День, когда наступит 42 февраля...

Колебательные процессы в мире часто держат человечество в подвешенном состоянии. Иллюстрация Depositphоtos/PhotoXPress.ru

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает декан экономического факультета МГУ, доктор экономических наук Александр АУЗАН.

– Александр Александрович, сегодня в нашей реальности вряд ли найдется день, когда мы в очередной раз не услышим разговоров о том, что нынешний мир, его экономика, как и многие другие области жизнедеятельности, находятся в состоянии некой турбулентности, неопределенности.

– Когда мы говорим о неопределенности в мире, которая возникла на самом деле не вчера, а где-то на рубеже 90-х и нулевых годов, то при этом, как мне кажется, обнаруживается несколько проблемных линий.

Уже несколько десятилетий мы видели нарастание глобализации и думали, что так будет всегда. Но сейчас такое ощущение, по-моему, значительно ослабло. И если продолжать искать метафоры, то речь скорее уже идет об отливе после прилива. Это во-первых.

Во-вторых, после известного кризиса 2008–2009 годов, который оказался по своим последствиям на удивление нехарактерным, мир стал входить в такую экономическую динамику, которую предлагается считать уже нормальной, но не хочется. Потому как она выглядит не очень презентабельно. Во всяком случае, примерно к такому печальному согласию пришли участники заседания на основной сессии нынешнего Гайдаровского форума, когда дискутировали о приоритетах мирового развития.

В-третьих, нельзя забывать, что исторические периоды имеют обыкновение меняться. Эти изменения вызываются прежде всего подвижками в ценностях. То, что считалось важным, нужным и неотъемлемым, вдруг перестает быть таковым. На смену текущему набору ценностей приходит другой – на первый взгляд малопонятный.

Поэтому, мне кажется, неопределенность сегодняшнего мира складывается как раз из этих трех довольно разных процессов, которые протекают, можно сказать, параллельно.

Начнем с глобализации. Да, связность стран между собой нарастала давно, и по логике это движение должно было продолжаться. Но, я считаю, в мире есть процессы, носящие не поступательный, а колебательный характер. В качестве примера могу привести феномен автоматизации.

Когда 180 лет назад Чарльз Бэббидж на основе математических методов придумал первый автоматический станок, появилась уверенность в том, что скоро все будет автоматизировано и людей заменят умные станки. Но все пошло несколько не так, как ожидалось. Действительно, за эти 180 лет то и дело возникали волны вытеснения работников из той или иной сферы. Однако выталкиваемых с технологичных производств людей хитрые капиталисты начинают использовать в качестве дешевой рабочей силы. Разве в нашей стране такой силы нет?

– Что там в стране. Во дворах, на стройках, на транспорте, в торговле…

– Дешевая рабочая сила стала замедлять рост производства и продаж совершенных машин, заменяющих человека. Кстати, Маркс писал о «капиталистических границах применения машин».

Первая мировая война. Им еще кажется, что это всего лишь учения... Фото 1916 года

Думаю, что такие границы существуют и в глобализационных процессах. Понятно, что в этих условиях страны нуждаются прежде всего в координации, которая должна постоянно совершенствоваться. Но до какого предела это возможно? А вот это уже большой вопрос.

Для начала осмелюсь утверждать, что «мировое правительство» создать невозможно. Даже теоретически. По причинам, которые институциональная теория знает очень хорошо. Я имею в виду запретительно высокие трансакционные издержки коммуникации в больших иерархиях.

Возьмем такой проект, как Европейский союз, который действительно являет собой самую большую и самую сложную интеграционную модель. По большому счету, несмотря на сегодняшние кризисные явления и критику со всех сторон, это на самом деле прекрасный продукт длительных поисков.

Но в чем же его сложности? В том, что Евросоюз имеет четыре уровня управления. Муниципальный. Национальный. Федеративный (как в Германии). И над всем этим стоит еще и брюссельская бюрократия.

– Когда американцы взялись придумывать Интернет, был объявлен конкурс научно-исследовательских компаний. Его выиграла малоизвестная и небольшая университетская структура ВВN. А знаменитая IBM проиграла, предложив проект с пятиуровневым административным управлением. Потому что был выбран одноуровневый менеджмент.

