подарочного, лимбаховского издания (тираж 2 тыс. экз.): «Воспроизводится почти в первоначальном виде: как алхимический трактат об алхимии, но в другом окружении… Прежний текст – совершенно другой контекст, и потому текст тоже другой». Интереснейшая задачка – сравнить тексты (и контексты) двух изданий. Увы, заняться этим придется уже другим исследователям: 18 сентября 2013 года Вадим Рабинович умер. Но алхимия его текста осталась.
Начальные и граничные условия исследования: «западная алхимия в составе европейской средневековой культуры…», XII–XV вв. Алхимия, по Рабиновичу, вечно нарезает круги вокруг четырех сосен: «лженаука, предхимия, химия, сверххимия». 

Известный феномен библиопсихологии: из одного и того же текста каждый вычитывает свой смысл. Я вычитал из Рабиновича такой: алхимия – это текст, в буквальном смысле, но не формула. Формула в силу каких-то методологических особенностей «работает»; алхимический же текст не работает, он не обладает никакой эвристикой. 

 
Можно сказать, Рабинович семь шкур спускает с алхимии, чтобы поставить свой гуманитарный эксперимент – реконструировать алхимию как исторически становящийся феномен. «Семь глав… Семь ракурсов, под которыми читается один и тот же текст, семь проекций, семь граней алхимического кристалла». Отсюда – структура книги. Задача максимум – воссоздать алхимическое мышление. 

«Алхимический рецепт: действие и священнодействие» – глава, в которой Рабинович настаивает, что алхимия пожертвовала собою, деформируя средневековый христианский рецепт. Так началось Возрождение: «...все умеющий, но еще стесненный рецептом позднесредневековый мастер… начинает интересоваться (уже без рецептов: их для этой цели еще не было) всем, что попадет под руку. Начинается Возрождение с его универсальным, нерегламентированным, нерецептурным умением». 

«Превращение черного дракона. Символические формы алхимического исследования» – возможно, самая «муторная» глава в книге. Был ли в Средневековье другой способ рассуждений, не алхимический? Притом такой же вещественно-ценный… Может быть, схоластика? Рабинович: «Алхимическая вещественность, выдающая себя за христианскую духовность» (через изощренное символостроение). Алхимия на месте Бога. И не только Бога. «Там, где символ станет лишь знаком предмета, появится подлинная предметность – путь к научной химии… Там, где символ выступит как эвристическое средство, начнется самосознание науки (Френсис Бэкон)». Таким образом, добавим мы, алхимический рецепт – это система символов, ключ к коду которой утерян (или никогда не был изготовлен, не существовал). 

«Турнир антитез. Оппозиции средневекового мышления» – глава, в которой Рабинович приходит к фундаментальному умозаключению: «И тогда алхимия – предыстория новой химии, но лишь при понимании алхимии как воспроизводящей – странно и своеобразно – всю средневековую культуру». 

«Восток на западе или Запад на востоке. Алхимическое символотворчество в контексте авероизма» – глава, в которой Рабинович приводит новые доводы в пользу той своей концепции, что «алхимический символизм включается в работу, способствующую расшатыванию системы мышления европейского средневековья». 

«Алхимия послеалхимических времен. Миф – легенда – роман» – глава, в которой Рабинович категоричен: «Алхимия, выведенная за пределы собственной культуры, – уже не алхимия… Только учет средневекового контекста предполагает алхимический текст…».
«Трансмутация алхимических начал: «теория» и «эксперимент» – глава, в которой Рабинович по ходу исследования дает много смелых определений алхимии и ее адептам, мастерам Великого Делания. Например, такое: алхимик – это «гомункулус позднеэллинистической паракультуры, привитой к культурному древу европейского средневековья». Или такое: «…алхимия – особая естественнонаучная и, если хотите, художественная реальность вместе. В отличие от физики, науки «черно-белой», алхимия – искусство, существующее все в спектрах цвета и запаха». Любопытный штрих: чтобы открыть фосфор алхимику-неофиту, купцу из Гамбурга Хеннингу Бранду понадобилось выпарить тонну (sic!) мочи… 

«Scientia immutabilis, или Как развивалась алхимия» – глава, в которой Рабинович приходит к парадоксальному выводу: «…у алхимии нет собственной истории» именно потому, что алхимия наука неразвивающаяся, scientia immutabilis. «Можно сказать и так: алхимия – «перводвигатель», коим движимо все, сам же перводвигатель принципиально недвижим». В итоге алхимия у Рабиновича – это некий лемовский Солярис, свойства которого в целом принципиально нельзя вывести индуктивно, из анализа «семи цветов алхимического спектра». Впрочем, и дедуктивному анализу феномен алхимии не очень-то поддается. 

Смущает в этом блестящем анализе только одно: тотальная универсальность алхимического текста. Рабинович с легкостью находит АХ-матрицу (алхимическую матрицу) почти во всем, к чему прикасается, к чему прикладывает действительно очень эвристически мощный 7D-трафарет корневых свойств алхимии. Но это как раз и означает сверхтекучесть алхимии. 

