Прошлогодняя российская арктическая экспедиция вызвала эффект разорвавшейся бомбы в мире.
Обложка журнала Sea Technology
Сегодняшние, активно пропагандируемые тренды развития России – авиация, космонавтика, информационные технологии, нанотехнологии. Но у нас на планете, под боком, что называется, – Мировой океан. Мало того, можно констатировать, что в мире началась океанская нефтегазовая лихорадка. Как Россия выглядит со своими научными исследованиями, со своими геополитическими притязаниями на этом глобальном театре научно-технологической и экономической активности? Именно эти вопросы попытались обсудить участники круглого стола, организованного в Институте океанологии имени П.П.Ширшова Российской академии наук при участии «Независимой газеты». Тема круглого стола была определена следующим образом: «Мировой океан: наука, экономика, геополитика».
Участники заседания:
Нигматулин Роберт Искандерович – академик, директор Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН;
 Роберт Нигматулин. |
Лисицын Александр Петрович – академик, специалист в области морской геологии, Институт океанологии им. П.П.Ширшова РАН;
Белькович Всеволод Михайлович – доктор биологических наук, заведующий лабораторией морских млекопитающих Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН;
Сорохтин Олег Георгиевич – доктор физико-математических наук, главный научный сотрудник Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН;
Лобковский Леопольд Исаевич – доктор физико-математических наук, заместитель директора Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН по геологическому направлению;
Завьялов Петр Олегович – доктор географических наук, заместитель директора Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН по физическому направлению;
Халиуллин Юлдуз Нуриевич – помощник директора Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН;
Ваганов Андрей Геннадьевич – ответственный редактор приложения «НГ-наука» «Независимой газеты».
 Александр Лисицын. |
Андрей Ваганов. Сегодня в мире существуют и даже реализуются несколько проектов освоения Луны (а в более отдаленной перспективе – даже Марса). А в отношении Мирового океана есть такие мегапроекты?
Роберт Нигматулин. Давайте, хотя бы вкратце, напомним читателям, что такое Мировой океан, соленая вода которого занимает более двух третей поверхности земли, с точки зрения интересов человечества. Прежде всего океан определяет климат, погоду на планете. Второе: океан – это самый дешевый транспортный путь при перемещении грузов; поэтому если такая страна, как Япония, например, имеет большую береговую линию – это колоссальнейший ресурс. У нас этого ресурса мало, мы все живем внутри континента, большинство людей в России океана никогда и не видели, и крупнотоннажные грузы у нас перевозятся по железной дороге, что требует гораздо больше затрат, чем морской транспорт. Далее, океан – это пища, продовольствие.
И, наконец, океан формирует ряд катастрофических явлений – ураганы, цунами, огромные ветровые волны – убийцы.
Отсюда понятна и специфика той отрасли научного знания, которая занимается изучением Мирового океана. Океанология – это наука об океане, использующая методы физики и гидродинамики, химии, биологии, геологии. И все остальные комбинации, например, биогеохимии. То есть это комплекс фундаментальных наук, которые объединены единым термином – океанология.
Существуют ли мегапроекты? Во-первых, океан исследуется в промышленных целях: нефте- и газодобычи прежде всего. С точки же зрения познания океана как отрасли фундаментальных исследований, в качестве такого мегапроекта можно привести программу, которая объединила ученых всего мира, – Международная программа глубоководного бурения (Integrated Ocean Drilling Program, IODP). В ее рамках изучается, какие ресурсы океан содержит. Это нужно именно изучать, а не просто нефть искать. Эта программа чрезвычайно актуальна и для России. К сожалению, наша страна не входит сегодня в эту международную кооперацию по изучению мирового океана. Чтобы быть полноценным участником IODP, нужно платить ежегодный взнос – 6 миллионов долларов. Сейчас мы хлопочем перед правительством России, чтобы эти деньги все-таки были выделены. Собственного корабля для глубоководного бурения в океане у России нет.