– Все верно. Чем больше уровней, тем меньше надежность. Это как в игре «Испорченный телефон», когда слово «мышка», передаваемое по инстанциям, может превратиться в слово «кошка». Эта метаморфоза происходит еще быстрее, когда существует культурное многообразие. В данном случае мы имеем разнообразие не запредельное. Это всего-то различие стран Южной Европы (Греции, Болгарии, Румынии и т.д.) с Германией и Швецией и пр. Эти различия в сравнении с мировой системой, где с одной стороны могут быть Нидерланды, а с другой – Субсахарная Африка, в которой, по данным ООН, находятся два десятка стран, самых отсталых в мире. А теперь представьте, как при таких контрастах, при таком количестве уровней управления запутается гипотетическое «мировое правительство». Да оно на третий день уйдет в отставку.

А если серьезно, то при управленческих провалах возникает невольное обратное движение. Начинается отлив. Все это видно на примере Европейского союза. Когда стало ясно, что после кризиса нужно усиливать финансовое регулирование, Германия и Франция такую логику поддержали. Но Англия заявила, что ей это усиление не нравится. В итоге несогласованность мнений вошла в сумму причин, которая вызвала брекзит. То есть в острых ситуациях связность стран ослабевает и начинается образование более жестких региональных блоков, на границах которых возникают серьезные напряжения, что уже и происходит.

Если мы вспомним, что произошло в 2012–2014 годах на Украине, то, как я считаю, это государство оказалось одной из первых жертв центробежного процесса, когда раздел между Евразийским и Европейским союзами прошелся прямо по стране.

Но с другой, западной стороны Евросоюза теперь тоже существует напряжение, и его последствия просто невозможно предсказать.

– Просто какой-то «закат Европы»…

– А вы посмотрите на то, что происходит в Южно-Китайском море, и увидите, что там страны, которые еще недавно худо-бедно преодолевали свои разногласия, сейчас находятся в отношениях, каких не было десятилетиями. Я имею в виду Японию, Китай, Вьетнам…

Почему это происходит на столь широком пространстве? Думаю, потому, что мир вступил в такую фазу колебательного процесса, который можно назвать отливом глобализации и который может продлиться не одно десятилетие. И это вовсе не отказ от необходимости связности стран для достижения большей эффективности. Просто прежние механизмы не справились с задачей координации из-за высоких трансакционных издержек.

– А была ли какая-то другая возможная модель взаимодействия?

– В 2009 году только что образовавшаяся «двадцатка» пообещала сделать такую систему регуляции, которая решит все проблемы. Увы, G20, во многом решившая судьбу кризиса 2008–2009 годов, в этом вопросе дальше заявлений не продвинулась. Так стала укрепляться концепция отхода от идеи широкого объединения к формированию групп стран с большей однородностью и меньшим объемом задач.

– Это, наверное, в очередной раз доказывает, что все новое требует больше труда и терпения, чем нам кажется?

– Кстати, о новизне. В последние 10–15 лет, читая некоторые оптимистические труды сторонников безоглядной глобализации, я то и дело ловил себя на том, что все это я уже когда-то постигал. Наконец этот «День сурка» заставил меня вспомнить работы немецких исследователей начала ХХ века. Карл Каутский и Фридрих Кестнер писали о том, что достигнутая связность стран привела к тому, что фирмы, предприятия, инфраструктуры переплелись так, что мир пошел по пути образования единой фирмы, единого всемирного треста, и в таком мире даже война перестает быть возможной.

«Мировое правительство» может захватывать мир только в конспирологических снах. Иллюстрация Depositphоtos/PhotoXPress.ru

Война 1914 года поставила крест на этих прогнозах. Тогда не говорили о глобализации. Эти процессы обозначили растущей связностью, интернационализацией мира, процессами консолидации, централизацией капитала. Это, кстати, почувствовали будущий вождь мирового пролетариата Ленин и его тогдашний соратник Троцкий. Так что идея мировой революции родилась на мечте о связности экономик стран, а не просто на чьей-то мечте стать «председателем земного шара».

