Экономика будущего уже рядом

Сколько бы рейтинги ни росли, человек все равно выше. А главное – ценнее. Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает декан экономического факультета МГУ Александр АУЗАН.

– Александр Александрович, готовясь к нашей встрече, я просматривал в Интернете всевозможные данные и комментарии о нынешнем состоянии отечественной экономики. Чаще всего мне попадались рейтинги. Причем не только и не столько с экономическими показателями. Рейтинги, показывающие уровень социальной жизни, общественного интеллекта, человеческого капитала, контроля государства над бизнесом…

– Спору нет, в экономике есть структуры. Есть фирмы, есть государственные регуляторы, контролирующие институты и даже есть домохозяйства. Но как только мы взглянем на эти построения или модели чуть иначе, сразу поймем: что бы мы ни брали, это будет очередная комбинация людей. Нам говорят: «Этого требуют интересы фирмы», – а мы уже знаем, что за этим могут стоять интересы топ-менеджеров, акционеров, других групп людей, включая хозяина предприятия.

С домохозяйством нам еще легче разобраться – на примерах собственных расходов и доходов, коллективных решений взять кредит или сброситься на учебу талантливому ребенку…

Как институты определяют нашу жизнь – об этом я много писал и выступал с лекциями. Последний вариант книжки на эту тему называется «Экономика всего» и открывается главой с названием «Человек».

Поэтому в экономике нет и быть не может безлюдных зон. В ней все складывается из интересов, мотиваций, действий людей. Другое дело, какие это люди и что ими движет.

– Вот и меня посетил вопрос: что движет теми, кто составляет всевозможные рейтинги, и какие в эти состязания вкладываются цели и задачи?

– На мой взгляд, рейтинги – это очень большое семейство разнообразных «зверей», среди которых есть и хищники и млекопитающие.

Что касается рейтингов потребительского качества, то они, конечно, оказывают влияние на выбор людей. Особенно это распространено в Европе, где существует давняя традиция институтов защиты потребителей, независимых журналов, которые информируют общество о качестве тех или иных товаров, продуктов.

Рейтинги образовательных учреждений  - это  инструмент для двух целей. Одна из них – для финансирования университетов. Вторая – для потенциальных студентов из Восточной и Южной Азии, которые постоянно смотрят в эти рейтинги, выбирая – куда можно поехать учиться. Речь идет о лучших университетах Северного и Западного полушарий. Но есть рейтинги вузов и других географических зон.

Институциональные рейтинги, как мне кажется, не слишком сильно влияют, скажем, на принятие решений об инвестициях, для которых важны другие показатели. Те, что составляют рейтинговые агентства, оценивающие перспективы национальных валют, выпуска основных товаров той или иной страны и т.д.

Всегда хочется знать, как наша страна справляется со своими внутренними задачами на фоне других государствю Такие сравнения важны прежде всего для самоидентификации. Чтобы понять, где мы находимся сегодня, в чем наши конкурентные преимущества и слабые стороны.

При этом методики составления таких рейтингов, как правило, не бесспорны. Однако и они дают определенное представление о том, где мы находимся по отношению, скажем, к двадцатке мировых лидеров национального здравоохранения – на 57-м месте. Потому что это кроме отрезвления дает властям возможность понять, как при таком отставании ведут себя люди.

Если какие-то группы населения имеют возможность лечиться в Израиле или Германии, это только подтверждает наше тревожное отставание в здравоохранении.

Однако есть цифры, которые и обнадеживают. Я имею в виду показатели стран по валовому продукту на душу населения. В этом рейтинге мы находимся на 42-м месте. А по развитию человеческого капитала и того круче – на 16-м.

Конечно, и здесь нам надо быть честными.

– В каком смысле?

– В таком, что сегодня наш человеческий капитал совсем не тот, что был, скажем, в советские 60-е годы, когда произошел наш космический прорыв, были успехи в астрофизике, в литературе и искусстве и т.д.

