Андрей Ваганов «Достоевский и империя. Мировая политика русской литературы», «Д.И.Менделеев и картирование русского Модерна», «Нация как Природа: Иван Шишкин и представление русской идентичности в ландшафте»┘ Это далеко не полный перечень докладов, которые были представлены на состоявшейся в Российском научно-исследовательском институте культурного и природного наследия им. Д.С.Лихачева Международной научной конференции «Россия: воображение пространства/пространство воображения». Конференция была поддержана Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук в Москве.
Что же представляет собой, если можно так сказать, это географическое фантомостроение? Об этом в интервью корреспонденту «НГ» рассказывает один из организаторов и идеологов конференции, кандидат географических наук, доктор культурологии, заведующий сектором гуманитарной географии Российского НИИ культурного и природного наследия им. Д.С.Лихачева Дмитрий Замятин.
«Не столько само физическое пространство России, наполненное множеством «лесов, полей и рек», сколько его образ в массовом и «руководящем» сознании, представление о том, что «широка страна моя родная», является определяющим для траектории государственного развития – было заявлено организаторами как главная тема (мотив) конференции. -Именно образ пространства страны определяет стратегию ее развития и даже, если угодно, национальную идею – если не официально принятую, то подсознательно всегда присутствующую. Культурная рефлексия, создание знаковых художественных произведений сопровождает и даже «забегает вперед» по отношению к экономическому подъему страны или территории».
Вот так, ни больше ни меньше.
Гуманитарная география
– Для начала, Дмитрий Николаевич, очертите предметную область науки, которой вы занимаетесь: что она изучает?
– Прежде всего это направление называется гуманитарная география. На Западе такого названия нет – там есть гуманистическая география (география человека) и новая культурная география. Соответственно для западных исследователей гуманитарная география – это необычное название. Есть даже сложности с переводом термина.
Как мне кажется, гуманитарная география у нас развивается на стыке сразу очень многих дисциплин – культурология, филология, философия, социология, искусствознание, в какой-то степени – история, собственно география┘ То есть очень много разных дисциплин занимаются образами пространства, но каждая – как бы поодиночке – какими-то отдельными аспектами этой проблемы. Гуманитарная география собирает все эти «осколки» в одно целое и формулирует какое-то новое понятийное ядро.
У нас в стране гуманитарная география как целостное научное направление начала формироваться совсем недавно – с начала 1990-х годов прошлого века. Никаких институциональных форм не было. Традиционная география не очень приветствовала такое ответвление и до сих пор не очень приветствует. И все же на протяжении последних пятнадцати лет нам более или менее удается внедрять это понятие, эту дисциплину в научный обиход. Хотя существующий в Российском НИИ культурного и природного наследия сектор гуманитарной географии – единственный в стране на сегодня. Кафедр гуманитарной географии нет ни в одном университете. Впрочем, нет даже кафедры культурной географии, хотя учебные курсы по культурной географии кое-где читаются.
Мы как бы перепрыгнули через ступеньку: в концептуальном плане и позади пустое пространство, и впереди непонятно что. На что мы рассчитываем? На всемерное развитие коммуникаций с исследователями из различных областей научного знания. На нашей международной конференции «Россия: воображение пространства/пространство воображения» были люди очень разные – философы Валерий Подорога и Вадим Цымбурский, профессор Марк Бассин из Бирменгемского университета и Ник Баррон из Университета Ноттингема (Великобритания), Владимир Каганский (Институт национальной модели экономики, Москва, Россия), Джон МакКеннон (Университет Саскачевана, Канада), Шифра Шарлин (Университет Висконсин-Мэдисон, США), Уго Перси и Розанна Казари из Университета Бергамо (Италия)┘
И не только ученые: были художники, архитекторы, эссеисты, люди, занимающиеся очень разными направлениями исследований. И на Западе есть различение: social science и art. У нас не в чистом виде social science, хотя мы соблюдаем базовые исследовательские дискурсы; но в то же время у нас есть и art, нам это близко.
– Хоть вы и сказали, что проблематика гуманитарной географии находится на периферии основных, устоявшихся географий (физической, политической и проч.), но, на мой взгляд, есть одна область, где гуманитарная география – на первых ролях. Это область художественного, поэтического в особенности, творчества. Русская, советская и российская поэзия просто перенасыщены пространственными образами. Начиная с канонического есенинского «только синь сосет глаза┘» и далее: «издалека долго течет река Волга┘». У Бродского, когда он пишет об оконном переплете в деревенской избе, рождается потрясающе фактурный пространственный образ: «┘держат простор в узде». Я уж не говорю про «Поле. Русское поле┘ Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря┘»
– Вы правы. С какой стороны ни заходи, мы упираемся в искусство. И Бродский, и Пастернак, и Хлебников, и Мандельштам, и Цветаева – все они создают очень мощные образы пространства. Это присутствует у всех, начиная с Пушкина. Я активно этим занимаюсь, потому что понимаю, что без образов любая наука мертва. Проблема вырождения всякой науки в том, что она теряет образы.