Но синдром 1914 года в том и состоял, что все страны были убеждены: при такой открывшейся связности мировая война невозможна. Они были в этом уверены даже после выстрела в эрцгерцога Фердинанда, даже принимая решение о подогреве национальных экономик, росте военных заказов, объявлении мобилизации. А потом вдруг убили за три месяца два миллиона человек и только тогда пришли в ужас. Потому что в отличие от нас, сегодняшних, они не могли понять, как эта их война началась, если ее не хотел никто. Вторая мировая в этом смысле проще – в ней был явный агрессор, его звали Гитлер.

Поэтому, возвращаясь к теоретической версии о смене центростремительных сил глобализации на центробежные при формировании региональных блоков, надо понимать – нельзя такие противостояния доводить до войны, если это только не торговые сражения.

Опасность мировой войны реальна. И чтобы войны не было, надо понимать, что она может быть. Исходя из этого, в конкретных обстоятельствах могу согласиться с тем, что раздел влияния между сильными странами – это лучший инструмент, нежели прямой конфликт.

Но еще лучше – это продолжать дальнейшее общее движение не по кругам и ошибкам прошлого века, а все-таки по какой-то развивающейся спирали. И тут сложность состоит в том, что ученые в отличие от политиков склонны к тому, чтобы многое объяснять невозможностью иных вариантов происходящих процессов. Это в какой-то мере снимает ответственность с тех, кто натворил глупости.

Политики наоборот – всегда ищут виноватых. Даже если с горы случайно скатится камень, они будут обещать, что непременно найдут того, кто это сделал, и накажут злодея по полной, радующей избирателя мере.

– А как в этом смысле обстоит дело с экономическими рычагами и велики ли при этом риски создания напряжения и неопределенности?

– Это действительно задачка посложнее. В свое время кейнсианство считалось прекрасным ответом на вопрос, как избежать глубоких спадов во времена острейших кризисов, и оно стало ответом на Великую депрессию. Страшный опыт Великой депрессии 30-х годов прошлого века мало известен нашей стране, потому что мы жили тогда в совершенно другой системе, где 30-е годы были тоже весьма страшными. Но в мире Великая депрессия оставила очень тяжелый след.

И это, я думаю, произошло от того, что за XIX и начало XX века люди привыкли, что экономика живет и меняется, как времена года в природе. Весна наступает после зимы. Затем приходит лето и так далее.

Но почему-то мне в голову приходит шутка, популярная пару лет назад. Она незатейлива: о том, что наступает день 42 февраля. В ней нет никакой мистики: просто весна сильно задержалась. Так вот применительно к Великой депрессии экономическая весна не приходила целыми годами, а где-то и десятилетиями. Трудно представить такой шоковый удар, когда после зимы годами не наступает весна.

Поэтому, как только были найдены методы стимулирующих действий государства по подъему экономики таким образом, чтобы она в вечную зиму не впадала, – это было большим прогрессом. Хотя были и отрицательные последствия, которые привели к плохой работе модели.

Тогда стали пробовать другие методы стимуляции – монетаристские. Которые тоже вначале работали хорошо. Хотя надо сказать, что сам классик монетаризма Милтон Фридман теоретически не мог объяснить, почему его модель работает именно так. Когда ему говорили, что в его модели есть нереалистичные предпосылки, он отвечал, что, пока модель правильно предсказывает, все идет хорошо. Она действительно так работала долгое время, пока не начала давать сбои.

– Какой же вывод?

– Думаю, очень простой. В мире все время что-то меняется. И потому методы, которые начинают работать, вселяют в нас твердую надежду в то, что они и есть гарантия развития. А потом наступает разочарование. Хотя экономически правильно назвать это точками перелома, которых в прошедшем веке было несколько. А в нынешнем веке пока лишь один раз – в 2008–2009 годах.

– Не сработали методы научного предвидения?

– Я бы не сказал, что экономисты не прогнозируют таких кризисных переломов. Медики вам тоже не предскажут точно, когда вы будете болеть, скажем, гриппом. Они идут не от вас, а от самой болезни и знаний о том, как с ней бороться.

