Михаил Ремизов
Консерватизм, если на это течение смотреть исторически, это не попытка сохранения статус-кво. Я часто говорю, что он выходит на сцену, когда сохранять, консервировать уже поздно. Если посыпалось феодальное общество, что и для чего восстанавливать? Поэтому консерватизм – это всегда какой-то проект реконструкции. А еще – стилизации, то есть реактивации, обновления возобновления каких-то важных элементов традиционного общества в обществе современном.
Потому что в каком-то и весьма значительном смысле современное общество живет взаймы. Существуют ценности, которыми мы дорожим в современной цивилизации: способность к самодисциплине, к производительности, к мобилизации, к техническому и научному творчеству – они все основаны на каких-то вещах, восходящих к традиционному обществу и к религиозным корням в том числе. В этом смысле консерватизм представляется мне изначально стратегией реактивации традиционного общества в современном обществе.
Возьмем систему образования. В принципе это симбиоз прямо противоположных устремлений современного образования. Одно из них эгалитарное – дать возможность для образования как можно большему числу людей. Оно вроде бы выступает против прежнего, консервативно-сословного общества. С другой стороны, если мы посмотрим на начинку этой системы, то она как раз очень консервативная. За ее основу была взята аристократическая модель обучающегося человека.
Вадим Цымбурский, философ, историк, лингвист, говорил о феномене викторианской Англии как об эпохе, когда английская культура сформировала модель аристократизма, доступного для всех. То есть это консервативно и современно. Это современная культура, открытая для всех, но модель взята из идеалов старой сословной аристократии. И если мы посмотрим на гумбольтовский университет, на другие ему подобные, то заметим, что по начинке они очень консервативны. На мой взгляд, если от этого содержания мы отходим, то попадаем в кризис модерна.
Теперь о современной ситуации с консерватизмом в мире. По-моему, консерватизм – не критик модерна, а один из неотъемлемых его соавторов.
Это участие почти не признавалось. Те консервативные элементы, которые попадали в проект модернизации, постоянно размывались. Потому что в сфере политической идеологии консерватизм не был достаточно эффективен, активен и рефлексивен. По крайней мере он в этом уступал и либералам, и марксистам-социалистам. Вот почему в 60–70-е годы стала возможной известная молодежная революция против основ западной культуры. Сегодня же просматривается проблема консерватизма второй волны, который хочет сохранить то, что он уже привнес в модерн на протяжении двух предыдущих веков.
Мне кажется, эпохальным завоеванием здесь надо признать национальное государство, которое синтезирует просвещение и идеологию консерватизма. Но мы видим, что уже последняя треть прошлого века отмечена очень серьезными вызовами национальному государству. Это массовая иммиграция, по сути, обратная колонизация; бунт сексуальных, этнических меньшинств внутри западной культуры; отход либерализма от защиты частного капитала, а левых идеологий от проблем пролетариата – на защиту прав меньшинств и возгонку их требований. По сути, мы столкнулись с перерождением фундаментальных идеологий. Что касается нынешней России, то мне кажется, после известных протестов 2011–2012 годов глава государства, увидев, что значительная часть общества, представленная разными его слоями, отторгает его политику, решил обратиться к своим сторонникам.
Тут можно вспомнить, что в начале нулевых был такой феномен, как путинское большинство. И было понятно, чего это большинство хотело от нового президента. А именно – обуздания элит, репатриации капиталов в Россию, возрождения традиционных культурных ценностей, ограничения массовой эмиграции. Короче, это была социально-консервативная повестка.
Такое вот воспоминание, мне кажется, будоражит нашего национального лидера, и он пытается реализовать отложенные ожидания путинского большинства. Но возникает вопрос.
Не поздно ли?
Дарья Гармоненко 