Как нам себя называть?

 
Сегодня большинству ученых понятно, что и представление о нациях как (исключительно) политических, и представление о них как исключительно культурных (тем более этнических) сообществах страдают односторонностью. На самом деле эти два представления не исключают друг друга; напротив, они друг друга дополняют. Поэтому сегодня понимание наций как сообществ культурно-политических – первейшее условие продуктивности дискуссий о российской нации. Кроме того, методологически крайне важно исходить из понимания наций как динамических, развивающихся целостностей. Представление о них как о статичных сущностях заставляет смотреть на переживаемые ими изменения под углом зрения «кризиса» и тем самым мешает анализировать происходящие в национальной культуре изменения. 

 
Между «общностью» и «самобытностью» 

 
Терминологические ловушки, которые подстерегают российских авторов, пишущих на «национальные» темы, порождены советским идеологическим наследием. А оно включает в себя две взаимно противоречивые логики. Первая из них нашла выражение в формуле «формирование новой исторической общности «советский народ», вторая – в «развитии «национальных культур». И та и другая формулы сосуществовали в рамках проводимой государством политики. По сути, каждая из формул предполагала разнонаправленные политические мероприятия и финансовые вложения. Внутреннее противоречие этих программ камуфлировалось посредством риторических приемов («слияние советских наций», «развитие советской культуры – национальной по форме, социалистической по содержанию»). 

 
Порвав с советской идеологией, элиты постсоветской России не порвали с заложенными в этой идеологии категориальными конструкциями. Именно эти конструкции определяют сегодня схемы восприятия социальной реальности.
   
В частности, и в академическом, и в официальном дискурсе последних двух десятилетий устойчиво воспроизводится понятийный аппарат этнонационализма, употребление которого было свойственно для коммунистического истеблишмента. Я имею в виду прежде всего активное использование представлений о нации, восходящих к известному «сталинскому» ее определению.
В рамках этих представлений нация мыслится как сообщество происхождения. В основе общности, как предполагается, лежит определенный набор объективных характеристик (от языка и обычаев до «психологического склада» или, в более современной редакции, «менталитета», «культурного кода» и т.д.). Тем самым происходит редукция национального сообщества к этническому сообществу. 

 
Этнонационалистические схемы восприятия социальной реальности чрезвычайно распространены и в массовом сознании. Об этом свидетельствует огромная популярность сочинений Льва Гумилева. Книги этого автора, мифопоэтические по своему содержанию, издаются тиражами, несопоставимыми с циркуляцией монографий и периодики научного характера. 

 
Вместе с тем в российском публичном пространстве (опять-таки как на уровне политического руководства, так и на уровне академического сообщества) присутствуют и другие концепты, унаследованные от советской идеологии. Это прежде всего концепция «многонациональности» и представление о России как о «семье народов». В формуле «многонациональный российский народ», вошедшей в Конституцию 1993 года, явственно слышны отголоски былого лозунга о «многонациональном советском народе». Инерцией советского мышления определяются и разного рода «Концепции государственной национальной политики Российской Федерации», начиная с опубликованного в 1996 году одноименного документа и заканчивая его новыми редакциями, о разработке которых спорадически появляются сообщения в прессе. Правда, после того как была ликвидирована ответственная за эту сферу властная структура (а именно Министерство по делам национальностей), подобная деятельность все с большей очевидностью выполняет преимущественно символическую функцию. 

 
Гражданское, этническое и имперское 

 
В российских общественно-политических дискуссиях последних двух десятилетий можно констатировать сосуществование трех кодов общности – гражданского, этнического и имперского. В соответствии с этими тремя основными кодами группируются и позиции. На мой взгляд, возможна следующая типология. 

 
Первая из позиций может быть обозначена как либеральная. Этот термин употребляется здесь с большой долей условности и отсылает прежде всего к интерпретации нации как гражданского сообщества, или согражданства. 

 
Вторую позицию можно назвать этноплюрализмом. От адептов этой платформы нередко исходят предложения подумать о возможности адаптировать к России политические практики «мультикультурализма». 

