Александр Рубцов
Карикатура ╘ РИА Новости
Сегодня на наших глазах риторика модернизации, инновационного прорыва сходит практически на нет, уступая место сакральным регуляторам и скрепам. При этом на страну надвигаются планы очередной оптимизации науки и высшей школы, что у нас всегда чревато развалом – даже при лучших побуждениях. Масштаб риска и цена вопроса в данном случае куда выше, чем кажется.
Пока в программных текстах командные высоты занимали планы модернизации, особой популярностью пользовались рассуждения про «общество знания», «экономику знания» и т.п. Но, похоже, люди не всегда понимали, о тенденции какого масштаба идет речь.
Идея общества знания стала знаковой для всего XX столетия (хотя в собственном смысле она возникла во второй половине века; термин knowledgeable society появился в 1966 году). Суть дела и глобализм претензий переданы в известном докладе ЮНЕСКО 2005 года с эпохальным названием «К обществам знания»: «...Знание превратилось в предмет колоссальных экономических, политических и культурных интересов настолько, что может служить для определения качественного состояния общества, контуры которого лишь начинают перед нами вырисовываться».
Век науки и мифа
Вместе с тем бурная предыстория идеи началась между мировыми войнами с дискуссий «первой технократической волны», а в широком смысле может относиться одновременно и ко всему «большому модерну» (от Нового времени), и даже к истории западной цивилизации в целом. С некоторой натяжкой эту цивилизацию можно назвать «цивилизацией знания» (оговорив его особенности – чтобы не обижать ориенталистов).
Потом были (если очень пунктирно): «техноструктура» Джона Гэлбрейта, «постиндустриальное общество» Дэниела Белла, критика идей технократии, экспертократии и т.п., в том числе у Макса Хоркхаймера, Юргена Хабермаса. Дошло и до сближения идей общества знания и общества риска.
Сюда же встраивается идеология «экономики знания» с принципами перманентной технологической революции и «человеческого капитала». И в официальных текстах, и в околонаучной рефлексии обычно «экономику знания» отождествляют с «инновационной экономикой» и не зря склеивают ее с обществом знания, прежде всего в социально-политических аспектах изменений.
Однако в плане культа знания на прошлый век можно посмотреть и в ином ракурсе, более житейском и политическом. Именно тогда на пике «очень высокого модерна» в страшнейшей в истории человечества войне столкнулись два тоталитарных колосса: Советская Россия и нацистская Германия. СССР был заряжен культом особо правильного знания и отменно научной идеологией, социально-политическим и даже своего рода историческим технократизмом, пафосом всемирно-исторической инновации – модернизации через колено. Не случайно «перманентная революция» Льва Троцкого даже литературно перекликается с инновационным угаром конца прошлого – начала нынешнего веков. Немецкий нацизм, наоборот, идеологически базировался не столько на сциентизме и рацио, сколько на мифологии и мистике с привкусом мускулистой архаики, на сверхмощных иррациональных влечениях, но тоже был не чужд научной организации труда и внедрения высоких технологий в деле уничтожения себе подобных.
В этой истории советское аполлоническое начало победило германское дионисийское, светлый гений победил гения сумрачного. Утилизация результатов этой победы происходила, между прочим, и в более общем тренде культа знания. Однако конец века все же был в не меньшей мере отмечен дистанцированием от идей самодостаточной науки, кумулятивно развивающихся технологий и ломового прогресса. Постмодерн ровно про это. Тем не менее идея общества знания устояла, выходит в новые горизонты и в том числе может быть в перспективе увязана с программой выхода из постмодерна в духе очередного неоклассицизма, например, рационалистического.
Блеск и нищета технократов
На обывательском уровне техническое обычно сводят к материальной технике, к «железу», в лучшем случае к «ботанике» – к наукам и практикам биомедицинского цикла. При этом и саму идею общества знания редуцируют до уровня инновационной экономики, экономики научного поиска и технического творчества, открывающего явления материального мира (природы) и изобретающего на основе этих открытий всякого рода полезные приспособления, которые потом можно в массовом порядке и не в ущерб себе производить, продавать, покупать, использовать и выбрасывать. Но уже первые технократические идеи выходили на иные, новые горизонты: утверждалось, что техника, в отличие от политической власти, не нуждается в какой бы то ни было легитимации, а наоборот, сама является легитимирующим фактором. Проще говоря, то, что выгодно для развития техники и знания, выгодно и для человека, а потому надо меньше руководить и голосовать, а больше слушать знающих людей и поступать в соответствии с их мудрыми, научно обоснованными, а главное – «политически индифферентными» предписаниями.
Потом оказалось, что эксперты-технократы и сами не рвутся к власти, да и отдавать им ее никто просто так не собирается, даже во благо прогресса и человечества. Более того, выяснилось, что власть сама все более интенсивно использует науку и технику в собственных политических целях, сплошь и рядом против ценностей, представлений и желаний ученых, технического сообщества и прочих «потенциальных технократов».