Если мы берем развитие страны в целом, то оно, это развитие, зависит от того, хватает ли ей образов. По моему глубокому убеждению, Советский Союз умер от недостатка образов, от дефицита образов. Должна быть некая воля к образам. А для России – это, конечно, пространство. Вообразить пространство – от этого зависит и политика страны, и ее экономическое развитие, самочувствие, идентификация, культурное развитие.
Образы политического развития
– Я хотел бы вам напомнить две цитаты из вашей книги «Культура и пространство. Моделирование географических образов». Первая – когда вы пишете про заслуги эпохи модерна в формировании географических образов: «Мир воспринимается как политика самого пространства». И вторая цитата: «Мировое развитие есть само по себе глобальный географический образ» – это про эпоху постмодерна. Очень тонкая грань. Не могли бы вы пояснить эту разницу на примере?
– Что такое модерн? Это последние 500–600 лет, в течение которых люди осознали, что живут на достаточно маленькой планете, где все исследовано и закартографировано. И в то же время они осознали, что это освоенное пространство – оно в принципе бесконечно в плане воображения. Собственно, пресловутая глобализация возникает не сразу, не в начале модерна. Даже после открытий Колумба еще не осознавалось, что мир един. Образ единого мира возникает только к концу XIX века, в эпоху так называемой первой глобализации: Британская империя, подключение США к этому процессу, все европейские страны осознают себя в более или менее едином мире.
И в этот момент возникает очень мощное движение в искусстве, в литературе. Возникают, собственно, новые виды искусства: кинематограф, фотография, которые очень мощно манипулируют самим пространством. Появляется возможность очень быстро создавать образы пространства – через фото, через кино, через абстрактную живопись. Эта множественность образов пространства неожиданно расширяет горизонты познания. Начало ХХ века – это мощный слом пространственного восприятия. Можно говорить о том, что начинается упадок модерна и рождение постмодерна.
В моем понимании постмодерн – это эпоха начала манипулирования образами пространства. Все новыми и новыми, и новыми образами пространства. Бесконечно. Последние 100 лет – это развитие воображения пространства, которое позволяет включать в себя образы экономического развития, образы политического развития.
Скажем, империя – это максимально мощный пространственный образ. А образ демократии никак не конвертируется в образ империи, хотя иногда пытаются это сделать: либеральная империя, технологическая империя┘ Здесь всегда есть зазор. И зазор этот как раз образно-географический. Ведь демократия по своему происхождению древнегреческий термин. А что это такое? Маленький полис, городок с близкой округой. Изначальный образ демократии не содержит мощных образов бескрайних пространств.
– Демократия – это точечная вещь┘
– И, может быть, это причина того, что демократия остается локальной. Пытаясь ее насадить то ли в Ираке, то ли в Таиланде, то ли в России, все время получают какие-то нестыковки.
– Кстати, на конференции об этом очень хорошо говорил в своем докладе Валерий Подорога: «Империя как некое географическое представление: завоевание одной державы другой; создание лоскутного одеяла». Империя – это некая экспансия (даже фонетически этот термин подразумевает взрыв вовне, эксплозию), образ разбухающего теста. А каков в этом контексте может быть образ «суверенной демократии», например?
– Сложный вопрос. Что касается империи, то тут вы совершенно правы. Но когда мы произносим: «суверенная демократия»┘ Ведь в чем проблема: это понятие родилось где-то в недрах бюрократического аппарата. С моей точки зрения, имеют шанс на выживание, на развитие только те образы, которые рождаются либо в глубинах народного сознания как сублимация народного общения, народного опыта и развития, либо как второй источник – высокая культура и отдельные ее творческие представители. Скажем, такова была эпоха русского авангарда 10–20-х годов прошлого века. Малевич, Филонов, Кандинский, Хлебников, Маяковский (особенно – ранний) – все они создают мощнейшие образы пространства, в разных областях искусства, независимо друг от друга. Этот мощнейший взрыв пространственного воображения очень много дал для всего мира. Для Европы, например, русский авангард – это святое.
Понятно, что назвать святым понятие «суверенная демократия» не получается никак. Увы, «суверенная демократия» – это не образ или недообраз. Ведь в чем сила образа? Моментально происходит его мультипликация, умножение, экспансия. В случае с «суверенной демократией» мы этого пока не наблюдаем.
– Тем не менее вы – куратор секции геополитики Российской ассоциации политической науки. Значит, все-таки можно моделировать порождение образов пространства?
– Дело в том, что геополитика – это как раз порождение эпохи модерна, с ее упором на карту, на картографирование. Это фундаментальная проектная деятельность.