В этом смысле экономисты справились с этим кризисом неплохо, применяя для этого разные методы в разных странах. Например, Россия применяла такой метод, как «накачка спроса». Кто-то поддерживал производителя. А кто-то спасал банковскую систему. Но самым важным стало то, что мы могли войти в длительную депрессию, но этого не произошло. Мир в такую фазу не вошел. Другими словами, этот кризис был гриппом в острой форме, но это все-таки была не холера.

– Но грипп опасен осложнениями. Они были?

– Да. Мир после болезни не может бегать, как раньше. Ходит медленным шагом. Потерян темп. После чего возник термин «новая нормальность», при которой 3,5% среднего мирового роста считается хорошим достижением. А когда МВФ планирует на нынешний год 3,6%, то этот показатель ожидается как всемирный праздник. Многие экономисты полагают, что жить можно и при низком росте.

– Вы с этим согласны?

– Не вполне. Пока экономисты обсуждают ситуацию на макроэкономическом уровне, вроде она действительно не так уж плоха. Но стоит соединить макро- и микроэкономику, как становится понятно, что дела не так хороши, чтобы утешаться «новой нормальностью». Потому что если посмотреть на ситуацию через существующие институты, то картина предстает следующая. Сегодня в мире есть примерно 25 стран с качественными национальными институтами. А 170 стран обладают, мягко говоря, не очень хорошими институциональными системами.

– Что это означает для простого человека?

– А вот что. Если в вашей стране хорошие институты и всего лишь 2% экономического роста, то он достается всем членам общества. Конечно, не в одинаковой пропорции – такого не бывает никогда. Но если у вас институты плохие, то они устраивают лишь тех, кто умеет их деятельность контролировать – административно, монопольно и т.д., и при таком раскладе и росте 1,5% (а это примерно российский вариант) каким-то группам достанется 4% роста, а основной массе населения – минус 2 или минус 3%. То есть будет происходить непрерывное ухудшение при формальном полуторапроцентном росте.

Поэтому «новая нормальность» для трех четвертей населения мира должна быть неприемлема, потому что она приведет к социальным конфликтам – либо внутренним, либо внешним. И тогда власть любой страны сосредоточится на всех возможных способах самосохранения, включая насилие. Правда, у нее остается такой вариант, как сложное и трудное реформирование порочных институтов, но провести быстро такие преобразования невозможно.

Таким образом, мы оказались в мире, которого не было 10–20 лет назад. Но это не значит, что дальше все может быть только хуже и хуже.

Есть немало серьезных экономистов, которые говорят, что экономический рост может быть вообще не нужен. До XVIII века было все просто: росло население – рос производимый продукт. Если население уменьшалось в результате войны или эпидемии, снижался и продукт. Затем увеличивалась рождаемость, росло новое поколение – повышался продукт.

Но с конца XVIII века появился феномен роста. Он выразился в том, что население может не увеличиваться, а продукт продолжает свой рост. Теперь этот рост на глазах убывает. Есть те, кого это не пугает. Например, у японцев рост упал давно, и они живут в «новой нормальности» уже четверть века. Один из их влиятельнейших экономистов прошлой весной на конференции в России сказал: «У нашей нации была задача достичь другого качества жизни. И мы этого добились. Потому что рост – это всего лишь разница между тем, как вы живете, и тем, как хотите жить. Теперь у нас в этом плане гармония». Там же он отметил, что богатые китайцы приезжают за товарами в Японию. Это означает, что качество жизни у спокойных японцев выше, чем у озабоченного своим ростом Китая.

Поэтому, мне кажется, каждое общество вправе задуматься над тем, какие ценности ему нужны больше, а какие меньше. Конечно, качество таких дискуссий связано и с уровнем национальной культуры, ее традициями, нравами и т.д. Я считаю, что и наша страна, и весь мир переживают сегодня такую ситуацию, при которой старые ценности себя утрачивают, а новые еще не родились. У писателя Феликса Кривина есть такая шутка: «1616 год. В этот год умерли Сервантес и Шекспир, и никто в этот год не родился».

В этом ироничном сожалении есть не только глубокий смысл. Но и сильное ожидание лучшего мира.