XXI век: Виртуализация всея Руси

«Мой дурень уже сказал: «Как батарея закончится, так сделаю из него кормушку для птиц...» Фото Владимира Смирнова/ТАСС

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает заведующий кафедрой общей социологии НИУ ВШЭ, доктор социологических наук Никита ПОКРОВСКИЙ.

– Никита Евгеньевич, в обширном списке ваших научных предпочтений значится интригующая тема «Социология виртуальной реальности». Если учесть, что в переводе «виртуальное» означает «возможное», рискну спросить: вы изучаете то, чего вроде бы и нет?

– Думаю, в разговоре мы это установим. Дело в том, что тема виртуальной реальности гораздо шире и глубже того, что мы обычно в нее вкладываем, если говорим о кино, телевидении, Интернете и т.д.

Начать стоит с виртуализации нашей обычной жизни, которая стала дублироваться некоей второй реальностью, сопровождающей нас повсюду. Эта реальность присутствует в науке, образовании, политике, культуре, в человеческих отношениях – где угодно. Ее основной приметой является то, что возникла и укрепилась форма человеческой деятельности, при которой никто ничего не делает так, как должно быть на самом деле. А если что-то серьезное в этой второй реальности и получается, оно тонет в имитационных практиках. Этот мотив прекрасно схватывает наш язык. Казалось бы, мусорные выражения «как бы», «на самом деле» глубоко симптоматичны. Они указывают на присутствие во всем этой второй (или уже первой) виртуальной реальности. Реальности по имени «как бы». Скажем так.

Знаете, я очень люблю заниматься микросоциологией. Потому что для меня всякая макромодель – это то, что можно интерпретировать и понимать через микромодели. Например, в Facebook часто захожу на одну из страниц жителей Хамовников. Потому что живу в этом районе, как и большинство посетителей этой группы. Мне стало интересно задавать своим, можно сказать, соседям вопросы, касающиеся нашей реальной районной жизни. При этом никого не учу, не агитирую, а просто спрашиваю, читаю ответы, наблюдаю за дискуссией. Это моя социология наблюдения ближнего круга. Так вот, у меня впечатление, что многие участники дискурса находятся в некоем гипнотическом сне. Относительно, конечно, но все же. И эти многие – прежде всего молодые люди. Среди них немало тех, у кого весьма и весьма хорошее образование, во всяком случае, это следует из данных на сайте. Но когда они начинают общаться на темы хамовнической жизни, дает о себе знать явная отстраненность от социального контекста, некая нездешность, что ли.

Это подтвердила любопытная дискуссия. Речь зашла о том, что по линии нынешней окружной железной дороги будут пускать поезда наземного метро. А дорога проходит через наш район. Я присоединился к разговору и предложил связаться с руководством проекта и узнать, будет ли при работах решена проблема шума поездов, которые завтра, возможно, начнут сотрясать грохотом наши дома. Тут же я получил серьезную отповедь. Мне строго объяснили, что молодым шум не страшен, и они согласны с ним уживаться по очевидной им причине: Хамовники – это прежде всего «имиджевый» район. Но если уж поезда будут грохотать, молодые менеджеры соберутся и переедут в другое престижное место. А пока важнее знать, какие новые знаковые рестораны откроют в нашем микрорайоне. Это к вопросу об отношении нынешних молодых и энергичных к социальной реальности. Это небольшой штрих, но он в чем-то символичен.

– Но что эта история говорит социологу?

– А это сюжет о том, что знаменитый ученый Зигмунт Бауман называл текучей современностью. Она растекается, как жидкость по гладкой поверхности, иногда задерживается на каких-то натяжениях, но никогда не укореняется, принимает любые формы. Джон Урри, английский социолог, считал мобильность  важнейшим качеством, присущим XXI веку. Бодрийяр выдвинул важный тезис, выражающий дух эпохи: каждый может быть любым. При этом над всем превалирует индивидуальная перспектива, личный взгляд на мир, не подразумевающий координации с перспективами других людей.