 
Третью позицию уместно обозначить как русский этнонационализм. Ее содержание заключается в том, что после распада СССР у России появилась возможность завершить проект строительства нации (в этническом понимании слова «нация»). Если количество этнических русских в советское время составляло чуть больше половины населения, то в современной России их 82%, а это значит, что они могут построить национальное государство в собственном смысле слова, а именно как государство русских, рядом с которыми живут этнические меньшинства.
Согласно идее, если «русская нация» (то есть этнически русская часть населения РФ) будет чувствовать себя уверенно, то другие живущие в стране «нации» от этого лишь выиграют. Носители данной идеологии предполагают варианты иерархии этнических групп. При этом иерархия иногда носит и юридический характер – в форме законодательного закрепления особых прав этнических русских как «государствообразующего народа».
Наконец, четвертую позицию можно описать термином «империализм». Ее сторонников отличают от этнонационалистов две черты. Во-первых, они не сводят нацию к этносу, понимая национальную общность как по преимуществу культурную. Этнически нерусское население – при условии его лояльности русской культуре – может быть включено в «русскую нацию». Во-вторых, приверженцы этой позиции решительно не готовы смириться с отпадением от России территорий, которые она потеряла после распада СССР. Русская нация немыслима вне империи. Поэтому империя должна быть полностью или частично восстановлена. Иногда речь даже идет о включении в состав возрожденной империи окраин, которые входили в нее во времена Романовых. 

 
Дискуссии о необходимости формирования нации в нашей стране представляются беспредметными. Нация в современной России существует в той мере, в какой населяющие ее люди а) идентифицируют себя в качестве российских граждан и б) соотносят себя с общим пространством коммуникации. Эти два обстоятельства – согражданство и соучастие в одном коммуникационном пространстве – позволяют жителям страны вообразить себя членами одного сообщества. 

 
Что же касается периодически возникающих разговоров о том, что российскую нацию еще предстоит создать, то они обусловлены не объективной необходимостью, а субъективными потребностями некоторых общественных активистов. Дело заключается в стремлении последних улучшить свои позиции в бюрократическом и/или политико-идеологическом поле. Агенты социального действия, инициирующие дискуссии на тему «нациостроительства», национального возрождения, развития «русской идеи», надеются посредством этих дискуссий аккумулировать символический капитал. При этом в одних случаях речь идет о «первоначальном накоплении» такого капитала, в других – о его умножении. 

 
Я убежден, что наиболее адекватным наименованием культурно-политического сообщества, существующего в сегодняшней России, является «российская нация». «Российский» не может и не должен быть замещен предикатом «русский». Однако попытки проделать такую операцию постоянно предпринимаются – причем не только в качестве низовых инициатив, но и на уровне политических проектов властвующих групп. 

 
На мой взгляд, замещение «российского» «русским» нежелательно как по нормативным, так и по практико-политическим причинам. Вот мои аргументы. 

 
Этничность как институт 

 
Те, кто предлагает интерпретировать понятие «русский» в сверхэтническом значении, апеллируют к ситуации, имевшей место в имперской России. В ту пору слово «русский» в самом деле означало и лояльность трону, и культурную (преимущественно конфессиональную) идентификацию. В той мере, в какой тот или иной подданный империи Романовых (будь его имя Бенкендорф, Лорис-Меликов, Багратион или Витте) считал себя верным трону и принимал православие, он считал себя русским. Его нерусское происхождение ни в коей мере не препятствовало ни его самовосприятию в качестве русского, ни восприятию его в таком качестве внешним окружением.
Однако эта ситуация не может быть реконструирована сегодня. Прежде всего потому, что термин «русский» за годы советской власти приобрел устойчивые этнические коннотации.
Произошло это по двум основным причинам. Первая и главная: в советский период этничность была превращена в институт. Этнические категории («национальность» в этническом смысле слова) использовались как средство для деления населения, а также для разграничения территории. С одной стороны, граждане жестко приписывались властью к той или иной этнической группе (графа «национальность» в паспортах). С другой – территория государства была организована (наряду с собственно «территориальным») еще и по национально-территориальному признаку («национальные республики» внутри РСФСР). 