Вместе с тем сегодня, на мой взгляд, у нас люди все равно лучше, чем институты. Потому что по части устройства жизни мы продолжаем отставать от многих развитых стран. А вот по людям… Для меня многолетняя работа со студентами в университете – важнейший источник оптимизма. Потому что мы здесь работаем скорее всего с таким будущим, которое значительно лучше, чем то, с которым работают депутаты Госдумы или представители Следственного комитета.

На мой  взгляд, наше действительное развитие в большой степени связано с человеческим капиталом, уровень которого нам сегодня надо хотя бы удержать. И дело не в том, что денег на образование и здравоохранение выделяется мало. Да, это меньше, чем в эти сферы дают в процентах к валовому продукту ведущие страны мира.

Но еще хуже то, что сегодня у нас есть устойчивая тенденция к уменьшению человеческого капитала, и притом почему-то уезжают прежде всего образованные и талантливые, а прибывают к нам люди, которых сюда втягивают не ради их высокого образования или дарования. Среди них тоже встречаются образованные и талантливые. Но такие почему-то у нас тоже метут дворы или мостят улицы. Это одна тенденция, ухудшающая качество человеческого капитала. Но есть и вторая.

Когда мы смотрим на то, что происходит на разных уровнях российского образования, то замечаем, что в начальной школе наши дети отличаются умом и сообразительностью. По этим качествам они входят в первую пятерку стран мира. А если возьмем среднюю школу, то по этим же показателям у нас уже 32-е место.

Что же до высшей школы, то в ней оценить этот уровень объективно очень трудно, потому что наш МГУ, например, входит в первую сотню вузов мира. Санкт-Петербургский государственный университет держится где-то во второй сотне. А некоторые молодые конкуренты находятся на переходе из пятой сотни в четвертую.

– В чем, на ваш взгляд, главные причины отставания?

– В том, что мы неправильно построили модель образования. Недаром в советское время ходил изящный анекдот: «Процесс образования – это борьба системы образования с природной одаренностью человека». Так вот СССР не смог или не захотел такую борьбу выиграть. А мы, мне кажется, к такой победе все ближе.

А если без шуток, то сегодня у нас экономика ХХ века, в которую умники, понимающие экономику нынешнего столетия, просто не вписываются. Как ни парадоксально, но страна выталкивает из реальной экономики наиболее эффективных и современно думающих специалистов. Однако и модель образования нехорошая.

Конечно, задним числом мы все умные. Но не могу не сказать, что в начале 90-х годов была построена неправильная модель образования. Эта неправильность была основана на предположении, что сложнейшая модель образования представлялась системой обычных рынков услуг.

Но это не так. Во-первых, образование – это не обычные услуги, а инвестиционные. Во-вторых, это не обычные рынки, а такие, на которых присутствует монопсония, предполагающая ситуацию, когда государство как единственный покупатель взаимодействует с множеством продавцов, диктуя им цену и объем продаж. Дальше идет олигополия – развитие и укоренение престижных университетов и элитных школ. Это все рассчитано на внедрение разнообразия и свободомыслия в систему образования. Научные школы, творческая индивидуальность преподавателей – это тоже крайне важно. На экономическом языке это называется «специфический актив», который надо ценить и поддерживать.

Я всегда привожу в пример технологию, придуманную в 90-е годы Фондом Сороса для определения, какому учителю надо дать грант. Если лучшие выпускники не школы, а вуза на вопрос «Кто тот учитель, благодаря которому ты выбрал такую же профессию?» называли одну и ту же фамилию, то этому школьному учителю фонд выдавал грант.

– Тогда вопрос о ваших студентах. Сколько человек ежегодно заканчивает факультет и в каких направлениях экономики они работают?

– В бакалавриат мы принимаем около 500 человек и выпускаем где-то 430. В магистратуру набираем чуть меньше 400, выпускаем около 300. Направления работы самые разные. МГУ силен тем, что он дает человеку универсальное образование. Поэтому назову лишь самые неожиданные карьеры наших выпускников.