Зато у нас есть собственная Федеральная целевая программа «Мировой океан», из которой мы, Институт океанологии РАН, получаем финансирование в размере 20 миллионов рублей в год. И это для самого большого профильного института: 1300 сотрудников, 9 морских судов. А между тем буквально накануне нашей сегодняшней встречи два сотрудника нашего института получили звезды Героев России за экспедицию летом 2007 года к Северному полюсу – Анатолий Сагалевич и Евгений Черняев. Институт по договору получил от полярного фонда 11 миллионов рублей и все их затратил на обеспечение работы наших глубоководных аппаратов «Мир-1» и «Мир-2» в этой экспедиции. В общей сложности вся эта полярная эпопея, конечно, обошлась полярному фонду дороже: один день работы ледокола – это 120 тысяч долларов. Дорого это для такой страны, как Россия? Да нет, конечно. Ведь перемещение футболиста из одной команды в другую стоит порядка 10 миллионов долларов.
 Олег Сорохтин. |
Андрей Ваганов: И все-таки насколько хорошо изучен Мировой океан?
Александр Лисицын: Я думаю, что каждый из здесь присутствующих ученых может рассказать немало интересных новых фактов о Мировом океане. Но так уж получилось, что к настоящему, фундаментальному изучению океана человечество еще только приступает.
Мировой океан оказался летописью, или, если угодно, самописцем, всей геологической истории Земли на протяжении последних 160 миллионов лет. Дело в том, что в океане накапливаются донные осадки, и по ним можно очень точно определять, что в какой части океана происходило в тот или иной период развития Земли. Это настолько ценная и полная информация – надо только уметь ее правильно расшифровать, – что скоро климат будут изучать не метеорологи, а геологи, палеонтологи и геохимики. Все это – результат последних программ, особенно глубоководного бурения дна океана, а также глубинного бурения ледяных шапок в Арктике и Антарктиде. В этих ледниках – исключительно точная запись изменений климата и происходивших геофизических процессов на планете – и не только в океане, но и на материках.
Андрей Ваганов: Мировой океан как «кухня» глобальной погоды.
Александр Лисицын: Именно так. В последние годы было сделано два крупных научных открытия, связанных с океанологическими исследованиями. Во-первых, было установлено, что климат на планете менялся во времени циклически. И то, что сейчас происходит его потепление, – это естественный процесс. Во-вторых, и это тоже определили океанологи, главную роль в глобальных изменениях климата играет океан, отопительная система Земли. И в ней присутствуют два потока: теплая вода нагревается на поверхности на экваторе и в тропиках; а второй поток – холодный – из Арктики и Антарктики. Если тот или иной «кран» – горячий или холодный – перекрывается по каким-то причинам, все меняется на Земле.
 Всеволод Белькович. |
Но океан не только определяет климат. Он определяет и рельеф планеты. Ведь мы, земляне, – жители островов. И эти острова не стоят на месте. Движение материков предсказали и открыли океанологи 30–35 лет назад. В Мировом океане была обнаружена глобальная система так называемых серединных хребтов, которые протягиваются на 60 тысяч километров. Они совершенно необычные. Хребет поднимается на 2–3 километра, а на его вершине – огромное ущелье глубиной до двух тысяч метров. В это ущелье можно погружаться с помощью подводных аппаратов. Там бушуют вулканы, так что, по сути дела, мы погружаемся в вулканические жерла. Огненный пояс Земли на дне океана! Более десяти лет мы изучали это удивительное явление в сотнях погружений подводных аппаратов «Мир»; научились не только отбирать пробы горячих флюидов, необычных животных, руд, но и вести геологическое картирование на глубинах дна до 6 тысяч метров!
Так что, мечтая построить на Луне обитаемые базы, мы не знаем еще, что у нас находится под ногами. Еще лет десять назад ученые говорили, что мы геологию океана знаем меньше, чем геологию обратной стороны Луны.
Андрей Ваганов: Как мне кажется, чисто научные исследования Мирового океана почти всегда выходят в сферу геополитики, использования ресурсов океана – любых ресурсов: минеральных, геологических, биологических...
Александр Лисицын: Речь идет прежде всего о добыче нефти и газа. Уже сегодня мы можем констатировать, что в мире началась океанская нефтегазовая лихорадка. И старт этому процессу дало открытие месторождений углеводородов на шельфе.
Шельф – это окраина материка на материковой коре, простирается от берега до глубин 200 метров. Дальше идет то, что называют материковый склон, – до глубин 4–5 тысяч метров, и далее – равнины океанского дна. Нашей стране повезло – у нас на севере самые большие шельфы. Именно там было открыто в 1981 году знаменитое теперь месторождение Штокмана. Кстати, одно только открытие этого месторождения могло бы обеспечить финансирование всей Академии наук на десятки, а может быть, сотни лет.