Мои собеседники пока находятся в состоянии внутреннего виртуального движения, в полете. Это значит, что они еще никуда не едут, но в них живет готовность сняться по первому же импульсу. И даже не географически, а в смысловом плане, то есть включаться и выключаться, притом постоянно. В массовом порядке такой тип социального поведения можно определять по биографиям, в которых такая неукорененность четко прослеживается.

– Но где гарантия, что в другом месте или в другой системе координат можно сразу найти себя и в практическом плане, и в смысле самоощущения?

– Дело в том, что так называемые эффективные менеджеры (не беру сейчас высоких профессионалов) – то ли во время обучения, то ли уже в ходе работы – обретают странную уверенность в том, что они могут управлять любой сферой, особенно интеллектуальной, не зная ее содержания. Некоторые даже уверяют, что настоящий эффективный менеджер – это тот, кто креативно себя позиционирует, оставаясь отстраненным от тех, кем управляет. Для достижения такой эффективности важны не конкретные люди, а определенное число показателей: пол, возраст, образование, рекомендации и т.д. И, конечно же, набор компетенций, которых обычно совсем немного.

Вот он, город счастья эффективных менеджеров! Фото Reuters

Мне в свое время пришлось наблюдать такую деятельность по отбору кандидатов на рабочие места. Все крупные работодатели, в частности сетевые торговые центры, не сами нанимают людей. Под маркой той иной торговой системы трудятся нанятые рекрутеры, отбирая тех, кто наиболее соответствует усредненным критериям. Это целая индустрия, поточная линия «захвата» и обработки кадров. Человек, желающий занять хорошее рабочее место в этой реальности, должен забыть слово «автобиография». Есть документ под волнующим названием «резюме». Существуют курсы правильного и эффективного составления этой магической бумаги. Выявление творческих способностей, особенности профессионального опыта, оригинальность генерируемых идей – это все пережитки. Ваше резюме должно совпасть с загадочными для вас признаками, по которым система может вас в себя впустить. Эйнштейн или Моцарт здесь сразу бы засыпались: либо на резюме, либо на тестировании.

– Но эта форма, конечно же, имеет свои изъяны. Где-то она помогает отбору людей, а где-то выглядит смехотворной...

– Согласен. Но беда в том, что виртуализацией человеческой деятельности, неким кодированием отношений между людьми охвачено все, что можно. Потому что основой этой реальности является имитация или игра. Такую игру нельзя игнорировать. Уже по той причине, что в нее активно включается масса людей. Они психологически, эстетически к ней готовы, многие в ней ощущают себя вполне комфортно. Она приобрела массовый характер. И у этой сконструированной реальности есть свои неписаные, но очень жесткие правила. Здесь нельзя шутить по поводу самой этой реальности, иронизировать, сомневаться. Это карнавал, но карнавал с серьезностью на лице и жесткостью в поступках. И даже известной принудительностью. Если все это переживать незаметно и молча, ничего не случится. Главное – нельзя задавать вопросы, ставящие под сомнение то, во что вас вовлекают. Здесь вопросов не задают, здесь погружаются в игру. Похоже, это универсальный принцип виртуализации. И это объяснимо: любая идеология (необязательно политическая) не понимает шуток, иронии или сомнений. Либо вы ее принимаете с уважительной серьезностью, либо вы – чужак, которого создаваемая реальность не принимает.

Кстати, попутно замечу, что по определению социология – наука критическая, а не апологетическая. Она изучает, но не участвует. Или участвует, но лишь с целью включенного изучения. Так она начиналась в XIX веке и продолжается поныне. Она показывает то, что существует в реальности, но не виртуальной, а настоящей реальности. Это то, что называется «взгляд за фасад».

– Это в самом деле поразительно. Смотришь какое-нибудь телешоу с реальными персонажами, которые кипят страстями, рыдают, ругаются. И понимаешь, что все это сотворено жесткой режиссурой. А исполнители иногда из кожи лезут, чтобы показать себя лучше, чем они есть...

