Александр Рубцов
За лесами пока трудно увидеть, какой будет зимняя Олимпиада 2014 года.
Фото Юлии Виноградовой
Мегапроект в политике – режим с повышенной ценой ошибок и злоупотреблений. Но выбора нет: долго выезжать на мантрах о стабилизации не получается. Россия опять обречена на «маршевый переход». Это плохо, но таково наше положение.
Все начинается с правильных слов: если их даже не выговаривают, дела не будет точно. Хуже только, когда слова, войдя в моду, стираются в пыль. Бывает, яркий смысловой образ пускают по рукам, по делу и без: идею разменивают – и еще одним шансом становится меньше. Ситуация в мозгах оказывается хуже, чем когда нужных слов не знали вовсе.
Слово «мегапроект», да и сама приставка «мега», сейчас где-то на грани. На телевидении выступают мегазвезды, в Сети – мегаблогеры. Минобрнауки раздает якобы мегагранты, инвесторы вливают мегаинвестиции.
В США (где слово задано) мега- начинается с миллиарда долларов. У нас называют мегагрантом полмиллиона. Здесь, конечно, разные возможности и шкалы, но лучше аккуратнее. Важен также масштаб задачи, деяния, последствий. Нет вопросов к проектам: Панамский канал, Бразилиа или Тольятти. В политэкономике: это СССР, ЕС, Израиль, реформы Ататюрка, восстановление Германии и Японии, Австралия 60-х, Малайзия и новый Сингапур, Китай с его «интегральной модернизацией»┘ Это масштаб.
Исторические зоны особого режима
Мегапроект в общественном сознании – и вовсе особое дело. Люди перестают «просто жить» и вдруг бросаются менять общественно-политическую, социально-экономическую систему в соответствии с идеей, сверхзадачей, планом. Это нелинейное состояние, как переезд или капремонт, чаще бывает от банального «так жить нельзя». Но бывает и от пассионарности, когда на подвиги тянет не самых голодных или пропащих.
Симптомы известны. Возвращается идеология, смыслы начинают особо влиять на жизнь, даже на бюджет. Стягиваются ресурсы – политические, социальные, организационные, финансовые, символические, информационные. Для воплощения эпохального плана мобилизуется мегамашина управления. Страна оказывается на старте, потом – на марше.
Все это бродило у нас еще в нулевых. Стратегическим планированием занимались и власть, и независимые команды («2020», ИнСоР, «Сигма»). Речь шла о вызовах времени, о смене модели. Тандем пугал проблемой «выживания», угрозой «самому существованию страны». Мегапроект зрел на глазах. Авторитаризм искал стратегическое алиби.
Больше не ищет. От этих выкриков не осталось даже эха: глупо повторяться, если тупиковая модель «преодолевается» в анекдотических проектах, а на деле лишь консервируется и усугубляется. Проблески мысли закончились: в будущее мы шагаем широко – не приходя в сознание. Стянутые было ресурсы брошены на декорирование фасада прогнившего здания.
Снятие с «иглы» и «черный сценарий»
Идея смены модели была связана с преодолением фатальной зависимости от сырьевого экспорта. Даже наш военизированный первый вице-премьер заявлял: технико-внедренческие зоны спасут страну, когда рухнет сырьевая экономика. И все-таки она рухнет?! Чтобы представить себе эту перспективу, достаточно в воображении, но от души опустить цены на углеводороды. Только что не стало СССР. И сейчас худшие варианты допускают:
– экономический коллапс и потребительский кризис; необратимую консервацию технологического отставания; дефолт по обязательствам и резкое обострение социальной напряженности; катастрофическую депопуляцию, прежде всего качественную – новую утечку человеческого капитала, исход наиболее инициативной части населения;
– политический кризис с плохо предсказуемыми последствиями вплоть до открытого конфликта, развязывания нелегитимного насилия и прихода к власти в ядерной державе еще более реакционного режима;
– рост центробежных тенденций с угрозой новой фазы дезинтеграции; утрату геополитических позиций и ряда ключевых суверенитетов; провалы в обеспечении национальной безопасности с риском «слепого» размахивания руками (как после пропущенного удара).
Чтобы адекватно оценить такую перспективу полезно учесть следующее.
1. Нефть уже достают из песков, а газ из сланцев. В альтернативную энергетику ресурсы вкладывают гигантские, именно мега-, а капитализм фантастику не финансирует. Любая технологическая мутация может резко изменить конъюнктуру, а рентабельность ряда уже работающих технологий просто на подходе. С выходом на доходность финансирование увеличивается в разы, если не на порядки.