Всеволод Белькович: Если бы французская Total, норвежская StatoilHydro и наш «Газпром» отчисляли хотя бы 10 процентов от прибылей, которые они будут получать от эксплуатации этого месторождения.
Роберт Нигматулин: Открыла это месторождение экспедиция Института океанологии РАН. Она проходила на корабле, который назывался «Профессор Штокман» в честь известного ученого – Владимира Борисовича Штокмана. Отсюда и название самого месторождения.
 Леопольд Лобковский. |
Андрей Ваганов: Но существует еще один природный энергетический ресурс Мирового океана, о перспективах которого много говорят, – газогидраты. По энергоемкости запасы газогидратов сравнимы с запасами урановой руды на планете.
Роберт Нигматулин: Надо пояснить – что такое газогидрат. При высоких давлениях, 20–25 атмосфер, даже при положительных температурах 5–7 градусов по Цельсию вода с растворенным в ней метаном находится в твердой фазе, превращается в лед. В кубометре воды растворяются сотни кубометров газа. По оптимистическим оценкам, большая часть метана, которая есть на Земле, как раз находится в форме газогидратов.
Олег Сорохтин: На океаническом дне образуется до 10 миллионов тонн метана в год. Это за глаза выше всех мыслимых запасов природного газа!
Этот метан абиогенного происхождения. Но, в свою очередь, он является пищевой базой для микроорганизмов: в местах выхода метана поселяются метанпоглощающие бактерии. А они уже могут синтезировать и более сложные углеводороды, вплоть до С-20. Но сам метан в соединении с водой, как Роберт Искандерович сказал, дает газогидрат. Очень может быть, что на дне океана заметная часть газогидратных месторождений связана именно с этим процессом. Например, в российских водах, в тылу Курильской гряды, были обнаружены выходы, буквально фонтанирование метана, который с холодной водой на дне образует газогидрат.
Александр Лисицын: И все-таки возвращаясь к нефти и газу.
Крупнейшим открытием, как тут уже говорилось, стало открытие их месторождений у основания материкового склона. Там, где происходит переход материкового склона в равнины океанского дна, формируются очень мощные толщи донных осадков – до 20 километров! Когда пробурили эти толщи – обнаружили в них нефть и газ. А в Мексиканском заливе, на глубинах дна 3–4 тысячи метров, нашли даже асфальтовое озеро. И промышленность уже двинулась разрабатывать эти месторождения. Сотни платформ бурят материковые склоны. У нашей страны нет ни одной буровой платформы. (В Азербайджане есть одна платформа – «Гейдар Алиев».)
Максимальная глубина, с которой сейчас уже практически добывают нефть – американцы в Мексиканском заливе и Бразилия, – до 3700 метров. Это огромный резерв углеводородов для человечества на сотни лет вперед. Крупные корпорации тратят на эти работы в год от 40 миллиардов долларов и больше. Одна платформа стоит около миллиарда долларов.
Леопольд Лобковский: Может быть, газогидратов и больше. Но пока неизвестно, как их добывать – это большая проблема. Точно так же и биотопливо: будет или не будет – вопрос. Но XXI век в энергетическом смысле будет связан с нефтью и газом. Это понимают все специалисты, кто имеет к этим проблемам отношение.
Основные усилия мирового сообщества нефтегазовой индустрии направлены на добычу на шельфе и на материковых склонах. Насколько этот процесс далеко зашел, можно судить по Африке. Если посмотреть на карту африканского побережья, то вы увидите, что полоса примерно в 100 километров в сторону склона вся расчерчена на маленькие квадратики. Их сотни. Каждый квадратик – это лицензионная площадка, которая принадлежит той или иной компании: Total, Shell, Exxon Mobil, PetraBras – и даже наши «ЛУКОЙЛ» и «Газпром» там присутствуют...
Фактически все участки на африканской окраине уже поделены. С этим связана основная энергетическая политика мирового сообщества сегодня.
Россия в этой гонке опаздывает очень сильно. У нас отсутствуют буровые платформы, специализированные суда для глубинного сейсмического исследования потенциальных нефтегазоносных районов. Это чрезвычайно дорогостоящее дело! И чрезвычайно сложное. И мы здесь отстаем.