Как бы то ни было, к концу прошлого века в самой идеологии культа знания произошел фундаментальный сдвиг. Великий антрополог и отец структурализма Клод Леви-Стросс сказал: «XXI век будет веком гуманитарных наук, или его не будет вовсе». Здесь просматриваются сразу два направления: во-первых, акцент на гуманитарной составляющей жизни, не сводимой к «железу» и «мясу», и во-вторых, гуманитарные проблемы и аспекты самого знания, в том числе позитивного – точного и естественно-научного (гуманитарное в науке и в жизни).
Именно гуманитарное знание оказалось выдвинуто на первый план в деле спасения человечества уже не столько от жестокой природы, сколько от самого себя, в том числе от безоглядного опыта и бесконтрольного использования его результатов.
К знаниям по-русски: разворот над Атлантикой
Как обстояло дело с наукой в СССР, примерно понятно, хотя в последние годы режиму было не совсем до нее. На излете даже был сделан эффектный жест в сторону социогуманитарного: добравшись до поста генсека, Юрий Андропов, этот Клод Леви-Стросс из КГБ, первым делом заявил: «Мы не знаем общества, в котором живем» (пожалуй, самое мудрое, что когда-либо генерировалось на Лубянке).
Но обвальный вход в рынок отодвинул российскую науку на задний план интересов государства. Началась двойная утечка мозгов: внешняя и внутренняя (в другие сферы активности, в том числе в политику и бизнес). Картину радостного перемещения нашего интеллекта в коммерцию и на Запад несколько испортила мировая закулиса, прежде всего Дж. Сорос, особенно в отношении гуманитарных наук. Если бы не его программа поддержки российской гуманитаристики, размягчение и утечка мозгов стали бы еще более интенсивными: примерно столько же носителей ценного интеллекта уехали бы тогда из России, ушли бы из науки или просто опустились и вымерли на трудовом академическом посту. И возможно, XXI века у России не оказалось бы вовсе уже тогда.
Дополнительные ресурсы пошли в науку еще при позднем Ельцине, хотя про это было мало пиара (впрочем, как и про все остальное в той политике, мало заботившейся о том, чтобы себя подавать если не лицом, то хотя бы не задом). В новом веке поток ресурсов наращивался еще более заметно, особенно для отдельных особо привилегированных представителей научного руководства. А главное, наука вновь стала выходить в идеологические приоритеты, в том числе в базовой на тот момент идеологии модернизации, инновационного маневра и т.п.
Разворот обозначился после рокировки осенью 2011 года, хотя подспудно зрел до этого. Риторика модернизации, инновационного прорыва и т.п. начала сдуваться, уступая место духовному, сакральному и всякого рода не вполне рациональным, иногда просто мистическим «скрепам». Ранее наметившаяся тенденция воцерковления школы, начальной, средней и высшей, стала оформляться уже и знаково, как один из приоритетов политики, для которой вера едва ли не важнее знания. Ельцин только один раз, в особо критический момент призвал «выбирать сердцем» – теперь поползновения к отключению головы становятся все более регулярными.
Здесь проблема знания как науки смыкается с социально-политической проблемой знания как массовой информации. Если эти тенденции возобладают, Россию скоро можно будет отнести к категории «обществ незнания», в которых науку затыкают либо используют, а СМИ в первую очередь следят за тем, чтобы люди не знали, чего им знать не положено, но знали, чего нет.
Пока тенденция имеет двойственный характер: науку одновременно и отодвигают, но и пытаются оптимизировать как процесс и как институт. В таких случаях у нас говорят: над отраслью нависло страшное слово «реформа». В связи с этим российских ученых особенно воодушевляет недавно завершенная реформа полиции и проведенная в ее рамках переаттестация кадров. Все понимают, что оптимизация такой сверхсложной и тонко настраиваемой системы, какой является система производства знания, при недостаточно осмысленном и не слишком компетентном подходе может давать прямо противоположный результат. И тогда возникает множество лишних поводов для бытовой конспирологии: науку якобы нарочно оптимизируют именно такими методами, чтобы точно угробить то, что осталось, открыв дорогу к светлым идеалам сакрального знания, политической теологии и социальной магии, хотя бы и ценой сбрасывания страны в котлован необратимого отставания.