Преодолеть пространство и простор
– В вашей книге «Культура и пространство┘» вы говорите о моделировании образов как о прикладной, проективной деятельности – образы, «самонаводящиеся на цель, имеющие систему автоматической трансформации собственного субстрата». То есть как только образ создан, он начинает перерабатывать тот субстрат, на котором и возник.
Не кажется ли вам, что проектная образно-географическая деятельность возможна только через предъявление пространству какого-то материального объекта? В России такой вещи, которая аккумулировала бы пространство, не было предъявлено. Отсюда – эти метания между Востоком и Западом, между славянофилами и западниками, между евразийством и европейским либерализмом. Хотя попытки предъявить русскому пространству такую вещь-соединитель были: Транссиб, БАМ, в конце концов – проект переброски стока северных рек┘
– То, о чем вы сейчас сказали, – это так называемые проекты модерна. Они связаны с мощными материальными манифестациями – автомобильные дороги, железные дороги, водные каналы┘
Дело в том, что Россия, Советский Союз, в частности, стали немножко с запозданием это делать. То, что Европа и Америка начали реализовывать в конце XIX века, Россия попыталась сделать в начале XX, а по большей части это уже делалось в СССР: манифестации, связанные с освоением пространства, или манифестации, связанные со своим национальным или политическим единством. Для СССР это действительно была и мощная база на востоке, и продвижение железнодорожной сети, и знаменитый Севморпуть как идеология 30–40-х годов. Эти проекты, безусловно, важны. Но мне представляется, что в современную эпоху важны манифестации виртуальные, связанные с порождением образов виртуального пространства. Например, рунет как мощная русскоязычная сеть в интернете, с приложениями, которых нет в англоязычной части сети. Вот это уже мощная манифестация того, что можно назвать «русским пространством».
У России есть все возможности, по крайней мере – предпосылки, наиболее ярко манипулировать географическими образами для идентификации себя как некоего единства. Другое дело, как этими предпосылками воспользоваться, как эти географические образы актуализировать.
– С этой точки зрения, нашумевшее в августе 2007 года водружение на дне Ледовитого океана, в точке Северного полюса, флага России, сделанного из титана, – это ведь тоже мощная манифестация пространственного образа.
– С одной стороны, так оно и есть. И это очень важно. Но я не устаю повторять, что слой пространственных манифестаций, связанный с материальными манифестациями, – это, с одной стороны, слой архаический. В начале ХХ века все стремились открыть Южный полюс, достичь – Северного, затем – забраться на Джомолунгму┘ Это высшее, на что способен модерн в образном смысле. Ему надо утвердить идею, что каждая точка пространства достижима в материальном смысле.
Но та эпоха, в которую мы вступаем или пытаемся вступить, связана с тем, что важно не столько застолбить точки в материальном пространстве, сколько вообразить те точки, которые недостижимы для других. Вообразить те пространства, которые пока недостижимы для других. Ведь в чем проблема соперничества разных идеологий, разных стран, разных цивилизаций? Проблема в том, что некие страны, некие цивилизации сочиняют, воображают себе такие пространства, которые автоматически начинают расширяться в сторону других цивилизаций.
Массовая культура и Голливуд – что это такое? Мощнейшие западные образы, которые осуществляют тотальную экспансию. Непонятно, как с этим бороться.
Идея свободного рынка, международного разделения труда, она тоже возникла, согласно французскому историку и социологу Пьеру Розанваллону, в конце XVIII века. И она не была очевидна в то время. Она активно осуждалась. Образ свободного рынка возник всего лишь 200 с небольшим лет назад. И он не так бесспорен. Шла идеологическая обработка. До этого считалось, что мы копим золото, мы богатые и все хорошо. И образ либерального свободного рынка пробивал себе путь лет 50–60. Если брать образно-семиотическую область, то Россия сейчас – с каменным топором против пулемета. За счет этого мы проигрываем сразу.
– Каждая культура создает свои образы пространства. (Например, у замечательного российского философа и культуролога Георгия Гачева есть целая серия монографий «Национальные образы мира»; Англия, скажем, принимает у него образ математической точки.) То есть, расшифровывая пространственные образы, можно лучше понять культуру. Что дает такая дешифровка по отношению к России? На конференции, например, проскользнул термин «каша»┘
– Совсем недавно я написал работу под названием «Геократия». Геократия – власть пространства. Я пытаюсь показать, что это понятие может быть плодотворным для анализа некоторых цивилизаций, в частности российской. Почему? Потому, что там очень богатые пространственные образы. Дальше я развиваю эту тему на примере Евразии. Евразия как образ и проект российской цивилизации. Возникнув однажды, этот образ живет независимой жизнью.