 Петр Завьялов. |
Андрей Ваганов: И каковы перспективы России с экономической точки зрения в разработке и добычи нефти и газа?
Леопольд Лобковский: В России сейчас несколько горячих точек нефтегазодобычи.
К разработке Штокмана еще не приступили. Более того, Россия не смогла это сделать самостоятельно, пришлось приглашать зарубежные компании – Total, StatoilHydro, NorskHydro... Отечественных технологий для разработки этого месторождение нет.
А что сегодня есть – это Сахалин. Для некоторых участков уже сделана инфраструктура. Сахалин-II уже бурит три платформы, откачиваются и продаются нефть и газ. Сахалин – это самая настоящая углеводородная кладовая, там громадные запасы.
Вторая такая горячая точка – северный Каспий. Точнее говоря, это целая серия месторождений – имени Филановского, Корчагина, Ракушечное... Запасы оцениваются в 200–300 миллионов тонн. Это очень много. В 2010 году там начнется промышленная добыча нефти и газа. Причем это месторождение – первое открытое за историю новой России. Все, что было до этого, было открыто еще во времена СССР.
Наш институт активно участвует в этих работах, в их научном обеспечении. Мы занимаемся фактически всей изыскательской деятельностью, рассчитываем площадки, трубопроводы. И это очень сильно изменит ситуацию на Каспии – и геополитическую, и энергетическую. По суммарному энергетическому потенциалу Каспийский регион даже превышает Азию. Отсюда понятен и стратегический интерес к нему всех ведущих держав мира.
Не исключено, кстати, что и в Черном море могут быть обнаружены крупные запасы углеводородов. Сейчас по развитию индустрии, инфраструктуры этот регион отстает, конечно, от Каспия. Но лет через десять вполне может стать вторым Каспием. Уже ясно, что там есть крупные месторождения нефти и газа.
И, наконец, огромные месторождения Арктики. Начиная с Баренцева моря, потом – Карское и весь шельф, который идет на Восток: море Лаптевых и так далее. Но это – конец XXI века, не раньше.
Андрей Ваганов: Честно говоря, Леопольд Исаевич, вы меня немного успокоили: насколько я понимаю, исчерпание углеводородного сырья, даже в среднесрочной перспективе, нам не грозит. Но вот что меня смущает во всем этом. Американцы, США ведут активную геологоразведку и на газ, и на нефть. Однако свои месторождения они в основном консервируют, как на Аляске, например. У нас же только-только стоит открыть месторождение – то же в северном Каспии, о котором говорил Леопольд Исаевич, – и сразу начинаем продавать нефть и газ из него...
 Юлдуз Халиуллин. |
Роберт Нигматулин: То, что это неправильно, большая часть народа уже понимают, по-моему. Иногда в нашем правительстве говорят, что существует угроза падения цены на нефть. Анализ спроса и имеющихся ресурсов нефти и газа в мире показывает, что цена на нефть будет только расти с небольшими колебаниями.
Дело в том, что добыча нефти на традиционных месторождениях уменьшается. А потребность в ней растет в основном за счет индустриализации Китая и Индии – это пять Европ! Представьте себе: пять Европ двигаются в индустриальное общество┘ При этом надо иметь в виду, что себестоимость добычи нефти в традиционных месторождениях в 7–9 раз меньше, чем продажная цена. Америка как основной потребитель этой нефти покрывает разницу за счет печатания долларов. А Россия эти доллары собирает. Правительство набрало 650 миллиардов бумажных валютных резервов в долларах и евро и не знает, что с ними делать. А они стремительно дешевеют.
Возвращаясь к океанологии, следует иметь в виду, что среди других наук океанология – это дорогая наука. Для того чтобы наши девять научных судов, из них три больших: «Академик Келдыш», «Академик Иоффе», «Академик Вавилов», нормально функционировали, в год требуется 700 миллионов рублей. А в этом году наш институт имеет в целом за счет всех госбюджетных и хоздоговорных средств 650 миллионов рублей, из которых на экспедиции и содержание судов мы имеем всего 200 миллионов рублей. В результате мы не можем полноценно содержать исследовательский флот.