Не вполне научная наукометрия
Как только возникает задача реорганизовать науку, на первый план выходит вопрос об оценке результативности исследований, о критериях и основаниях такой оценки, о ее методологии и «технике». При этом, естественно, хочется, чтобы такая оценка была максимально объективной и по возможности исчисляемой, количественной. Тогда сразу три плюса. Во-первых, с такой оценкой якобы не поспоришь. Во-вторых, она якобы устраняет искажающий субъективный фактор – как со стороны самих ученых, так и со стороны разного рода комиссий, которых у нас всегда умеют встретить и проводить. В-третьих, наличие такой формализуемой и «считаемой» оценки позволяет чиновнику руководить наукой, мало что в ней понимая, и всеми направлениями сразу, в режиме «одного окна» – раздачи указаний, оргвыводов и «оптимизирующих» решений.
Возникает административная мода на разного рода точную наукометрию, в частности на библиометрические показатели, такие как статистика публикаций, индексы цитирования, импакт-факторы и т.п. Эта мода кажется тем более оправданной, что ценность таких методов якобы удостоверена мировым опытом, а их применение будто бы сразу вставляет руководство в мировой тренд, делает его «передовее» своей же науки, в том числе самой передовой, что радует, повышает административную самооценку и украшает доклады вышестоящему руководству, которое тоже начинает понимать, как можно ухватить академию за бороду и поставить власть выше знания при помощи того же знания.
Однако тут коса находит на камень. Выясняется, что мировой тренд в этом плане уже основательно скорректирован. Как только вводится формализованная система критериев оценки результативности, ученые, будучи в целом людьми неглупыми и уж точно более изобретательными, чем чиновники, тут же начинают внедрять новые методы повышения отчетной результативности исследований при той же их содержательной наполненности: писать тексты, производящие впечатление и специально провоцирующие ссылки, заниматься «салями-слайсингом» (нарезкой одного результата на несколько публикаций), договорным перекрестным цитированием по принципу «ты меня, я тебя» и пр. Происходит типичный леонтьевский «сдвиг мотива на цель». Более того, выясняется, что даже при совершенно искреннем применении таких методов они не дают настолько адекватной оценки результативности, чтобы ее было достаточно для принятия административных, организационных, а тем более политических решений. Сквозь мелкое сито количества то и дело утекает крупное качество, в том числе эпохальное. В истории полно примеров, когда проходные сюжеты массово тиражировались в поле публикаций, а титаны мировой науки, наоборот, оказывались в определенные моменты аутсайдерами с точки зрения нынешней новейшей и «объективнейшей» отчетности (причем эти моменты при нынешней системе оценки и управления знанием могли бы оказаться для ученых судьбоносными, а для мировой науки едва ли не трагичными).
Кстати, когда одного из молодых нобелевских лауреатов нашего происхождения, отказавшегося возвращаться в Россию, спросили, что надо делать, чтобы получить Нобелевскую премию, он ответил предельно просто, откровенно и точно по сути: писать «правильные» статьи. Надо понимать, что есть ценные люди, неспособные этим заниматься по убеждению и складу личности. В философии это вообще императив.
Далее оказывается, что главные базы данных, на которых строится вся эта статистика, не просто сугубо англоязычные, но и крайне избирательные в отношении включаемого в обработку материала. Эта выборка крайне далека от глобальной репрезентативности. Даже мощная и передовая немецкая наука испытывает в этом плане огромные трудности, не говоря об остальных, тем более о российской. Получается, что мы вроде бы боремся с американоцентризмом, с неоимпериализмом, с конструкцией однополярного мира, но при этом сами же загоняем в эту ловушку и свою науку, и систему управления ею, и оценку наших ученых в стране и за рубежом. Страдает имидж российской науки в обществе и в мире, а значит, и имидж в мире самой России, что непатриотично или диверсия. Если хотя бы часть денег, выделяемых на создание положительного образа России, пустили на переводы и публикацию российской гуманитаристики, эффект был бы выдающийся.
Если же отдельно анализировать гуманитарные науки, без которых этого века «не будет вовсе», то здесь все еще хуже, причем многократно. Никто даже не ставит всерьез вопрос о том, насколько применимы в оценке гуманитарного знания приемы, так или иначе, но все же работающие в точных и естественных науках. Хватит того, что здесь основным модулем часто является не статья, а именно книга, тогда как книги в стандартных базах данных не учитываются вовсе. К тому же национальное гуманитарное знание сплошь и рядом занимается такими предметами, которые значимы и имеют смысл только на языке места и вовсе не предполагают англоязычных версий. Поэтому когда высокопоставленный российский чиновник дает универсальный совет российским же ученым писать статьи в англоязычные издания, за версту видно, что он либо изощренно хамит, либо вообще не в теме.
Правда, в стадии запуска и раскрутки находится специальная служба РИНЦ – Российский индекс научного цитирования. Однако пока эта система работает лишь на начальных, стартовых оборотах. Тем не менее есть желание ее использовать в самое ближайшее время, до вывода на расчетную мощность. С таким же успехом можно пытаться заплатить за стометровый забор как за десять метров на том основании, что у заказчика рулетка больше десяти метров пока не вытягивается. И это не вообще, а в преддверии тотального аудита интеллектуального ресурса страны, ранжирования отраслей, институтов, подразделений и ученых с точки зрения их измеряемой результативности! С соответствующими выводами, вплоть до перераспределения ресурсов, включая сокращения, слияния и сливы в небытие.