Бесформенная, безматериальная масса, готовая влиться в любые подготовленные, подставленные для нее меха. (Того самого гамбургского купчишку Хеннинга Брандта, начавшего продавать под видом «философского камня» открытый им фосфор дороже золота, по протекции великого Лейбница берут на работу придворным алхимиком к герцогу – на зарплату в 10 талеров в неделю и государственные харчи). АХ-матрица, как флогистон, как теплород, как мировой эфир… Эфира нет, а реликтовое излучение – реальность, экспериментально подтвержденный факт. Черно-белый физический факт. 

ИЗОБРЕТЕНИЕ ГЕНСФЛЕЙША

Капр А. Иоганн Гутенберг: Личность в истории / Пер. с немецкого Э.В. Венгеровой.
– СПб.: Вита Нова, 2011. – 546 с. – («Жизнеописания»). – В прилож.: Люблинский В.С., «Ранняя книга как ступень развития информации». –
с. 335–422.

Издатели постарались. Составной переплет. Тиснение золотом по корешку и крышкам; на корешке – черный ярлык с золотым тиснением имени автора и названия работы. Очень стильный (и удобный при чтении) слегка зауженный формат. Отличная подготовка и подбор иллюстраций. То, что называется – экземпляр для книжной полки в рабочем кабинете. И усилия типографов оправданы абсолютно, учитывая героя книги… 

Если спросить современного среднеобразованного человека, что изобрел Гутенберг, ответ скорее всего будет: книгопечатание. Немного более продвинутые пользователи бумажных носителей могут уточнить: Гутенберг изобрел печатание книг сменными металлическими литерами. И то и другое – ответы неправильные; вернее, неполные; точнее, неточные. 

Гутенберг изобрел словолитную форму. То есть приспособление, с помощью которого удобно и быстро можно отливать те самые сменные литеры. Всего-навсего. Но заметим, что в Страсбурге, где Гутенберг и предпринял свои первые опыты, печатая еще не книги, но так называемые эфемериды (листовки по случаю), первые типографы входили в цех ювелиров, художников и писцов. Шрифтовой же аппарат для 42-строчной Библии Гутенберга, законченной в Майнце в 1454 году, насчитывал более 290 знаков! 

А заодно Гутенберг приложил руку к составлению оптимального состава сплава для изготовления металлических литер и краски для первых печатных книг. В состав последней входили: сажа, олифа, яичный белок и... человеческая моча! Почти алхимия! 

Такого рода деталей много в исследовании немецкого историка книги, каллиграфа, мастера и теоретика шрифта Альберта Капра (1918, Штутгарт – 1995, Лейпциг). Сам автор называет свою работу – «научно-популярная книга». Явно скромничает. При том что документов, непосредственно касающихся Гутенберга, – кстати, «Гутенберг» – это позднейшее самопрозвание уроженца немецкого Майнца Иоганна Генсфлейша – считаные единицы, Капр проводит грандиозную историческую реконструкцию обстоятельств его жизни. 

Фрагмент первого листа 42-строчной Библии. Гутенберг, 1456. Иллюстрация из рецензируемой книги

Год рождения Гутенберга дается осторожным промежутком: 1397–1400 – точнее уже вряд ли мы сможем определить. Зато точно известна дата смерти Гутенберга – 3 февраля 1468 года. Капр явно благоговеет перед Гутенбергом. И совершенно не скрывает этого: «Безусловно, изобретение книгопечатания было личной заслугой Гутенберга»; «В самых безнадежных ситуациях он находил в себе силы продолжить борьбу. И он сделал свое дело, настолько грандиозное, что оно предопределило развитие науки и образования на последующие столетия».
Давайте доверимся этому эмоциональному высказыванию Капра. Особенно если учесть, что до 1500 года – период инкунабул – в 255 географических пунктах мира напечатано было минимум 30 тыс. названий книг суммарным тиражом 20 млн экземпляров. А всего-то – словолитная форма.
Современники Гутенберга, к слову сказать, быстро смекнули, что к чему. Король Франции посылает в Майнц специального человека – его зовут Никола Жансон – за секретом книгопечатания Гутенберга. Промышленный шпионаж 1458 года, не иначе. Впрочем, были и сомневающиеся. Даже Иоганн Тритемий (1462–1516), учитель Парацельса, маг и завзятый библиофил, считал, что печатная книга на бумаге не проживет и двух веков, и отдавал предпочтение писанным на пергамене. Это к вопросу о точности технологических прогнозов. 

Хочу специально отметить нечастые, но всегда очень тактичные и точные комментарии переводчика – Эллы Венгеровой. Вот такой, например: «Процесс изготовления пищи духовной мыслился аналогичным приготовлению пищи телесной. Неслучайно пиан по-немецки называется сковородой (Tiegel), а оборудование печатни – утварью или посудой (Geschirr)». В этих двух предложениях к описанию происходящего в печатне Хумбрехтхоф, где трудился Гутенберг, таинства, лично мне опять мерещатся отблески на выпуклых боках алхимических реторт.