2. Идеи (в том числе наших либералов) о том, что даже при технологических прорывах на Западе останется сбыт энергоносителей в консервативно развивающиеся Китай и Индию, остаются лишь допущениями. Осваивать чужие прорывы эти культуры умеют, как никто, а сбивать цены – тем более.
Особенно в условиях, безвыходных для оппонента. Не исключена возможность специального манипулирования ценами, в том числе в политических целях. Это уже конспирология, но жить беззащитными под такой угрозой опасно и стыдно.
3. Ко всем этим шансам необходимо относиться в логике неприемлемого ущерба и недопустимых рисков (как с атомной станцией). Нельзя строить государственную стратегию на допущении, что «это маловероятно». Государство не бизнес-проект, где «приемлемый риск» обычен. В политике и истории такие провалы не компенсируются; здесь любители риска пьют не шампанское, а чужую кровь.
Если мы закладываемся на недопустимые риски и шанс «черного сценария», то начинаем интенсивно проводить преобразования, необходимые в любом случае. Когда же мы рассуждаем о том, что еще лет 30–40 можно прожить на сырьевых продажах, мы тем самым подсказываем власти пассивную, инерционную стратегию. Нашли кому подсказывать! (Кстати, неслучайно такие прогнозы чаще дают именно прикормленные «эксперты», шкурно заинтересованные в стабилизации режима.)
 Маленький человек в масштабе пекинской Олимпиады. Фото Reuters |
Параметры обновления
Модернизация в России пока не выходит из риторики и пышной, но неумной выставки достижений. Однако и сама эта риторика скользит по поверхности. Вызов времени другой.
Смена модели: масштаб задачи. У нас это называется «сменить вектор развития с сырьевого на инновационный». Понимают так: что-то поддержать, кому-то дать денег┘ На самом деле такая смена курса соразмерна задаче создания плановой экономики или восстановления на ее руинах подобия цивилизованного рынка. Более того, предстоит преодолеть вековую инерцию, у истоков которой стояли лен, пенька, лес, а теперь целый нефтегазовый комплекс плюс металлы. Это вопрос не состава экспорта, а формации: ресурсная экономика порождает ресурсный социум, сырьевое проклятие переходит в проклятие институциональное и политическое. За всем этим в итоге стоит целая «культура»: государство естественно пухнет, а народ хиреет, если богатство производят не люди, а недра. Государство беспардонно главенствует, если основное дело в стране – перераспределение ресурсов и средств, а не производство идей и вещей. Здесь народ для государства в мирное время обуза, а в экстремальное – расходный материал побед и свершений. В итоге сырьем становится все: невнедряемые открытия и задаром экспортируемые мозги, деловые начинания и несостоявшиеся проекты. Складывается культура низких переделов. В итоге сама страна становится вечным полуфабрикатом, откладывая нормальную жизнь и увязая в недоделанности всего и вся.
Флюсы и система модернизации
Признано: провалы прежних попыток модернизации связаны с неполнотой, фрагментарностью начинаний. Например, социально-экономические трансформации без изменения идеологии и режима, архетипов сознания.
И сейчас о модернизации у нас сначала заговорили в контексте «инновационного маневра» – преодоления сугубо технологического отставания. Потом подключили экономику, отчасти политику┘ И то на словах: в жизни инновационные проекты запускают так, будто они смогут выжить в экономике, на генетическом уровне отторгающей инновации, обкладываемые административными барьерами и рентой, а уже потому заранее неконкурентоспособные.
В экспертной среде зреет понимание необходимости работы по всей восходящей: технологии и экономика, социальная сфера, политика и идеология, ценности и принципы, архетипы сознания. С нынешней «культурой» менять модель некультурно и утопично. Вопреки канонам истмата требуется опережающее изменение сознания. Несогласным (с этим) предлагается хоть сколько-нибудь реалистично описать процесс наоборот: страна уверенно движется вперед┘ а сознание лидеров, элит и масс постепенно это красивое движение догоняет.
Ресурс времени. Уже не так важно, сколько именно времени осталось до начала осложнений, а потом и кризиса сырьевой экономики. Важнее другое: эта судьба решается сейчас и навсегда. Эпоха догоняющих модернизаций на исходе, отставания становятся необратимыми. В условиях сверхбыстрых и сверхдорогих изменений лидеры идут вперед быстрее догоняющих. Уже сейчас в когорту лидеров смогут войти не более 5% стран, а то и меньше. Учитывая сложность и масштаб задачи плюс инерцию и сопротивление, приходится признать, что зоны принятия решений и точки невозврата страна проходит уже в наше время, по историческим меркам – завтра.
Итак, модернизация в России XXI века должна быть глубокой, системной и форсированной. Это не чрезвычайщина, а грустный расчет. При такой инерции через 10–20 «спокойных лет» мы и в самом деле не узнаем Россию – если вообще ее найдем.
