Эмиль Паин
Это обычный человек. Просто он – не такой, как ты.
Фото Reuters
Вопрос о том, является жизнь на нашей планете разнообразной, представляющей собой совокупность самых различных национальных культур, я почти уверен, не входит в разряд самых трудных. Каждый человек на своем уровне может втолковать себе подобному – в чем заключается это разнообразие или как можно найти сходства в культурных традициях того или иного народа и даже цивилизации.
Но далеко не все знают, что этот вопрос нашел свое отражение во Всеобщей декларации ЮНЕСКО о культурном разнообразии, которая определяет это явление как источник «обменов, новаторства и творчества». Потому, что мир тем и интересен, что «проявляется в неповторимости и многообразии особенностей, присущих группам и сообществам, составляющим человечество».
Этот документ уже отметил свое десятилетие. В 2001 году Всеобщая декларация была принята Генеральной конференцией ООН по вопросам образования, науки и культуры.
Однако культурное разнообразие, определяемое мировой общественностью как благо, уже в силу имманентных особенностей не может не порождать серьезных проблем. Одна из них – сосуществование разных культур в едином мире и в каждой отдельной стране. Эти проблемы существуют во многих странах мира. И в первую очередь в России, где коренными жителями являются чуть меньше 200 народов, представляющих несколько десятков языковых групп и практически все мировые религии.
К этой сложности надо добавить расширение традиционного российского культурного разнообразия из-за огромного притока иммигрантов (Россия по этому росту занимает второе место в мире).
А это «переселение народов» существенно меняет культурный облик государств, формируя замкнутые ареалы расселения новых для них этнических и религиозных групп. По имеющимся оценкам, общее число мигрантов в мире уже в 2005 году было близко к 200 млн. человек. По прогнозам ООН, к середине нынешнего века их численность увеличится как минимум еще на 90 млн. человек. В подавляющем большинстве это – выходцы из экономически слаборазвитых стран так называемого мирового Юга. Они оседают в развитых странах мирового Севера, и именно культурный облик последних в наибольшей мере изменяется энергией миграций.
Таким образом, к давним проблемам межкультурного взаимодействия прибавилось множество новых. Все они требуют безотлагательного решения. Но многие из них пока существуют лишь в виде глобальных вызовов, на которые нет эффективных интеллектуальных ответов.
Кроме того, научный мир изобилует разными концепциями и мнениями о феномене культурного разнообразия. Например, многим экспертам не очень ясны причины глобального обострения межкультурного, межнационального взаимодействия, вызвавшего на рубеже прошлого и нынешнего веков взрыв этнических и религиозных конфликтов.
С одной стороны, в это время наблюдался рост взаимосвязи народов и стран, который не мог не вызвать определенной стандартизации их культур. Но – с другой – наметилось явное нарастание культурной дифференциации и дезинтеграции, связанных с так называемым национальным и духовным возрождением. Это выразилось в подъеме интереса к традиционным групповым формам идентичности (этнической, религиозной, расовой), а также к традиционным социальным практикам.
Чаще всего причины сопротивления «незападных» культурных традиций стандартам демократических развитых стран объясняют влиянием модернизации и всего, что с ней связано. Такие причины, ставшие чуть ли не догмой, приводятся в документах ООН и ЮНЕСКО, в высказываниях известных ученых, в массовой печати…
Но так ли «естественен» этот процесс? Вытекает ли он из внутренних закономерностей традиционной культуры или вызван некими внешними по отношению к ней импульсами, причем не только противостоящими ей, но и поощряющими ее?
На гребне «обратной волны»
В свое время социолог Сэмуэл Хантингтон, известный специалист по теории цивилизаций, ввел в научную дискуссию понятие обратной волны демократизации, объясняя ею временные отходы ранней демократии под напором более традиционных и привычных для жизни народа форм жизни при недемократических режимах. Мне кажется, это объясняет не только трудный и не всегда проходимый путь демократизации, но и те процессы, которые вбирает в себя понятие «модернизация». В частности, изменение в соотношении традиционного мифологического сознания с рациональным мышлением эпохи модерна.
Полагаю, что взрыв традиционализма на рубеже XX–XXI веков вызвали внешние по отношению к традиционным культурам импульсы, а именно – совокупность радикальных изменений в экономической, интеллектуальной и политической жизни мира, возникших еще в конце 1960-х – начале 1970-х годов.