– Я нередко бывал на записях телевизионных ток-шоу. Но это были социально-политические сюжеты. Тем не менее меня и там поражала эта театральность. В ожидании начала съемок все приглашенные сидят, пьют чай, беседуют. Чувствуется, многие между собой в давних и неплохих отношениях. Но вот начинается иная реальность. Включается камера, и в студии начинается что-то среднее между простой руганью и массовой дракой. Недавно еще интеллигентные господа и дамы вдруг теряют контроль над собой. Пошел перформанс, где каждая роль прописана, надо лишь сыграть ее так, чтобы в другой раз тебя пригласили опять.

Но вот закончилось представление – все мирно сели, еще раз на дорожку попили чайку и отправились навстречу обычной реальности. Но как можно к этому относиться со смехом, если в многомиллионную аудиторию идут бесконечные вбросы определенных кодов, смыслов, ценностей. Перед нами огромная, очень затратная информационная машина, которая не глохнет ни днем, ни ночью. Ее работа стала частью социальной модели, выражением чаяний и запросов аудитории и интересов той элиты, которую мы на сегодня имеем. Что с этим можно поделать, как к этому относиться – у меня ответа нет. Есть какие-то вещи в нынешней жизни, которые остановить невозможно, игнорировать нельзя, а изучать, понимать надо.

Виртуализация человеческого сознания при поддержке компьютерных, цифровых технологий, переходящая в электронные СМИ, сегодня не имеет альтернативы. В результате все это накладывается на реальные процессы в обществе и затрагивает все институты: школы, вузы, семьи, систему власти, социальную сферу...

По сути, весь социум в большей или меньшей степени охвачен таким перформансом. Внешние символы и формы упраздняют сложность реального мира. А значит, подменяют жизнь ее эмблематическим изображением. По моим скромным теоретическим раскладкам, виртуальную блокаду прорывают лишь такие физические явления, как смерть, массовые катастрофы, болезни... Но и они вписываются в виртуальную картину мира. Так огромные деньги, технологии, человеческие силы тратятся на то, чтобы сделать завораживающими зрелищами фильмы-катастрофы или какие-нибудь предсмертные видения в формате 3D. Причем носителями, выразителями и потребителями безальтернативной виртуализации мира являются не начальники департаментов культуры и не руководители телеканалов, а молодые люди, выросшие, по сути, в виртуальной реальности и слабо осознающие свою связь с миром природы, частью которой является такое существо как homo sapiens.

Драматизм, если не сказать трагизм, ситуации состоит в том, что с конструкторами, носителями и участниками виртуальной реальности невозможно дискутировать. Их полностью устраивает собственное существование в том мире. Они – порождение эволюционного процесса, поддерживаемого развитием различных эффективных технических средств. Поэтому совершенно понятно, что сегодня, например, нельзя остановить переход людей от бумажных книг к электронным. И это только начало...

– Но все-таки, если прогресс нельзя попридержать, то, вероятно, надо его дорогой следовать. Футуролог Элвин Тоффлер давно предрек конец индустриальных обществ и появление экономики знаний. Что, собственно, и происходит на Западе. Как с нашей полуразваленной промышленностью перейти к этому этапу? Некоторые эксперты предлагают начать вторую индустриализацию. Но это тоже может получиться какая-то виртуальная эпоха...

– Если говорить о классической глобализации, к сторонникам которой я себя отношу, то, согласно этой теории, замкнутых экономических, политических, социальных систем быть не может. То есть все границы открываются для потоков информации, идей, рабочей силы, и в мире начинает шириться географическое распределение труда. В результате чего промышленные производства перемещаются в менее развитые страны с более дешевой рабочей силой. В это же время в развитых странах начинает подниматься экономика знаний.

– У России есть шанс обзавестись такой экономикой? Наверное, в «Сколково» мне бы сказали: да она у нас давно есть, причем своя, национальная. А если серьезно?