Реиндустриализация (восстановление «середины»)
В идее смены модели с сырьевой на инновационную есть еще одна иллюзия. Увлекаясь ролевыми играми в инновации и хай-теке, пропускают восстановление среднеинновационных и среднетехнологичных производств. Как всегда, подкованные блохи важнее, чем чистка ружья.
Без такой «середины» проблема снятия с «иглы» не решается чисто экономически, по деньгам. Высокие инновации и передовой хай-тек даже в идеальных условиях не смогут вполне компенсировать падение доходов от сырьевых продаж. Этот баланс модернизации никто толком не представлял, и его надо сделать, но результат интуитивно понятен. Россия относится к числу особо крупных и значимых стран, которым по определению свойственна относительная автохтонность.
Обычные производства создают для инноваций естественную среду заказа и внедрения. Если что-то обновлять и усложнять, то это что-то сначала должно быть. Иначе все инновационное будет и впредь через силу насаждаться государством и оставаться рентабельным в основном для тех, кто осваивает бюджеты и выдавленные «инвестиции». Кроме того, без такой «середины» все инновационные программы поддерживаются только до тех пор, пока есть сырьевой ресурс. В случае кризиса они сворачиваются, и недоделанная работа задаром переходит к нашим мировым конкурентам. Что уже не раз бывало.
Наконец, именно в «середине» формируется базовая технологическая культура: страна, плохо делающая простое и старое, может делать новое и сложное только в виде отдельных экспонатов и демонстрационных моделей.
Идея «середины» продвигается уже который год, но и ее уже позаимствовали и «усовершенствовали», назвав новой индустриализацией. Это ошибка. Когда говорят о новой индустриализации, сразу возникает неновый вопрос: как ее делать? В нашем случае речь идет именно о реиндустриализации – о восстановлении производства в стране, которая до этого производила. Здесь ключевой вопрос не в том, как рулить процессом, а в том, что губит производство в этой системе и среде. Пытаться что-то продвигать, не решив этой проблемы, – все равно что давить на газ при заблокированных тормозах. И наоборот, решение этой проблемы уберет завалы на пути не только возрождения производств, но и развития инноваций (тормоза тут почти те же). А пока власть с потугами на эффект «поддерживает» инновации, так и не ответив на главный вопрос: почему буксуют инновации, которые никакой поддержки со стороны государства не выпрашивают? Только тронь: госзакупки и тендеры, рэкет контроля и надзора, допуска на рынок, поборы стандартизации и сертификации, таможня, суды, кредитная и налоговая политика, протекционизм импорта за откаты┘
Чтобы производить новое, надо начать производить. В этой среде производить себе дороже.
 К вопросу о том, нужен ли нам проект мегачеловека. Фото Reuters |
Метареформа
С реформами институциональной среды происходит то же, что и с модернизацией в целом. Лозунги вбрасываются, проекты запускаются, затем успешно торпедируются. И начинания стыдливо замалчивают: сколько можно об одном и том же, если ничего не удается?
Административная реформа идет полным ходом... назад. Суды за деньги уже даже не имитируют процессуальные приличия. Реформу техрегулирования технично сорвала организованная группировка при содействии купленных и попустительстве слабых аппаратчиков. Недавно еще одна совсем компактная команда на грубом обмане продавила страхование опасных объектов, обдирающее чуть не весь бизнес. Либо внутренняя разведка не доносит наверх, как это делают, – либо не рассказывайте про Ходорковского, который «не мог не знать» про своих секьюрити.
Все проекты институциональных изменений известны и озвучены. Вопрос в другом: почему все эти преобразования до сих пор так удачно спускались на тормозах или топились в дискредитации? Не устранив фатальных причин прошлых провалов, бессмысленно заниматься перезапуском подобных проектов. От кругового хождения по граблям ума не прибавляется.
Все упирается в жесточайший конфликт интересов: отвечать за реформы хронически поручают ровно тем инстанциям и лицам, которые по сугубо экономическим и статусным соображениям в провале этих реформ жизненно заинтересованы. Волки стерегут зайцев, капусту – козлы┘ Но пока даже не объявлено, что проблема есть и как ее решать.
Хуже того, не исключено, что и такое разбирательство отдадут на откуп все тем же волкам с козлами. Плохо, когда кадры решают все, тем более такие. Для начала надо четко обрисовать и устранить всю конфигурацию конфликтов интересов, сделав это системно, выведя на мониторинг с общественным контролем и публичной открытостью. А уже после этого можно заниматься всеми прочими составляющими метареформы (реформы самой системы реформирования): планированием преобразований, обеспечением аппаратной ответственности за их реализацию, созданием систем управления реформами и пр. Но начинать надо с признания: в существующей системе реформирования любые преобразования заранее обречены.