Так вот, шесть из них стали миллиардерами. Десятка полтора стали министрами. Но есть и те, кто становился актером или музыкантом. Сергей Мазаев учился у нас. Еще раньше – Алла Демидова закончила экономический факультет. И меня не удивляет, когда человек уходит и в такие сферы. Университет готовит человека к различным неожиданностям жизни и к свободе выбора.

Некоторые наши выпускники стали учеными с мировыми именами. Не все они живут в России. Назову только одного – Олега Ицхоки, профессора Принстонского университета, ставшего одним из лучших макроэкономистов в мире. При этом он активно сотрудничает с нашим факультетом.

Что еще дает МГУ тем, кто с ним связан, так это осознание того, что наш мир чрезвычайно переменчив. Как там у Булгакова: «Дело не в том, что человек смертен. Дело в том, что он внезапно смертен»? Так и мир. Знали ли мы еще недавно, с какой ошеломительной быстротой будет развиваться искусственный интеллект? Его победное шествие началось не в 1996 году, когда шахматная программа обыграла Гарри Каспарова. Это началось в 2016-м, когда был обыгран чемпион мира по игре Го. И уже в 2018 году новая программа без всякого анализа предшествующих партий, просто на самообучении обыграла старую программу.

– То есть человек уже отодвинут в сторону как слабак…

– И это такие повороты в мире, что не приведи Господь! Есть довольно солидарный прогноз, который я разделяю с коллегами, в том числе с европейскими, – о том, что всюду где есть алгоритмы, то есть правила, по которым мыслит человек, последнего с успехом заменит ИИ. Это сулит нам исчезновение многих профессий: психоаналитиков, финансовых аналитиков, мастеров сложных расчетов и т.д.

Возвращаюсь к университету: он должен быть готовым и к таким поворотам. Вопрос стоит так: ты либо производи алгоритмы сам, то есть придумывай новые ноты, по которым, возможно, будут играть оркестры, состоящие из искусственных интеллектов, либо развивай в себе способности, которые вряд ли будут доступны искусственному разуму – правополушарное мышление.

А как это делается, мы понимаем. Не случайно же так высоко качество человеческого капитала в Китае, которое, в частности, определяло успехи этой страны в последние 40 лет.

Исследования показали, что это качество во многом связано с тем, что в течение – только вдумайтесь! – 1300 лет в Поднебесной существовала конфуцианская система так называемого гражданского экзамена для бюрократии. Это когда от человека, претендующего на какую-то должность, требовалось не знание законов, а умение писать стихи, знать основы стихосложения, каллиграфию, понимать искусство и т.д. И это очень важно. Возможно, здесь таится наше преимущество над искусственным интеллектом.

Взлет военного потенциала на авиасалоне МАКС под аплодисменты мирного населения. Фото Reuters

– Многие. Но я бы поправился так – они уходят и в финансовые структуры, в крупные промышленные компании, аналитические центры… Короче говоря, у нас полная линейка. Но должен признать, что в науку идут меньше. Мы совместно с Российской экономической школой даже проводили обследование. Выясняли, что думают работодатели о выпускниках РЭШ и что о тех, кто закончил наш факультет.

– С Высшей школой экономики тоже сравниваете?

– А как не сравнивать, если Высшая школа экономики создана выпускниками нашего факультета, которые перешли туда и сделали свой университет. В свое время по такой же схеме возник Кембридж из Оксфорда.

У нас сходств с ВШЭ очень много. Хотя я бы сказал иначе: у нас есть направления, в которых мы сильнее, а у них есть то, в чем они превосходят нас. И в этом смысле мы, например, внимательно следим за студенческими олимпиадами, где, как правило, с большим преимуществом побеждаем в эконометрике. А это одно из важнейших направлений в экономике. Его у нас возглавляет молодой доктор экономических наук Филипп Картаев.

Еще мы однозначно сильнее в экономике природопользования, потому что это направление, а точнее, научную школу, хорошо известную далеко за пределами России, возглавляет Сергей Бобылев.