 
На протяжении семи десятилетий правления коммунистов этнические категории регулировали доступ граждан к социальным благам. Принадлежность к «правильной» или «неправильной» этнической группе означала для людей либо наличие привилегий и набора особых прав (например, квоты при приеме в вуз или занятие командных постов), либо, напротив, поражала в правах (ограничивала в занятии определенных должностей или в получении образования, не говоря уже о таких вещах, как депортации). Этническая принадлежность имела огромную значимость в качестве социального и политического ресурса. И хотя после демонтажа советской системы эта роль ослабела, различение индивидов по этническому признаку (и в частности, «русских» и «нерусских») настолько устоялось, что воспринимается как нечто само собой разумеющееся. 

 
«Естественность» этому делению добавляет и привязка культуры к этничности, молчаливо предполагавшаяся на протяжении семи с лишним десятилетий советской истории. Опять-таки независимо от того, какой была реальная культурная принадлежность того или иного индивида, он по умолчанию считался представителем определенного «этноса» и соответствующей этому этносу «культуры». 

 
Специфика этнической политики коммунистов было главной, но не единственной причиной этнизации, которую предикат «русский» претерпел после 1917 года.
Другая причина такой этнизации – война в Чечне. Травма, связанная с этой войной, столь глубока и масштабна, что не оставляет никаких иллюзий относительно возможности для нерусских (в частности, для чеченцев) в сколь угодно отдаленном будущем принять самоназвание «русский». Печально, но даже если бы такая возможность и существовала, вряд ли с таким названием согласятся те жители Центральной России, которые симпатизируют лозунгу «Россия – для русских!» (а их количество, как известно, весьма внушительно).

Этническое однообразие. Красиво! Но на кого же глаз положить?!     Фото Reuters

Таким образом, хотим мы того или не хотим, но слово «русский» окончательно и бесповоротно этнизировано. «Русский» сегодня – это не имя общности, вобравшей в себя различных этнических идентичностей, а эксклюзивное определение, отделяющее одну этническую группу от других. О чем москвичам, кстати, напоминают авторы бесчисленных объявлений типа «семья из Подмосковья, русские, снимет квартиру на длительный срок». 

 
Слияние горизонтов 

 
Выражение «российская культура», активно используемое либерально ориентированными политиками и экспертами, с самого начала натолкнулось на энергичное противодействие. Аргумент его противников сформулировал Александр Солженицын: государство у нас российское, а культура – русская. Согласно Солженицыну и его единомышленникам, после распада «многонациональной империи» у русских наконец появился шанс построить национальное государство в культурно-этническом смысле слова «нация». Что касается этнических меньшинств, то государство не должно препятствовать их культурному самоопределению, а именно: они вправе или принять русскую культуру как свою, или развивать собственную (калмыцкую, татарскую и прочие), но не рассчитывать на ее спонсирование со стороны центральной власти. 

 
В несколько ином ключе звучит предложение Алексея Миллера: не отказываться от понятия «российская нация», зарезервировав его для обозначения гражданско-политической общности, однако настаивать на понятии «русская культура», дабы подчеркнуть наличие русской нации как этнической (этнокультурной) общности. Кроме того, такой подход позволяет утвердить русскую субстанцию этой культуры: ее нерусские элементы подверглись ассимиляции и потому не заслуживают специального упоминания. Владимир Даль, Архип Куинджи или Исаак Левитан, будучи нерусскими по происхождению, были русскими по культуре. По сути, Миллер продолжает логику Солженицына. «Российская культура» для него – фикция, родившаяся в сознании «денационализированных» либералов. 

 
На мой взгляд, попытки отказаться от понятия «российская культура» в пользу понятия «русская культура» неприемлемы как по содержательным, так и по нормативным причинам.
Дело в том, что знаково-символический универсум, который сложился в России на протяжении ее длительной истории, является продуктом переплавки многих этнических культур. Этот универсум, разумеется, сверхэтничен, но его этнические составляющие во многих случаях вполне ясно просматриваются. Упомянутая многосоставность проявляется как на уровне литературы, музыки, киноискусства, театра, так и на уровне повседневности. 