Мы можем обсуждать все что угодно, но пока правительство и народ не поймут, что в нынешней экономической ситуации мы тратим на все что угодно, а на самое главное, что определяет существование всей нашей российской цивилизации, денег нет. Это поразительный и разрушительный дисбаланс! Если в целом по Российской академии наук интенсивность экспериментальных исследований сократилась в 2–3 раза, то интенсивность проведения исследований Мирового океана упала в сто раз.
 Андрей Ваганов. Фото Сергея Приходько (НГ-фото) |
Олег Сорохтин: Если раньше у нас в год было до 25 полноценных научных экспедиций, то сейчас 2–3 попутных экспедиции в год. И в основном мы занимаемся прибрежными морями, а океан остался пустой. Без российских исследователей, во всяком случае.
Леопольд Лобковский: У нас есть огромные запасы нефти и газа на шельфе. Но у нас нет платформ для их добычи, нет сейсморазведочного оборудования. Все новые методы сейсморазведки сегодня делаются зарубежными фирмами. В итоге через несколько лет может сложиться ситуация, когда исследования будут проводить только западные корпорации, и, следовательно, они все будут держать в своих руках. А нам останется только роль наблюдателя. Исследовательская часть пропадет.
Мускулы России сегодня – в нефтегазовом комплексе, и в этом должны заключаться прежде всего Hi-Tech, а не в нанотехнологиях. Нанотехнологии – это важное дело, но это – следующий виток.
Андрей Ваганов: Мы много говорили о минеральных ресурсах Мирового океана. А что можно сказать о биологических ресурсах?
Всеволод Белькович: Население Земли растет. Хотят заменить нефть и бензин на метанол. Под это дело начинают отвлекаться продовольственные ресурсы, буквально закачиваться в автомобильные баки. В этой связи единственная надежда сейчас на Мировой океан.
Океан – это 145 тысяч видов животных. 35 миллиардов тонн белка в год вырабатывает Мировой океан. Органического углерода образуется еще больше – 100 миллиардов тонн! (Для сравнения: на суше вырабатывается 50–70 миллиардов тонн.) Этого белка хватило бы для того, чтобы прокормить 30 миллиардов человек.
В СССР был огромный рыбодобывающий флот, мы по всему миру ловили рыбу. Эти уловы год от года росли и росли. И не только у нас, но и во всем мире. А в 70-е годы прошлого века вдруг произошел сбой. Уловы стали уменьшаться. Такие месторождения белка, как Перуанский апвеллинг (район подъема глубинных вод в верхние слои гидросферы), где добывали 11 миллиардов тонн анчоуса, стал давать всего 1,5 миллиарда тонн. В Беринговом море исчезла селедка, но появился минтай. В год в Азовском море сейчас вылавливают одного осетра.
Причины таких резких изменений объясняются не только переловом, не только загрязнением, но и тем, что существуют тонкие биологические настройки – от микроорганизмов, через планктон – до рыб и морских млекопитающих. Эти настройки связаны и с химией океана, и с его температурой, и с физическими процессами. Все это требует глубокого постоянного научного изучения и объяснения.
Андрей Ваганов: А что сейчас происходит с рыбными запасами России: рыбы нет, не там ее ловим?
Всеволод Белькович: Причин много. Например, мы не защищаем свои национальные интересы. У нас есть рыбная кладовая – Охотское море, по существу, внутренний водоем. Но у нас нет флота для того, чтобы перекрыть проливы и защитить наши рыбные запасы. А это – один из самых высокопродуктивных районов Мирового океана.
До войны в СССР на Дальнем Востоке ловили 400 тысяч тонн красной рыбы! В любом сельском магазине была соленая красная рыба в бочках. На Камчатке и Сахалине рыбы меньше не стало. Но сейчас мы покупаем норвежскую красную рыбу, которую они разводят в вольерах.
Андрей Ваганов: Так, может быть, это выход – производство морепродуктов на фермах, в садках?
Всеволод Белькович: Это выход для стран, которые не имеют естественного возобновляемого продукта.