Социодинамика модернизации
Принято считать, что любой проект обречен, если у него нет мощной социальной опоры. Это классика, и отчасти это так.
Вместе с тем изменения, имеющие сильную опору с социуме, могут в сверхординарных проектных усилиях не нуждаться. Ими можно управлять, корректируя направленность и скорость, но строго говоря, это не совсем проект, тем более не мега. Проект в собственном и строгом смысле слова – это всегда насилие над самопроизвольным ходом вещей. Иногда такие проекты запускаются против интересов элит и даже массовых настроений. Речь не о том, чтобы ломать через колено (такое и в самом деле добром не кончается), но о возможности куда более активного и эффективного воздействия на текущие процессы, чем это представляют в нашей «реалистической» социологии и политологии. Тем более если учитывать бифуркационные процессы, в которых малые сигналы на входе дают неожиданно сильные эффекты на выходе, а самое значимое и вовсе случается в «черном ящике».
Кроме того, мы весьма слабо представляем себе реальные настроения в обществе, возможности их изменения, проявления в нестандартных условиях. Простое спрашивание ответа на такие вопросы не дает, а разыгрывать социологические многоходовки и лезть в подкорку после такого исследователя массового сознания, каким был Борис Грушин, умеют единицы. Здесь нужны не обычные замеры, а эксперименты с возмущающим воздействием. Реформа техрегулирования, пока она имела явную политическую поддержку и пока ее не начали выхолащивать, давала такие эффекты массового энтузиазма и участия, которых не предполагали даже самые смелые реформаторы. И неслучайно весь удар был направлен на то, чтобы этот интерес вытравить, а энтузиазм подавить. То же с социальной базой административной реформы. Здесь тоже только в непосредственно работавшем активе было задействовано более двух тысяч экспертов. Можно сколько угодно рассуждать про неготовность общества, но для начала надо исключить ситуации, когда политическая воля бросает свои же начинания на полпути, отдавая их на откуп «заинтересованным министерствам и ведомствам». Когда власть что-то начинает, привлекая общество, а потом все это бросает, теряется главное – доверие. Еще раз поднять людей на совместное дело куда труднее, если вообще возможно. Впустую тратится тот самый человеческий капитал, который и есть главное условие и цель модернизации. А без этого капитала власть окончательно становится заложником партии саботажа и инерции.
Для нашей власти это диагноз, но и требование. И наоборот, советы апеллировать к обществу выглядят нарядно, но времени уже нет, а в этой до боли суверенной конструкции народ можно звать... на улицы или в леса. К тому же наши политтехнологические радетели за общество сплошь и рядом людей ни в грош не ставят, а сами кормятся зализыванием выходных отверстий власти. Одного недавно абортировали, но места для пробы на этом эффективном теле не появилось даже в точке пинка.
Дефицит времени требует импульса сверху, без кривляний и деформаций. Тогда можно будет оценить, на что общество готово, а на что нет. У натуралистов, в физике и ботанике, это называется включенным наблюдением. Либо потом такой импульс пойдет снизу, но это будет уже не мегапроект, а революция.
Историческая ловушка: мегапроект в эпоху постмодерна
Постмодерн (в котором мы живем, как коллективный Журден) возник как реакция на пафос и реалии тотального проекта – из естественного нежелания жить в макете, реализованном в натуральную величину. В этой идеологии любые мегапроекты – опасные анахронизмы. И тут мы «попали»: сама по себе, без сверхусилий, страна из ямы не выберется. Институциональная среда может быть только одна, а институты перераспределения враждебны институтам производства и инноваций. Если не перелом, инерция будет побеждать ровно до тех пор, пока старая модель не рухнет, а запускать новую будет уже поздно.
И с новым мегапроектом примиряет одно: он должен быть ориентирован не на урегулирование всего и вся в жестком графике субъективного плана, но на последовательное дерегулирование, устранение избыточного контроля и присутствия власти. Чтобы запустить производство и инновационные процессы, не надо их так уж «поддерживать» – надо убрать стопоры саморазвития и самоорганизации. Это как вернуть городу возможность «исторически складываться».
Нынешняя модель складывается не сама по себе. Иначе зачем столько наступательных действий и оборонительных рубежей – в политике, в контроле над экономикой и собственностью, в идеологии и массовом поражении сознания? Ужесточение регулирования необходимо┘ но в отношении самой власти, пока утопающей в избыточной свободе, бесконтрольности и безответственности.
Однако это уже идеология не постмодерна, а выхода из него.