Ренессансу традиционализма стали способствовать прежде всего глобальные изменения экономической стратегии. С конца 1960-х годов рост издержек на оплату рабочей силы, развитие социальной сферы, экологической безопасности и другие требования технологически развитого, демократического общества вызвали тенденцию переноса капитала и промышленных мощностей из развитых в развивающиеся страны. Эта стратегия побуждала промышленные корпорации приспосабливать как индустриальные технологии, так и управленческие идеологии к культурным особенностям соответствующих стран. При новых технологиях автоматизации многих процессов производства это оказалось совсем несложно.
Адаптация западной экономики к традиционным культурам позволила проявиться в мире поразительной вариативности как в организации производства, так и в его идеологиях. Такая стратегия не только уменьшила стандартизирующие функции индустриализации по отношению к культуре, проявлявшиеся на протяжении нескольких веков, но и стимулировала рост традиционализма, легитимировала его. Бизнесу уже не надо было играть роль основного защитника и проводника модернизации, идеолога культурного универсализма. Это ослабление, в свою очередь, усилило другие тенденции.
Господствовавшая с XIX века идея модернизации как прогресса подверглась в конце 1960-х и в 1970-х годах сокрушительной критике. В эти годы модернизацию все чаще стали называть «насильственным цивилизаторством и орудием колониализма». Основным поводом для таких оценок послужили проблемы (реальные и мнимые) в ряде стран третьего мира, подвергшихся модернизации в значительной мере под давлением внешних сил. В некоторых из них, прежде всего в Африке, она сопровождалась разрушением традиционных институтов и жизненных укладов, вызвавшим рост социальной дезорганизации обществ.
Однако были и позитивные изменения. Особенно там, где процесс модернизации оказался наиболее полным и последовательным. Именно в этих странах была кардинально снижена детская смертность – бич Африканского континента. Бенин, Ботсвана, Намибия, Нигер, Лесото, Маврикий, Мали, Мадагаскар, Сейшелы, Сенегал – вот кто в этом смысле социально выиграл от модернизации. Здесь же сложились и сравнительно стабильные демократические режимы, и произошел совокупный рост доходов населения – в среднем на 15%.
В большинстве же из 24 автократических государств Африки элиты боролись не с бедами народа, а с так называемым экспортом модернизации. Со всеми вытекающими отсюда экономическими показателями.
Но эти подсчеты всех «за» и «против» появились лишь в начале следующего века. А тогда, в 1970-е годы, большинство западных интеллектуалов демонизировали стандартизирующую модернизацию третьего мира и соответственно ратовали за подъем национальных движений, возвращение народов к традиционным социальным практикам и образу жизни. Эти идеи нашли понимание и на Востоке.
Таким образом, интеллектуалы, производители смыслов и конструкторы общественного мнения оказались участниками изменений глобальных политических стратегий последней трети ХХ века.
Не меньшую роль в реанимации традиционной культуры и испытанных групповых форм солидарности сыграло изменение в 1970-х годах концепции национальной и культурной политики. До этого времени процесс трансформации империй и становления национальных государств сопровождался политикой поощрения культурной однородности. Многие известные мыслители при всех индивидуальных предпочтениях, различиях и противоречиях твердо поддерживали принцип культурной однородности национального государства. Разница была лишь в мере культурной однородности. Для одних эта мера помещалась в формулу французской революции «Одна страна, один народ, один язык». Другие лишь присматривали за единством политической и правовой культуры, отдавая дань разнообразия культуре религиозной и этнической.
По-разному понималась и сущность понятия «народ». Для одних оно выражало этническую общность. Для других – собрание всех граждан государства вне зависимости от этнической или религиозной принадлежности.
Свою драматургию представляла борьба за культурную однородность. В одних странах шла отчаянная борьба за единый язык и против распространения локальных культур. Правда, нередко культурная однородность прививалась и системой стимулов. Пример тому – знаменитая американская политика «плавильного котла» (Melting pot).
Она переплавляла культуру иммигрантских групп, используя социально-экономические рычаги, преимущественно систему льгот. Она поощряла освоение иммигрантами американских гражданских норм, изучение ими английского языка, соблюдение норм культуры так называемого белого протестантского большинства. Но при всех различиях прямого или косвенного регулирования это было достижение культурной однородности любыми средствами.