В свое время у нас говорили: содержать, вести рыбные хозяйства сложно и дорого – давайте построим рыбные заводы. И мы построили по побережью Белого моря рыбные заводы, на многих речках есть такие заводы по выращиванию молоди семги. Огромные деньги вкладываются в разведение этой рыбы. Но и рыба становится дрессированной: появилась тень – значит, пришел кормилец, рыба поднимается к поверхности. Подросла, ее выпускают в реку; появилась тень – а это хищная птица... Таким образом, до моря доходит несколько процентов (!) из того, что было выращено в садках. То есть эту рыбу надо все время держать в садках, откармливать, как поросенка, и потом подавать на стол. Но это дорого.
Мы предлагали – давайте делать, строить такие рыбоводные заводы на Черном море: там выше температура воды, а значит, выше темп роста рыбы. Но нам заявляли, что туда надо возить корм, а на Белом море корм под боком – мидии. Никто не считал экономику рыбного производства, вот и получили то, что сейчас и имеем, – покупаем семгу у норвежцев.
Петр Завьялов: Думаю, коллеги согласятся со мной, что именно физическое состояние окружающей океанской среды является главным фактором, который определяет состояние океана. На этом фоне протекают и все остальные процессы. Именно океанские течения разносят взвесь и живые организмы, которые потом определяют осадконакопление; температурными полями и соленостью воды определяются те территории, которые наиболее продуктивны в биологическом плане.
В последние десятилетия в физике океана произошли революционные изменения. До середины прошлого века существовали классические представления о течениях Мирового океана как о таких реках, которые всегда находятся в определенном месте, известно, как они текут. В известном смысле это правильно. Но с тех пор мы поняли, что ситуация гораздо сложнее. На самом деле рек этих нет (или не всегда они есть). А существуют процессы меньшего масштаба: вихри, ринги, как их называют. Путешествуя определенным образом, они и обеспечивают тот перенос, который при длительном осреднении дает нам картину постоянных морских течений как неких рек.
Климат на планете в конечном счете определяется перераспределением тепла по поверхности Земли океанскими течениями.
Андрей Ваганов: По большому счету, гидросфера планеты – это единая система. Занимаетесь ли вы внутренними морями, реками?
Петр Завьялов: Наш институт уже несколько лет изучает кризис Аральского моря. Оказалось, что для этого очень удобно применить, как ни странно, океанологический подход. Аральский кризис как модель экстремального антропогенного воздействия на водоем морского типа представляет для нас большой интерес.
Я не хотел бы вдаваться тут в тонкие механизмы этой модели, это уведет нас слишком далеко в научные дебри. Но надо сказать, что пересыхание Арала – это периодический процесс. На протяжении истории этого водоема это случалось минимум 5 раз. Последнее такое событие было в Средневековье. В нашем случае произошло наложение антропогенных факторов, которые отрицать нельзя, и факторов естественного изменения водности рек этого региона.
Пример аральского кризиса интересен для нас еще в одном аспекте. Он демонстрирует удивительную приспособляемость жизни к изменяющимся условиям окружающей среды. Известно, что в Арале резко выросла соленость, до таких степеней, что, казалось, живое должно было бы исчезнуть полностью. Но биологические сообщества продемонстрировали очень высокую приспособляемость. Соленость Арала сейчас приближается к 200 граммам на литр, и там тем не менее есть организованная жизнь. Это в основном планктон. Рыбы, к сожалению, там больше не живут. Хотя и они исчезли только тогда, когда соленость достигла показателя свыше 80 граммов на литр, что само по себе стало большим сюрпризом.
Андрей Ваганов: Завершая наше обсуждение, мне хотелось бы поставить один общий вопрос и попросить вас кратко по нему высказаться. Геополитическое положение России как морской державы: что, на ваш взгляд, нужно сделать в первую очередь, чтобы восстановить утраченные позиции России в изучении Мирового океана?
Роберт Нигматулин: Первое – восстановить исследовательский флот и его обеспечение для экспедиций как в наших морях, так и в Мировом океане. А половина исследовательского флота России – это флот Российской академии наук, которая не имеет достаточных ресурсов для полноценного содержания наших судов. Полноценное содержание исследовательского флота – необходимое условие научного обеспечения и активного присутствия России в океане.
– Олег Сорохтин: Я считаю, что надо вновь вернуться в океаны. Конечно, не следует забывать прибрежных морей, это важно. Но еще важнее – вернуться в океаны.