– Сегодня прогнозировать не берусь. Лет пять-шесть назад я бы сказал, что это возможно. Тогда надо было просто определиться, какое место в глобальном распределении труда могла бы занять Россия, помимо экспорта энергоресурсов. То есть какие производства и отрасли экономики мы могли бы предложить международной кооперации. В том числе определенные сегменты экономики знаний.

Сейчас точка возможного участия во многом пройдена. И это одна из причин того, что обозначила себя политика закрытости и демонстрации боевой мощи. По причине понимания того, что соревнования нам уже не выиграть, остается архаическое давление силы. И тогда поднимаются наши вечные вопросы о национальной самобытности, правильной героической истории, уникальном мире и т.д. Это и есть процесс виртуализации и одновременной мифологизации реальности. Причем Россия в этом смысле не уникальна. Подобное «конструирование» с учетом своих важных особенностей происходит, например, в Бразилии, Индии, Китае.

Вообще трудно себе представить, к чему приведет мир этот новый расклад сил после выхода на арену столь мощных субъектов, не желающих следовать классической модернизации. Сегодня уже ясно, что в классическую картину развития будут все время привноситься различные возмущающие воздействия. Наименее развитые страны Латинской Америки, Юго-Восточной Азии и даже Африки все чаще дают понять, что они не собираются оставаться на периферии. Они хотят войти в центр мировых событий, но без существенных изменений внутри своих обществ. И тогда голову поднимает архаика с присущим ей набором признаков: коррупция, деспотизм, клановость, блат, дарообмен, авторитаризм, насилие и прочее.

– Но при этом в Китае и Индии есть целый класс образованных людей, включенных в экономику знаний. Программисты Индии активно работают дистанционно на заказчиков из США и Европы. Китайские физики участвуют в американских проектах. Китайская космическая программа выросла на людях, учившихся в США и России...

– Согласен. Но и в Китае, и в Индии, во многих других странах так называемого периферийного капитализма отношение к ценности человека как личности, к его правам и свободам таково, что эти государства все же остаются развивающимися со всем набором присущих им архаических признаков. Задача социологии, как, впрочем, и классической политологии, состоит в том, чтобы такие и иные признаки фиксировать, выявлять и показывать происходящие в различных обществах процессы. Наша задача – дать диагноз, а не заниматься лечением больного. Но с такой позицией согласны не все мои коллеги-социологи.

Если же социология или политология занимает, как говорили прежде, «активную жизненную позицию», тогда эти старания надо называть иначе. На мой взгляд, в правильном диагнозе уже заключен важнейший потенциал лечения. Это знание того, что происходит в реальности, а не в рамках символической игры.

В структуре виртуальной реальности огромное место занимает мифотворчество. Согласно концепции Алексея Лосева, происходит саморазвитие неких символов, образующих взаимные связи. Скажем, символ потребления, или символ порядка, или символ врага... Из этих элементов складывается некая законченная мифологизированная картина бытия, которая через виртуальные технологии захватывает массы и накладывается на психологию людей. И это мифопроизводство делает такую науку, как социология, бессильной.

Село Медведево принимает столичную научную элиту: «Просим на кофе-брейк». Фото со страницы Угорского проекта в социальной сети Facebook

Можно приводить любые результаты, доказывающие, что подобные манипуляции не имеют ничего общего с реальностью, – человек, группа, общество будут пребывать в пространстве мифа и чувствовать себя бесконечно счастливыми. И сколько бы социолог ни призывал обратить внимание на охвативший их опасный недуг и заняться лечением – его никто не услышит. Я это для себя называю так: «Больной отказался от госпитализации». И в этом смысле будущее социологии в России очень туманно. Вся наша диагностика отключается с помощью виртуализации и мифологизации реальности. Я бы сказал так: у нас социология стала казаться избыточной наукой. Слишком она вездесущая и к тому же сложна, критична. Вы нам что-нибудь попроще дайте! – говорят эффективные менеджеры.