Мультикультурализм ответил
Однако со второй половины XX века такая политика нашла своих «протестантов». Движение за культурную однородность стало встречать сопротивление весьма неоднородного человечества. Так, с 1970-х годов началось победное шествие по планете другой, прямо противоположной концепции – «мультикультурализма». Это было движение за культурное разнообразие, понимаемое как проявление групповой идентичности. Так, уже в 1971 году принципы мультикультурализма были включены в Конституцию Канады, в 1973-м то же самое сделала Австралия, в 1975-м – Швеция. С начала 1980-х эти принципы вошли в политическую практику большинства стран Запада и стали нормой, своего рода кредо для международных организаций.
Но более чем тридцатилетние наблюдения за последствиями внедрения в жизнь этой политической доктрины дают основания для вывода о том, что она, решая одни проблемы – например, обеспечивая привыкание людей к культурному разнообразию, – порождает другие. Мультикультурализм по самым разным причинам провоцирует возрождение, как ни странно, групповых форм культурной идентичности. То есть становится тормозом для утверждения индивидуального культурного разнообразия, личной свободы в выборе культуры и т.д. Во многих странах Европы и в США нередки случаи, когда люди, утратившие свою этническую или религиозную идентичность, вынуждены возвращаться в группу, поскольку правительство выделяет льготы только ей, а не индивидам. Оказалось, что мультикультурализм усиливает замкнутость культурных групп, а также границы между ними. Кстати, в свое время эту замкнутость имел в виду английский премьер Дэвид Кэмерон, когда в своем известном выступлении задался вопросом к британской элите: а идут ли предоставляемые правительством средства на развитие мультикультурализма или мы тратим деньги на строительство закрытых национальных районов?
Все заметнее стала чувствоваться национально-гражданская дезинтеграция даже в такой стране, как Нидерланды, которая еще в 1970–1980-х годах была воплощением культуры толерантности и взаимного доверия.
Не могли эти процессы обойти стороной и полиэтническую и многоконфессиональную Америку. С.Хантингтон увидел в переходе США к политике мультикультурализма один из важнейших факторов эрозии американской общегражданской идентичности и угрозу национальному единству. Однако к выводу о политических, то есть внешних по отношению к культуре и, по сути, сконструированных элитой импульсах культурной дезинтеграции он пришел лишь в начале 2000-х годов.
А в 1990-е годы Хантингтон был подхвачен той самой «обратной волной» традиционализма, которую первым же и обосновал.
Неуловимые цивилизации
К сожалению, в общественных науках до сих пор не произошел тот переворот в сознании, который был отмечен в естествознании после открытия закона сохранения энергии, акцентирующего внимание на внешних импульсах этого процесса, а именно – на взаимодействии явлений. В гуманитарных науках пока распространен подход с позиций эссенциализма, приписывающего некоторым сущностям неизменный набор внутренних качеств и свойств. В немалой мере именно этим и объясняется популярность концепции «столкновения цивилизаций», понимаемых как сверхустойчивые культурные системы, живущие своей особой жизнью, движущиеся по своим особым тропам и выступающие как перманентный источник конфликта.
Между тем такое понимание не находит эмпирического подтверждения в ходе международных исследований разных культур. Так, социологические исследования Г.Хофстеда, проведенные в 65 странах мира, рисуют куда более сложную и интересную картину. Отнеся изначально все исследуемые страны к трем цивилизациям – христианской, мусульманской и буддистской, он обнаружил, что различия в ценностях между странами внутри каждой из трех цивилизационных групп чаще оказывались более значительными, чем между самими выделенными цивилизациями.
Например, различия по признаку поддержки ценностей модернизации между европейскими католиками и их единоверцами в Латинской Америке оказались большими, чем между мусульманами Турции и католиками Португалии. В разных странах и на разных континентах различные факторы оказывают превалирующее воздействие на культурные нормы и ценности. В одних обществах этнические факторы оказываются более значимыми, чем религиозные, в других – наоборот, а в третьих – социально-экономические и политические различия оказываются гораздо существеннее в сравнении как с этническими, так и с религиозными характеристиками.