Всеволод Белькович: Я совершенно солидарен с высказываниями всех коллег по поводу того, что главное – это кардинальный пересмотр отношения к науке вообще. Нужна целевая федеральная программа по – я не побоюсь этого слова! – возрождению русской фундаментальной науки во всех ипостасях. Ученые должны сами планировать исследования, а плохой фундаментальной науки не бывает. Чиновники же должны пользоваться результатами этих исследований. Чем быстрее мы это сделаем, тем наши отставание и зависимость от зарубежных новинок будут меньше. Затягивание решения этого вопроса приводит к тому, что мы все безнадежнее отстаем.
Александр Лисицын: Конечно, я согласен со всем здесь сказанным в поддержку науки в России. Но моя оценка ситуации более мрачная. Все федеральные программы – это тришкин кафтан. Без подъема экономики в целом – и сельское хозяйство, и промышленность – ничего не получится. Но восстановить науку – это не то же самое, что восстановить завод – нужно лет двадцать минимум. Срочно нужна мегамасштабная национальная программа восстановления науки – и не чиновниками, как сейчас, а учеными.
Петр Завьялов: У меня нет сомнений, что, несмотря ни на что, мы по-прежнему остаемся великой морской державой. И, соглашаясь с существом того, что сказали мои коллеги, я все-таки не оцениваю ситуацию ни в стране, ни в науке как катастрофическую. Если мы сравним тренды – и в институте, и в стране – начала и середины 90-х годов прошлого века и нынешние, то нынешние тренды, несомненно, положительные. Главное, что нам сейчас нужно, – спокойно работать, и все придет.
Леопольд Лобковский: Я сдержанный прагматик. Мне абсолютно ясно, что локомотив социально-экономического развития в первой половине XXI века – нефтегазовая индустрия. Если у нас сейчас нет авиационной промышленности в стране, то чуда не произойдет, она и не появится в ближайшее время. А вот нефтегазовая промышленность есть. И это – первый исходный момент. В России – самый большой шельф из всех стран мира, и по всему периметру мы имеем моря с нефтегазоносными месторождениями. Это – второй исходный момент.
Роберт Нигматулин: Принято считать, что высокие технологии – это нанотехнологии. Но поиск, добыча нетрадиционных и трудоемких залежей нефти и газа – это тоже высокие технологии, требующие колоссальных интеллектуальных усилий. Такие технологии уже при нынешних ценах могут стать экономически оправданными. Ведь производственные издержки добычи нефти с традиционных месторождений в России с доставкой ее в центр страны составляют, по официальным оценкам, 100 долларов за тонну (в действительности при должной организации и при должном контроле за издержками они должны быть 50–60 долларов за тонну). А цена на мировом рынке около 700 долларов за тонну. Такую нефть надо беречь как самый надежный стабилизационный резерв.
А разрабатывать надо более «тяжелую» нефть, которая требует новых научных исследований и разработки, привлечения большого количества ученых, инженеров, квалифицированных рабочих. Даже если это поднимет производственные издержки в несколько раз, даже до 500 долларов за тонну, это даст экономически оправданные высокие технологии и расширит ресурс страны. Но для этого кроме решения научно-технических проблем необходимо дифференцировать налоги на добычу и экспорт нефти, а для этого, в свою очередь, кроме хороших законов необходимо преодолеть коррупцию налоговых служб.
Юлдуз Халиуллин: Кстати, Морская конвенция ООН 1982 года – достаточно хорошо разработанный унифицированный кодекс международно-правовых норм по использованию и освоению океанских пространств. К началу этого столетия конвенция по существу обеспечила мирный раздел континентального шельфа прибрежных государств с общей площадью около 30 миллионов квадратных километров, из них около 7 миллионов километров отошло России. В настоящее время специальная комиссия при ООН занимается рассмотрением наиболее актуальной проблематики – по продлению континентального шельфа исключительно-экономической зоны до 350 миль.
В перспективе этот вопрос может приобрести еще большую актуальность, поскольку мировое сообщество вплотную приблизилось к разделу более сложных по своим параметрам склонов Мирового океана и их подножия, где сосредоточены как громадные биоресурсы Мирового океана, так и залежи десятков и сотен миллиардов тонн углеводородного сырья и других минеральных ресурсов. По оценкам ученых Института океанологии РАН, речь идет о территориях около 55–60 миллионов квадратных километров, что в 2 раза превышает общую площадь континентального шельфа.