 
В культурном багаже современного россиянина присутствует множество элементов, позаимствованных из локальных – этнических – смысловых универсумов. «Манкурты» и другие образы из романов Чингиза Айтматова, разошедшиеся на цитаты фильмы Георгия Данелии, проза Фазиля Искандера, музыкальные композиции Арама Хачатуряна, стихи Расула Гамзатова, многие из которых легли в основу популярных песен. Нелишне вспомнить также фильмы Сергея Параджанова и Тенгиза Абуладзе, театральные постановки Роберта Стуруа, повести и рассказы Шолома Алейхема, джазовые импровизации Вагифа Мустафа-заде. Крайне важно при этом учесть, что в целом ряде случаев мы имеем дело не просто с творчеством нерусских по происхождению, но русских по культуре художников (таких как Антокольский, Мандельштам или Бродский), а именно с нерусскими по культурным корням и культурной лояльности художниками. Так, Шолом Алейхем, произведения которого, безусловно, являются частью российской культуры, написал многие свои вещи на идиш или на иврите. Стихи Расула Гамзатова мы знаем в переводах с аварского, а некоторые из повестей Чингиза Айтматова – в переводах с киргизского; Геннадий Айги часть своих стихотворений написал по-чувашски. Но и в случае, когда те или иные мастера слова, в силу их языковой принадлежности, могут рассматриваться как часть русской литературы, нельзя игнорировать этническую стихию, которая подпитывала их творчество. От того, что Фазиль Искандер писал по-русски, он не перестает быть абхазским писателем (или, если угодно, российским писателем с абхазскими корнями, или «русско-абхазским», но не просто русским писателем). Даже такой московский по происхождению и социализации поэт, как Булат Окуджава, вносит в российскую культурную копилку определенный этнический колорит. «Виноградную косточку в теплую землю зарою» – ассоциация явным образом не «русская» в этническом смысле слова. 

 
Элементы «нерусских» культур проявляются и на уровне наших кухонных привычек. Плов, лаваш и шашлык кажутся сегодняшнему россиянину не менее традиционной частью его меню, чем щи, каша и блины. 

 
Поэтому российскую культуру не следует мыслить как механическое соединение отдельных этнических культур или культур, существовавших параллельно друг другу народов. Она представляет собой результат взаимодействия и трансформации различных этнических элементов и в этом смысле носит сверхэтнический характер. В ходе формирования этой культуры происходил процесс, который, пользуясь выражением Ханса-Георга Гадамера, можно назвать «слиянием горизонтов». 

 
Иными словами, мы имеем дело не с ассимиляцией (растворением культур этнических меньшинств в культуре этнического большинства), а с взаимной трансформацией всех этнических элементов, входящих в российский культурный универсум. 

 
Формирование российской культуры происходило во многом сходным образом с формированием культур других стран с имперской и постимперской историей. Быть может, вместо постоянного подчеркивания отечественной специфики было бы продуктивнее обратиться к сопоставлению российского социокультурного опыта с опытом Великобритании, Австрии и Турции. 

 
Запрос на различие 

 
В условиях глобализации принципиально возрастает потребность в признании или в другой формулировке – возникают запрос на различие, притязание на самобытность, борьба за идентичность. Субъектами этого запроса выступают представители разного рода меньшинств – от этнических, языковых и религиозных до жизненно-стилевых. Интенсивность и плотность транснациональных обменов (от экономических до символических) в наше время таковы, что меньшинства становятся их непосредственными участниками. 

 
Региональные и этнические сообщества позиционируют себя в медийном пространстве не как автономные географические и политические («национальные») единицы, а как составные части наций-государств. Представители культуры Уэльса, Страны Басков, Корсики или Бурятии встречаются друг с другом на международных форумах (научных конференциях или музыкальных фестивалях) как представители самих себя, а не как представители Великобритании, Испании, Франции и России. Эту ситуацию невозможно «отыграть» обратно. Предложить, скажем, черкесам или калмыкам ассимилироваться в «русской культуре» – предприятие столь же сомнительное, как предложить валлийцам или шотландцам ассимилироваться в «английской культуре». А вот считать себя интегративной частью российской культуры – опция для черкесов и калмыков столь же реальная, сколь и перспектива для валлийцев и шотландцев рассматривать себя в контексте британской культуры. 