 Они уже в постиндустриальной культуре. Фото Reuters |
Социолог Инглхарт также предпринял попытку выделить наиболее устойчивые цивилизационные зоны, проявляющиеся в сегодняшнем мире. По признаку «общности религиозных корней» к зоне протестантской религиозной традиции он отнес 18 обществ, к католической – 27, христианской ортодоксальной зоне – 10 и к исламской – тоже 10. Представители же буддизма, индуизма и конфуцианства были объединены в зону «азиатских религиозных традиций». Однако теоретические построения не нашли жизненного подтверждения. Выделенные группы чаще всего не представляли собой единых ценностных портретов.
Но зато в исследованиях четко проявилось впечатляющее сходство ценностных ориентаций граждан «незаконнорожденной», не предусмотренной рабочей гипотезой «посткоммунистической цивилизации»! Она оказалась собранной из представителей практически всех крупных мировых религий.
Не нашла подтверждения и другая популярная идея прошлых лет, выдвинутая социологом Г.Гамильтоном: в современных условиях не воспроизводится «прежнее разнообразие цивилизаций. Цивилизации не остаются прежними, они дробятся на множество новых групп и подгрупп. И это происходит на разных уровнях в странах с разным уровнем социально-экономического развития, преобладают разные же системы ценностей. В слабо- и среднеразвитых странах, в которых большинству людей приходится бороться за поддержание физического существования, именно ценности выживания и безопасности существования преобладают и распространяются практически на все население.
А в очень небольшой группе высокоразвитых стран Европы, а также в США и Японии приоритеты граждан смещаются в сторону духовных ценностей. Здесь преобладают установки на самореализацию и самовыражение в разнообразных сферах жизнедеятельности. Причем структура ценностных ориентаций жителей этих стран менее однородная, более мозаичная, чем в странах, менее развитых экономически.
Это исследование показало также, что все посткоммунистические страны, о чем я уже говорил, по ряду параметров представляют собой единую и особую группу. Именно в этих странах люди проявили наибольшее беспокойство относительно своей защищенности, поэтому ценности физической безопасности оказались для них более значимыми, чем даже для населения третьего мира, не говоря уже о гражданах стран с развитыми демократиями.
Но внутри посткоммунистических стран неожиданно выделилась подгруппа постсоветских государств.
Оказалось, что по уровню запросов к условиям жизни их граждане, особенно России и Украины, близки к гражданам наиболее развитых стран, а вот по возможности удовлетворения этих запросов они мало отличаются от жителей третьего мира. Не исключено, что этими ножницами между высокими притязаниями и слабой возможностью их реализации объясняется и самый низкий, в сравнении со всеми опрошенными в мире страновыми группами, уровень удовлетворенности условиями жизни в постсоветских странах. Украина по данному показателю заняла 80-е место, Армения – 79-е, Россия – 78-е, Молдова – 77-е, Грузия – 75-е, Беларусь – 74-е место.
Путь исхоженный, но опять – судьбоносный
Всемирная мода на традиционализм, поиск «особых цивилизаций» и «особых путей» их развития проявилась в современной России позже, чем во многих других странах мира, – лишь в начале 2000-х годов. Во всяком случае, именно с этого времени идея, очень похожая на концепцию «исламского возрождения», а именно – доктрина культурно-цивилизационной предопределенности «особого пути» России стала распространяться государственными средствами массовой информации.
Весной 2006 года на канале «Культура» прошел 12-серийный цикл телевизионных передач Андрея Кончаловского «Культура – это судьба».
Затем «Культура – это судьба. Нам Бог велел быть русскими, россиянами» – это уже из лекции Владислава Суркова на президиуме РАН летом 2007 года. В ней тогдашний первый замглавы администрации президента настаивает на том, что культура определяет вечные особенности политического строя. В российском случае это централизованная власть, при которой роль персон важнее законов. Идея «особой цивилизации», предопределяющей будто бы ее «особый путь», должна, по мысли политических технологов, оправдать политическую доктрину «суверенной демократии», в которой роль властвующих лиц неизмеримо большая, чем принято в демократических государствах.
Россиянам же внушается бессмысленность и вредность привычки сравнивать положение России с развитыми странами. Мы – другая цивилизация. Внедрение в массовое сознание представлений об «особой цивилизации» и «особом пути» должно выполнить функцию санитарного кордона, препятствующего проникновению в Россию «чуждых» ей либеральных и демократических веяний. Политический аналитик Михаил Юрьев так понял эту задачу: «…подготовить идеологическое обеспечение изоляционизма путем создания непреодолимых цивилизационных различий».