На наших глазах эта территория постепенно становится ареной ожесточенной конкуренции ведущих держав. Промедление в решении этих проблем чревато прямой угрозой интересам нашей политической и экономической безопасности. Кстати, еще в мае 2007 года директор ИО РАН академик Роберт Нигматулин по всем этим вопросам изложил свои соображения в письме министру иностранных дел РФ Сергею Лаврову и получил одобрительный ответ от руководства Министерства иностранных дел РФ.
Леопольд Лобковский: Все, о чем мы сегодня говорили, приводит к простому выводу: отечественная океанология, наука, изучающая шельф и материковые склоны, может обеспечить все стадии поиска, разведки, эксплуатации и экологического мониторинга добычи нефтегазового сырья. В нашей стране роль энергетической политики признана сегодня главной. Но реализация этой политики пока происходит, что называется, топорно: двинем «Газпром», перекроем трубу... Научное сопровождение энергетической политики – вот что главное. И, конечно, специалисты нашего института могут обеспечить такое сопровождение. Всю нефтегазовую экономику и политику должны обеспечивать такие комплексные институты, как наш, например.
Юлдуз Халиуллин: Здесь уже был употреблен термин «тренд». Но есть еще один очень популярный сегодня термин – «бренд».
Если подходить к рассматриваемой нами проблеме с точки зрения понятия «бренд», то окажется, что за последние пятнадцать лет трехполосный флаг России на международном рынке олицетворяется только тремя брендами: икра, водка, нефть и газ. И нет ни одного элемента научного компонента.
А вот тот титановый флаг, который лежит на глубине три километра на дне Ледовитого океана в точке Северного полюса, все-таки излучает элемент надежды. Это тоже символический бренд – мужества научных работников. Если угодно, это – рекламный призыв к объединенным исследованиям и освоению Арктики.
Насколько нам удастся сохранить этот символический бренд, я не знаю. Но если на обложках американских журналов появляется портрет нашего ученого, я имею в виду Анатолия Сагалевича, то это значит, что произошло событие из ряда вон выходящее. Человек, удостоившийся такого признания, должен быть или number one in politic, или number one in scientist.
Удастся ли нам, используя этот новый тренд, добиться кардинального изменения отношения нашего государства к науке – это открытый вопрос.
Роберт Нигматулин: В начале ХХ века в Лондоне говорили, что кто владеет Мировым океаном, тот владеет всем миром. Позже, в 1960–1980-х годах, в Мировом океане «на равных правах» конкурировали и господствовали две сверхдержавы – США и СССР. По трем основным направлениям: американские и советские военные корабли и подводные лодки с ядерными зарядами доминировали почти во всех стратегических точках Мирового океана – «следили друг за другом». По общему объему водоизмещения торговый флот СССР не отставал от американского. А деятельность советских научно-исследовательских судов оценивалась даже выше американских.
После распада СССР все это рухнуло и Россия оказалась «отброшенной» от Мирового океана. Эпизодические «выходы» двух-трех военных крейсеров мало что решают, все это требует немалых расходов. По нашим примерным подсчетам, пребывание наших военных кораблей и подводных лодок на просторах Мирового океана потребует расходов в несколько миллиардов долларов – при годовом бюджете Минобороны порядка 30 миллиардов долларов! А что касается торгового флота, чтобы его заново восстановить, нужно десятки миллиардов долларов. А это значит, что на выполнение этой задачи уйдут десятилетия.
Демонстрировать российский флаг в Мировом океане, собирать необходимую информацию могли бы научно-исследовательские суда Российской академии наук и Росгидромета. Для поддержания «на ходу» 30 научно-исследовательских судов, в том числе 8 – Института океанологии, необходимо всего лишь 60 миллионов долларов в год, то есть столько же, сколько необходимо для содержания одного среднего футбольного клуба! Я очень надеюсь, что новое правительство, наконец, примет правильное решение по этому вопросу.
Андрей Ваганов: Я только могу выразить надежду, что наш разговор станет пусть очень маленьким, но все же шагом в этом направлении. Той самой каплей, которая точит камень. Мне в связи с этим вспомнились слова нашего замечательного геолога, академика Губкина: «Недра не подведут,
Василий Матвеев 