 
Таким образом, квалифицировать культуру современной России в качестве «русской» было бы не только некорректным в нормативном (моральном) плане, но и контрпродуктивным в прагматическом (политическом) плане. 

 
Кроме того, глобализация является важнейшим источником изменений культурного облика наций, так как их культуры вовлекаются в процесс транснациональных культурных обменов.
Правда, такое вовлечение редко протекает безболезненно. Характерной реакцией на неудобства, порождаемые вовлечением национального государства в транснациональный контекст, является изоляционизм. Соблазн изоляционизма затронул и часть российских элит. Запрос на самобытность, исходящий от власти, был с энтузиазмом воспринят в интеллектуальных кругах. Я не хочу тем самым сказать, что все авторы, возделывающие сегодня ниву православно-державнической самобытности, делают это по заказу. Многие занимались этим независимо от сигналов, исходящих сверху. Скорее речь следует вести о встречном движении бюрократии и интеллектуального сословия. Именно их взаимной подпиткой и объясняется устойчивость воспроизводства фантазма по имени «остров Россия». 

 
В настоящий момент в нашей официальной риторике сосуществуют два дискурса. Это дискурс интеграции (в мировую цивилизацию) и дискурс уникальности (Россия как цивилизация). До тех пор пока бюрократическому классу и обслуживающим его сочинителям это кажется выгодным, они говорят о России как неотъемлемой части христианского культурного ареала и соответственно как части Европы. Как только они сталкиваются с ситуацией, когда сравнение России с Западом получается не в нашу пользу, активизируется весь арсенал самобытности – с «православием» и «соборностью» как разящим оружием. 

 
Подобную интеллектуальную стратегию вполне уместно расценить как самоориентализацию – превращение самих себя в экзотический объект. Формула ориентализма гласила: «Запад есть Запад, Восток есть Восток». В результате реакции интеллектуалов стран Востока на реальный или вымышленный «ориентализм» Запада эта формула сменилась утверждением, что западному разуму не дано разгадать тайну восточной души. Российский вариант реакции такого рода – «Умом Россию не понять». 

 
Между тем если сравнить образ страны, конструируемый центральными СМИ, с реальными социокультурными практиками, нельзя не почувствовать некоего диссонанса. С одной стороны, «российская цивилизация», «держава, духовность, Победа», «евразийская цивилизация» и тому подобные символы самодостаточного символического универсума. С другой – книжные лотки, заваленные пособиями по фэншуй и практической йоге, раскупаемые огромными тиражами романы Харуки Мураками и повести о Гарри Поттере, танцевальные студии, обучающие «латино» и танцу живота, ежедневно перекачиваемые гигабайты видеопродукции западного (а в последнее время также южнокорейского и китайского) происхождения, множащиеся закусочные, предлагающие шаурму, хинкали и суши. Я намеренно смешиваю материальное и символическое измерение культуры, уровень потребления и уровень производства смыслов. Эта грань размыта. Адепты хип-хопа часто не только потребители, но и производители этого нехитрого искусства. Едва ли не в каждой школе (и уж точно в каждом университете) есть самодеятельные команды, не просто сочиняющие музыку и тексты в каком-нибудь прогрессивном стиле, но и норовящие записать «демоверсию». Медленно, но неуклонно растет популярность этнической музыки: распространяются записи, увеличивается количество площадок, на которых выступают исполнители фолк-рока и этноджаза, увеличивается посещаемость подобных фестивалей.
Однако чем более многообразным и пестрым становится российское общество на уровне культурной повседневности, тем более однородным и скучным оно предстает на уровне официальных репрезентаций, продуцируемых бюрократией, чья деятельность  неизбежно вступает в противоречие с (пост)современной социокультурной ситуацией, важнейшей чертой которой является запрос на различие.