Симфония науки и власти: встречный контроль
Надо признать, что история, когда наука была священной коровой и удовлетворяла свое любопытство за общий счет, постепенно уходит, если не уже ушла. А все-таки жаль: познание ради познания делает честь человеку и человечеству. И буквально приговором звучат слова Ж.-Ф. Лиотара: «Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным… Оно перестает быть самоцелью и теряет свою «потребительскую стоимость». И студента, проходящего профессиональную подготовку, более не должен интересовать вопрос: «Верно ли это?», а лишь вопрос: «Чему это служит и можно ли это продать?» Даже если это перехлест, постнеклассическая наука так или иначе вынуждена вступать с обществом в паритетные отношения и в том числе объяснять, чем она занимается, доказывать, что это нужно, что исследования и опыты (в том числе социальные) не чреваты новой, а то вовсе небывалой бедой.
Для российской науки здесь есть особые резоны, поскольку ее результативность неравномерна, перфорирована, местами пунктирна. Реформы нужны.
Однако всякий грамотный специалист, приступая к делу, сначала тестирует инструмент. Которым в данном случае является система управления наукой и образованием. Здесь есть что тестировать!
Нет нужды с ходу оценивать эту систему в ее нынешнем состоянии ни как машину, ни как коллектив (хотя потуги использовать библиометрию не как подспорье, а как приговор уже наводят на мысли о компетентности и вообще). Достаточно того, что система тестирования этого инструмента отсутствует вовсе. Кто и как оценивает тех, кто оценивает науку и делает далеко идущие выводы? Эта система стремится стать закрытой и заниматься даже не управлением, а именно руководством. Даже в советское время такой страсти «водить руками» не было. Это опасно: Австралия тоже ударилась в руление по точным показателям... и за шесть лет едва ли не угробила свою науку. Проблема в том, что наша система, судя по всему, об этих ошибках плохо осведомлена или не в курсе вовсе. А общество узнает меру компетентности этого руководства только после того, как судьбоносные решения будут приняты, методики спущены, выводы сделаны и непоправимые шаги предприняты. Хроники общественной и профессиональной апробации такого рода проектов выглядят убого, а то и просто имитацией (в науке это называют фальсификацией и фабрикацией). Если и начинать, то с тестирования именно этой процедуры, с абортирования неграмотных, а уже затем выходить на коррекцию процесса под контролем сообщества.
В советской системе образования в методисты часто шли несостоявшиеся педагоги, неспособные учить детей, но готовые учить учителей. Эта же опасность есть и в управлении наукой: взлетевшие аутсайдеры – народ мстительный. Поэтому здесь всегда были так важны принципы кадровой ротации, барражирования из науки в систему управления и обратно, не говоря уже о прямом совмещении научного поиска и администрирования. Идея запуска в систему науки, образования и культуры «эффективных менеджеров» со стороны сродни идеям возрождения сталинщины в политике, хотя и ориентирована не на идеологию, а на деньги. Слишком велик риск получить нанотехнологии Петрика и прозевать очередную генетику с кибернетикой.
Тем более обречена эта идея в ситуации провальных злоупотреблений и попыток разворота науки к инновациям в стране, экономика и административная система которой инновациям по определению враждебны. Красивая идея: развернуть высшую школу к науке, а науку к инновационным проектам. Только сначала надо создать положение, когда в жизнь сможет пробиться хоть какая-то доля инновационных разработок, осуществленных вне академии, отраслевой науки или высшей школы и даже вовсе не за средства федерального бюджета. О каких инновациях речь, когда на государственных тендерах по сговору побеждают противогазы времен Зелинского и покорения Крыма, зато «дочерние»?!
И наконец, главное: сохранение принципов академической независимости и университетской свободы. Это должно быть идеологией и кредо, причем как ученых, так и власти, претендующей на выживание вместе с этой страной в новом веке.
Наука (как и культура) – слишком сложная организованность, чтобы ею можно было управлять, как дышлом, жестким, механическим рулением. Если в организации работают десять ярких исследователей на сотню рутинных, не надо думать, что простое сокращение кадров решит проблему: через некоторое время вы получите одного выдающегося на девять экземпляров «массовки». Все это очень нежные, ранимые организмы, и порой ради локального, но особо ценного результата приходится содержать все то, что чиновнику кажется лишним, но на деле создает необходимую для поиска и творчества среду.
А уж если оценивать результативность и резать по живому, то начинать надо не с науки и культуры, а с административной реформы. Например, с повальной проверки знаний, дипломов и публикаций чиновников и политиков всех уровней.