Впрочем, мотивы поддержки идеи «особой цивилизации» и предопределенности «особого» исторического пути России не одинаковы у разных политических сил страны.
Вот три группы апологетов этой идеи.
«Охранительная». Это прежде всего представители силовиков. Именно они чаще других ссылаются на культурную предопределенность судьбы России в стремлении легитимировать этой предопределенностью свой политический курс на повышенные полномочия государственной бюрократии в системе управления.
«Упадническая». Представлена большей частью деятелями, позиционирующими себя либеральными мыслителями. Они – традиционалисты поневоле и в большинстве своем – сторонники западного пути развития, который, по их мнению, к сожалению, невозможен в России. Именно в этой группе популярно представление о России как о «стране рабов».
«Националистическая». Ее составляют защитники идеи, которую можно назвать «агрессивным цивилизационным национализмом». Вот их постулаты:
– особая русская цивилизация определяет неизбежность ведущей роли государства в политической системе и особой роли лидера нации, ее вождя или монарха;
– естественной формой такой цивилизации выступает империя;
– ведущую роль в империи призван играть русский народ. Эту доминанту должно закрепить законодательно.
Почему в России сегодня такой спрос на традиционализм? Потому что он – непременный спутник «обратной волны». Ее признаки и проявились отчетливо в начале 2000-х годов, когда либеральные реформы 1990-х (пусть крайне непоследовательные и противоречивые по своим последствиям) были оборваны и сменились контрреформами. Американский политолог Хуан Линц, классический исследователь всяких контрреформ, определил два фактора, определяющих живучесть авторитаризма как политической системы. Первый – опора правителей на традиционализм (Церковь, патриархальная семья, сложившиеся клановые группы поддержки власти). Второй – политическая апатия населения.
Свобода традиций или традиции свободы?
В заключение – попытка прогноза.
Взрыв традиционализма в мире, воспринятый многими как глубинные тектонические проявления сущности самой культуры, был, на мой взгляд, всего лишь кратковременной волной, завершающей цикл индустриальной модернизации.
Перспективное будущее для мира представляет модель «индивидуальной свободы и культурного выбора», базовые принципы которой изложил Амартия Сен.
Идея состоит в постепенном ослаблении групповых форм идентификации и переходе к индивидуальному выбору. «Культурная свобода» – объясняет А.Сен, – это предоставление индивидам права жить и существовать в соответствии с собственным выбором, имея реальную возможность оценить другие варианты». Автор подчеркивает, что «множество существующих в мире несправедливостей сохраняется и процветает как раз потому, что они превращают своих жертв в союзников, лишая их возможности выбрать другую жизнь, и даже препятствуют тому, чтобы они узнали о существовании этой другой жизни».
Получается, что этнические, религиозные и другие групповые культурные традиции по большей части не добровольны, они якобы предписаны индивиду от рождения.
Поэтому основная цель политики поощрения культурной свободы состоит в ослаблении этой предопределенности. «Вместо того чтобы восхвалять бездумную приверженность традициям или пугать мир мнимой неотвратимостью столкновения цивилизаций, концепция человеческого развития требует уделять внимание роли свободы и путям защиты и расширения культурных свобод».
Такая концепция рассматривает культурное многообразие не как самоцель, а лишь как инструмент реализации культурной свободы, в случаях, когда «благодаря ему расширяется культурный спектр социальной жизни и расширяется возможность выбора».
Концепция культурной свободы была с энтузиазмом встречена многими специалистами в области изучения культурной политики. Что будет дальше с этой поддержкой – сказать трудно. Потому что сегодня наиболее труднопроходимым слоем российской культурной почвы является, на мой взгляд, не народ, а тот хорошо удобренный пласт, который принято называть «российской духовной элитой».
Однако подражательность российской элиты избирательна: она заимствует то, что соответствует ее вкусам, привычкам, а главное – интересам. Ссылки же на то, что идеи прогресса и свободы отторгаются прежде всего российским народом, движимым некими вековыми традициями, – это, на мой взгляд, не более чем бездоказательная отговорка.