Но настоящая социология не может быть простой. И виртуальной она тоже быть не может. Разумеется, она может эту виртуальность изучать. А надо ли заказчикам такое изучение, результат которого заранее не ясен... Виртуализация, вставшая на фундамент современных технологий, обрела фантастическую силу и превратила весь мир в какую-то изображающую реальность систему с неясным будущим. Бороться с этим весьма проблематично. Если только, не приведи бог, не разразится конфликт и все источники энергии на планете станут вдруг недоступными. Это, разумеется, метафора, и притом чистая мизантропия.

– А личный протест, уход от виртуальной реальности туда, где ее влияние максимально ослаблено?

– Стать новыми староверами, уйти в скит? Нет, ну можно, конечно, отправиться куда-то в глушь. Организовать самоизоляцию, начать писать с надеждой, что через века это найдут и ты станешь гением. Но в нынешней реальности ты не будешь востребован никем, у тебя не будет аудитории. Потому что в условиях виртуализации никто не будет искать коды к тому, что ты хочешь сказать миру, ушедшему за это время от тебя далеко вперед.

– Лукавите, Никита Евгеньевич. Я ведь перед нашей встречей кое-что узнал насчет ваших личных методов сопротивления виртуализации. Подробностями, пожалуйста, поделитесь.

– Это была середина 90-х годов. Я тогда защитил докторскую диссертацию, кстати, на тему трактовки одиночества в философии и социологии. Университеты были в состоянии известного распада, образовательный процесс носил весьма приблизительный характер. Но город в такой ситуации утомлял еще больше. И я стал искать, где бы найти тихое пристанище для души. Причем там, куда не могла добраться урбанизация. Стал ездить по разным областям. И не один, с коллегами. В Вологодской области возле Тотьмы нашли симпатичное место. Но не было подходящих домов. В итоге нашел место и дом в Костромской области. Купил, можно сказать, за страшные по тем временам деньги – 14 тысяч рублей. Дом оказался прогнившим. Так я вынужден был начать постигать науку восстановления и ремонта.

Затем ко мне стали приезжать друзья, коллеги. В большинстве своем социологи, психологи, экономисты из Высшей школы экономики, из МГУ, из Института географии Академии наук. Им место приглянулось. И они тоже стали обживаться. А поскольку никто из новоселов не пьянствовал, не обсуждал политических новостей из столицы, не рыбачил и не охотился, как-то невольно родилась идея заняться изучением мест своего поселения. Ученый – он и в нерабочее время остается ученым. Так устроен его интеллект. Занялись исследованиями деревни, и мало-помалу это стало перерастать в большой проект. Что оказалось очень правильным, как мы сейчас видим. Российский Север – объект малоизученный. Поэтому мы стали получать поддержку научных фондов, и дело пошло.

– Что же вы исследовали?

– Если сказать совсем просто, работа состояла из двух последовательных частей. Первая – исследование того, что там есть. На этом этапе подключились социальные географы. В частности, Татьяна Григорьевна Нефедова из Института географии РАН, известный специалист по сельской России. Экономист Сергей Бобылев из МГУ. Психолог Виктор Петренко тоже из МГУ. Это лидеры первого ряда в своих научных дисциплинах.

Первый этап подтвердил то, что можно было видеть и так. Идет катастрофическая депопуляция деревень. Чтобы остановить сокращение населения, при самых больших усилиях и в самых лучших воображаемых условиях потребуется несколько десятков лет. То есть процесс почти необратим. Пока же деревни просто пустеют, становятся необитаемыми. Это зрелище сравнимо с величественной симфонией распада, потому что симфонизм может быть присущ не только процессу возвышения, роста, но и того, что увидели мы. Это были картины поглощения природой опустевших сел и деревень, заброшенных полей, дорог...

Все это мы описывали, анализировали… Но мы были еще при этом и людьми, которые уже привязались к этим местам, к жителям деревень, и перспектива длительного пребывания в этих местах мало кого из нас пугала, а скорее привлекала. Магия Ближнего Севера захватила нас – иначе не сказать. Кстати сказать, магическая природа Севера, судьбы местных жителей, исполненные исторического трагизма, адского труда, жертвенности, эти бревенчатые избы, овины, сеновалы – все это не виртуальность, а самая настоящая подлинность.