Наконец, финансы – наши студенты победили в конкурсе по финансовому моделированию CFA IRC в России, затем в Евразии и теперь готовятся к мировому финалу.

Ну, и естественно, что у «Вышки» в этом смысле есть свои многочисленные и сильные направления, свои исследователи и руководители научных школ.

Надо заметить, что есть у нас и различия. Мы, наверное, можем говорить о корпоративных культурных отличиях нашего факультета и ВШЭ. Например, балльно-рейтинговая система есть и у них и у нас. Но мы при этом не включаем ее в рейтинги студентов.

– Еще не доросли?

– Скорее наоборот. Дело в том, что рейтинги стимулируют людей не совсем правильно, потому что положение в рейтинге означает определенное стимулирование, поощрение… И вот молодой человек начинает всеми способами передвигать себя с 9-го места на 8-е или даже на 7-е… А это же не места, а прежде всего люди, которых, конечно же, надо готовить к жизни в нелегком мире. Но конкуренция – это все-таки не война всех против всех. Такую войну описал великий философ Томас Гоббс и тем самым вошел в социальные науки с «гоббсовой проблемой», то есть с поиском того, как выйти из войны всех против всех.

Сегодняшние студенты должны понять, что в этом мире конкурируют команды. А если это так, то внутри такой общности должны быть доброжелательные отношения, доверие к другому.

Второе наше отличие в том, что «Вышка» все-таки более ориентирована на бизнес. Это не означает, что мы игнорируем бизнес. Мы стараемся готовить людей с «длинным взглядом и поставленным дыханием». Попросту говоря, не хотелось бы, чтобы наши студенты соскакивали с третьего курса в какую-нибудь бизнес-контору и на этом заканчивали свое образование. Еще неизвестно, что предложит нам мир через некоторое время, какие знания и умения потребует наше не очень ясное время.

– Кстати о мире. В нем действительно в последние десятилетия наблюдается рост неопределенности относительно будущего. Ставятся под сомнение многие экономические модели. В этом номере приложения есть материал из США, рассказывающий о том, как там в последнее время растет интерес к социалистическому строительству…

– Мне это с психологической точки зрения понятно. Люди так устроены, что их память упрощает и сокращает то, что уже отошло в историю. Поэтому и с социализмом, и с капитализмом не было все так просто, как нам это представляется сегодня. Очень важно понимать, что мир всегда был, есть и будет сложным. Важно хотя бы для того, чтобы не приходить в ужас от настоящего.

Взять хотя бы сложности с социализмом. Швеция в свое время считала себя социалистической страной и в какой-то мере считает себя таковой и сегодня. Между прочим, имея для этого определенные основания. Взять хотя бы степень доверия граждан друг к другу. Шведский климат межчеловеческих отношений, пожалуй, даже ближе к той атмосфере, которая была описана в «Моральном кодексе строителя коммунизма» в СССР.

А уж насколько разнообразен как в прошлом, так и в настоящем капитализм, это отдельный разговор. Неужели можно считать, что в Японии, Германии и США одинаковая модель капитализма? Нет, конечно! Причем это понимали в моем студенчестве преподаватели кафедры экономики зарубежных стран МГУ и ее руководитель Михаил Драгилев. Больше того, они проводили довольно крамольную идею национальных моделей капитализма. Уже тогда они видели, что эти модели разные.

Сельское зравохранение все-таки немного опережает дорожное строительство. Фото PhotoXPress.ru

– Я бы сказал, что в нынешнем мире главная проблема не в том, куда идти, а в том, куда не ходить. И мне кажется, что вы со мной согласитесь. Дело в том, что еще недавно мы думали, не имея на это реальных оснований, что глобализация – это такой линейный процесс, который связывает страны между собой все больше и больше. А это значит, что именно это исключает войны и вот-вот начнется подлинное развитие эффективных международных организаций и т.д.