Как развивалась российская цивилизация, если мы берем последние 500 лет? XVII–XVIII века – мы много заимствовали у Запада, у Европы. По большому счету мы заимствовали способы воображения. В том числе и воображения пространства. Все записки европейских путешественников об ужасах холодных, незаселенных российских пространств – это все перешло к нам в менталитет. Весь XVIII век мы хорошо используем, хорошо копируем это европейское воображение. Наша интенция – движение на восток, освоение гигантских пространств. То есть нам кажется, что мы европейцы, что мы – огромная европейская империя.
Этот длинный XVIII век заканчивается в 1815 году, когда русские войска входят в Париж. И происходит геократическая реакция, когда этих-то образов, собственно евразийских, нам не хватает. До Урала мы еще как-то домысливаем наше пространство, а после Урала вообще непонятно – что это за пространство там лежит! Не хватает обычного европейского воображения, чтобы вообразить Сибирь, Дальний Восток, Среднюю Азию. И тут рождается петербургский миф как геократическая реакция.
Миф Петербурга как мощнейшего европейского образа, но даже не как образа империи, а, как я утверждаю, образа анархии. Питер не владеет страной, он владеет только самим собой – расчерченный проспектами, разграфленный европейской геометрией. Андрей Белый в романе «Петербург» убедительно показал, что это – разложение образа самой России: если наше европейское воображение не овладеет Востоком, то Восток овладеет нами (угрожающий образ «желтой опасности»).
Реально Советский Союз занимался задачами позднего модерна – индустриализация, уничтожение крестьянства. В том числе СССР заморозил некие локальные мифы, которые являются основой воображения пространства. Хотя, повторяю, были мощные прорывы в 1920-х годах («Тихий Дон» Шолохова, «Чевенгур» Андрея Платонова – мощный сверхрегионализм). Потом государственная централизация все это заморозила.
Подспудно в конце 70-х годов начинают возникать ростки новых способов формирования пространственных образов. Сейчас – эпоха хаотического расцвета этих новых способов воображения пространства. Получается, если брать историю в этом геоисториософском контексте, то столицу, конечно, нужно переносить на Урал, а не на берега Невы.
– То есть сейчас, в данный конкретный исторический момент развития России, нельзя говорить о каком-то едином образе российского пространства?
– Да. Вы совершенно правы. Все дело в том, что постмодерн не признает единого образа как такового. Если мы хотим что-то вообразить, мы вынуждены воображать что-то постоянно и много. И разного.
– Но, с другой стороны, образ России как гигантской равнины, вернее, нескольких равнин, плавно перетекающих одна в другую – Русская, Туранская, Западно-Сибирская┘ – от Балтики до Тихого океана, разве это не единый пространственный образ?
– Согласен, это может быть одним из мощных образов. Но, с моей точки зрения, ценно то, что Россия имеет несколько осей географического воображения. Самая традиционная: Север–Юг (в сторону Крыма), в сторону «захвата» византийской цивилизации. Апогей этого поствизантийства – геополитика Федора Тютчева. Эта ось до сих пор работает. У нас, например, нет до сих пор мощного и работающего в политическом и социокультурном контекстах концепта «Южной России». Для сравнения: когда мы говорим «Русский Север» – все понятно, никаких проблем.
– Это как раз то, о чем говорил на конференции Владимир Каганский, выступивший с очень интересным докладом «Портрет России: места и деньги. Реконструкция пространства, задаваемого наименованиями мест на современных российских бумажных денежных знаках»: на российских купюрах – Юга нет, как и в большинстве образов России. Юга нет в общественном бессознательном...
– Именно так. Но другая пространственная ось воображения – на северо-восток: через Урал, в Сибирь, к Ледовитому океану.
Очень интересная образная ось – Северный морской путь. Она Советским Союзом была активно использована в политических в том числе целях. И есть очень мощная, но пока еще во многом латентная, скрытая тенденция – юго-восточная ось: через Русский Север, Южный Урал, в Среднюю Азию, Центральную Азию, северо-западный Китай. Эта ось начала проявляться еще в эпоху русских путешествий в Центральную Азию. Набоков, например, пользовался текстами Пржевальского и других исследователей: он буквально цитирует их в романе «Дар». Второй взрыв этой оси – произведения Андрея Платонова: «Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море»┘ Он все время двигается на юго-восток, продвигается в пустыни Средней Азии.
И Европа в образном освоении этого пространства нам уже не поможет. Россия перестает работать в рамках традиционных, классических европейских дискурсов, но своего дискурса она сейчас пока не обрела. С моей точки зрения – это образ и дискурс Северной Евразии. Геоцивилизационная ось современной России: с Русского Севера – к Уралу и далее – в Южную Сибирь и Центральную Азию. На Восток, на Юго-Восток┘ Мы должны дистанцироваться от Европы; не порывая с ней, нарабатывать свои параметры воображения пространства.