Наше сообщество было далеко не единственным в этих краях. Многие из распадающихся деревень уже заселяются москвичами, петербуржцами. Обобщенно их называют «дачниками», другого термина пока не предложено. Кто-то будет жить здесь только летом, кто-то – приезжать на охоту, на ягодный и грибной сезоны. Но немало и тех, кто готов жить длительное время, если это позволяет инфраструктура и возможность работать дистанционно.

– А как реагируют местные жители, если они еще там остались? Их радует ваше появление и то, что вы задумали?

– Реагируют по-разному. Одни удивляются, другие считают все это странным и подозрительным. Есть мнение, что поскольку мы «какие-то профессора родом не отсюда», то по определению не можем знать и тем более улучшать тамошнюю жизнь. Другие считают, что мы придумали это не сами, а за нами кто-то стоит. Третьи уверены, что мы просто мешаем тем, кто хотел бы возвращения колхозов, и как только деньги на это дадут, так сразу жизнь и заладится без всяких москвичей... Разумеется, есть и немало тех, кто нам рад – сотрудничает с нашим проектом, видит в нем смысл для себя.

Конечно, на фоне распада наши усилия – это тоненькая струйка. Но, как известно, чтобы вода в трубе не замерзала при морозе, надо чуть-чуть приоткрыть кран, и эта струйка может сохранять систему всю долгую зиму.

– Я вас понимаю только отчасти. Помимо социологии, вы известны как исследователь наследия американского мыслителя Генри Торо, истового защитника природы. У него красиво звучит: «Жить надо в лесу, чтобы читать толстые мудрые книги так же медленно, как они пишутся». Но нынешняя виртуализация всего и вся только подтверждает утопичность таких мечтаний...

– Генри Торо был философом-трансценденталистом, романтиком, но прочно стоявшим на почве практики. Решение уйти из города и поселиться на берегу Уолденского озера в собственноручно вытроенной хижине было продиктовано и моральными, и политическими, и собственно философскими соображениями. Меня же, коренного москвича, на костромские просторы выталкивает прежде всего дискомфорт сверхурбанизации, издержки которой всем известны. Это и экологические беды, и преступность, и отношения собственности, и психологический стресс от перенаселения, пробок, шума, агрессивности навязываемой информации...

Так что я скорее реалист, прагматик. И не я один. Многие, кто заботится о себе, своей семье и имеет современные общемировые представления о том, какое должно быть качество жизни, ищут выхода за пределы мегаполиса. Один из таких выходов может быть как раз в сторону дальних периферий, где могут развиваться разные форматы проживания.

Вот, собственно, этим мы и занимались в своих исследованиях и отчасти личных опытах освоения исчезающих деревень. Это нашло отклик и интерес. Хотя мы никого ни к чему не призываем, не мобилизуем. Просто обозначаем то, что происходит само собой, фиксируем развивающиеся процессы на Ближнем  Севере. Там же это заселение горожанами идет не сплошным фронтом, а весьма избирательно – определенными очагами, что обусловливается разными факторами. Во-первых, в таких местах должна быть соответствующая экологическая обстановка. Там не должно быть промышленных работающих или строящихся предприятий. Необходим красивый природный ландшафт.

Очень хорошо, если у выбираемых мест есть своя история, достопримечательности, может быть, даже герои, традиции и прочее. Также необходимы выход к воде и близость к средствам транспортной коммуникации, чтобы, скажем, за ночь добраться до мегаполиса. Ну и, конечно, элементарное энергоснабжение. В большинстве таких мест у дачников есть уже все необходимое – от посудомоечных машин до Интернета.

– Как же вы все-таки правы насчет бессмертия виртуальной реальности...

– Спасибо за иронию. Я ее принимаю.