Хочу с горечью признаться, что глобализация представляет собой не линейный, а волнообразный процесс. Так, примерно за 150 лет наблюдений она неоднократно демонстрировала во всех характерных для нее показателях (миграция людей, движение капиталов, размер международной торговли и т.д.) вовсе не линейное и неуклонное движение к мировой гармонии. Полтора века были заполнены исключительно подъемами и спусками. Короче говоря, мир жил волнообразно. Следуя этим наблюдениям, начиная с кризиса 2008 года мы живем в период отлива глобализации.

– А что из этого следует?

– То, что, сколько бы вы сейчас ни твердили о том, что административные барьеры вводить недопустимо, они непременно будут строиться. Отсюда я возвращаюсь к тому, что сегодня мы не должны делать.

Главная опасность в современном мире – это не отсутствие некой цели движения или образа будущего, а угроза войны. Потому, что именно на спадах глобализации высока вероятность того, что торговая война перейдет в горячую и тем более в войну мировую.

Хочу напомнить, что торговая война сейчас уже имеет много измерений, и это не только вокруг нашей страны. Между прочим, по данным Минэкономразвития, 97 стран мира ввели санкции против России.

Но ведь сегодня есть элементы торговой войны между Евросоюзом и США. А уж какая огромная торговая война идет между США и Китаем! Кроме того, Китай находится в чрезвычайно напряженных отношениях со своими соседями на юге и на востоке.

– А миграционные потоки из Африки на европейский юг, вызванные различными переворотами или просто желанием присоединиться если не к «золотому миллиарду», то хотя бы к чуть лучшей жизни?

– Это тоже нельзя не признавать. Но если обобщать, то, безусловно, этот мир устроен сложнее, чем нам кажется. И хочу напомнить, что великие переселения народов происходили задолго до появления понятия «глобализация».

Действительно, по некоторым причинам, которые можно по-разному трактовать, те или иные народы приходят в движение. И совсем не для того, чтобы пересечь границу другого государства, а, скажем, пройти всю Евразию, как это делали неоднократно гунны, тюрки, монголы и т.д.

Но что сделала в этом смысле глобализация? Она показала всем вначале через телевизионный экран, затем через Интернет – как устроена жизнь в других странах. То, что раньше составляло, скажем, для африканских народов тематику сказаний о каких-нибудь далеких и невероятных людях с песьими головами, потеряло свою привлекательность. Глобализация принесла мало что знавшим о большом мире людям возможность ежедневно оказываться на любом континенте, в любой столице мира – смотреть фильмы и репортажи о тамошней жизни, которая оказалась не такой ужасной, как это следовало из народных преданий.

Поэтому неудивительно, что со временем возникло движение, которое трудно объяснить какими-нибудь заговорами или интригами великих держав. Я имею в виду массовое желание представителей третьего мира уйти из своей, плохо устроенной страны в другое место и обрести там такую жизнь, «как в телевизоре».

Естественно, что та же Европа или Северная Америка стали наиболее привлекательными для такого счастливого переселения. Нельзя не заметить и другого: та же Южная Корея, Япония, Китай, Сингапур – эти адреса оказались не такими привлекательными.

– Но россиянам при таких возможностях и просторах страны надо, наверное, на ней и сосредоточиться. Вы же как минимум осведомлены о таких программах, как «Россия-2035». Почему об этих стратегиях практически перестали говорить?

– Мы разработали некий первый вариант программы «Россия-2035». Но она не была направлена Минэкономразвитием на рецензирование в другие федеральные органы.

– А что со стратегией «Россия-2020»?

– Это несколько другая история. Дело в том, что «Россия-2020» вообще-то не была стратегией. Там были поставлены такие условия. Глава правительства, тогда это был Владимир Владимирович Путин, предложил экономистам подготовить стратегические предложения, основанные на трех принципах.

Первый принцип: у каждого предложения должно быть авторство. Второй – это публичность. И третий – разработать для экономической стратегии альтернативные варианты политики.

На таких условиях, я бы сказал, грех отказываться от работы, потому что экономисты давно мечтали о том, чтобы можно было работать под своим именем, а не под именем министра или вице-премьера, то есть это открывало возможность открытого обсуждения разных концепций.

Но дальше произошло следующее. Появились соответствующие наработки. В виде неких кубиков, которые нужно было сложить в лучшие из конструкций… А дальше требовалось, чтобы правительство приняло решение о том, что из представленных предложений и идей принимается для дальнейшей работы, а что отбрасывается. Но такое решение не было принято.

Фактически остался полезный набор «кубиков», который теперь уже, боюсь, устарел. Потому, что с 2012 года мир, об изменчивости которого мы с вами уже говорили, стал иным. Как, впрочем, и сама наша страна. Но никто же в 2012-м не мог себе представить, что такие изменения произойдут всего-то за 5–7 лет. Тогда мы жили с немалой уверенностью, что с 2000 года благосостояние неуклонно растет. Так продолжалось до 2013 года включительно. На нас мало подействовал даже кризис 2008–2009 годов.

Сегодня рост экономики как будто возобновился, а доходы продолжают падать. И это, как я уже сказал, происходит потому, что мы живем в иной мировой и национальной реальности. Поэтому далеко не все «кубики» 2012 года пригодны к тому, чтобы сейчас моделировать стратегию.

– А это как-то связано с тем, что у нас внешняя политика, можно сказать, главнее всего того, чем должно заниматься социальное государство?

– Скорее всего я соглашусь с тем, что после 2014 года, после присоединения Крыма и событий, связанных с расколом в Украине, ситуация стала обостряться. Но ведь большинство российского населения выражало свою поддержку той политике, которую проводила российская власть. Это согласие распространялось и на экономические издержки общества, то есть принадлежность к великой державе требует участия в ее затратах и от самих граждан. Я это называю геополитическим социальным контрактом.

До этого такой же контракт, основанный на обмене ожиданиями, был связан с обществом потребления: «Дайте нам благосостояние и делайте политику такой, какой хотите».

Но сейчас иное. У геополитического контракта есть свои ограничения. Начнем с того, что из военно-технических результатов очень трудно вывести какую-то экономику. Что за последние четыре года при падающей экономике мы все-таки приобрели? Это новые системы вооружений, в том числе такие, которые потрясают воображение и мир. Но с экономической точки зрения получить нормальные доходы на продаже вооружений крайне трудно. Это очень маленький рынок, на фоне мировой экономики – всего 15 млрд долл. Он на порядки меньше рынков программных продуктов.

Кто-то скажет, можно продавать военные услуги. Но это тоже сомнительный товар – великие державы отличаются тем, что часто они приходят на помощь и потом почему-то не уходят.

Сегодня список стран, которым Россия помогает, весьма широк. И это все расходы страны, а не ее доходы. При этом нельзя забывать, что мы при всех оговорках находимся в состоянии холодной войны. Мы, имея чуть больше трех процентов в мировом валовом продукте, находимся в противостоянии странам, обладающим более чем половиной мирового валового продукта. У нас весь военный бюджет составляет 66 млрд долл. В то время как у стран НАТО – это почти триллион.

Никакой мыслящий боксер с такой разницей в весе не стал бы ввязываться в бой, а стал бы искать альтернативу, поворот. И для нас это исключительно развитие экономики. Начинать надо с нашего нынешнего состояния. Что можно взять из оборонно-промышленного комплекса, то надо брать.

Да, Интернет и смартфон родились в рамках военных проектов. Но их преимущества в том, что они в свое время были невиданными в мире вещами, которые сегодня вошли в обиход всего человечества. Такой новизной завоевываются государственный авторитет, взаимоуважение общества и власти. А главное, внутренние и внешние рынки, которые поднимут экономику. В том числе и цифровую, которая, как мне кажется, крайне необходима для подъема российского малого бизнеса. Но это уже отдельная тема.