Андрей Виноградов
Выявилась группа стран, которая не смогла найти свое место в мире.
Фото Reuters
Принято считать, что движет мировой историей экономика. На деле все успешные преобразования начинались с захвата власти, которая уже потом проводила успешные или неудачные экономические реформы. Потребность в революции возникает только тогда, когда неэффективную власть невозможно реформировать. Но революция, как мы хорошо знаем, не улучшает экономическое положение, а только дает надежду (которая редко оправдывается).
Октябрьская революция, целью которой была социальная справедливость, не только изменила Россию, но и расколола мир, на десятилетия утвердив новые критерии развития. Появление новых границ придало миру не виданную прежде строгость и упорядоченность. Несмотря на то что в каждой «полусфере» сложилась своя политическая система со свойственными ей представлениями об общественном благе и логикой социальной справедливости, значение общих, универсальных критериев развития, прежде всего в материально-технической области, сохранилось и даже выросло. Соревнование систем консолидировало общество, став мощным стимулом развития – от гонки вооружений до бытовой техники. Параллельно решались задачи повышения уровня жизни. Государство в обоих мирах направило на достижение этих целей свои главные усилия, соединив ценности развития и социальной справедливости. Представления народов друг о друге стали формироваться государственной пропагандой и в гораздо меньшей степени личным опытом и жизненной позицией. Жизнь планеты потекла между берегами добра и зла, неразлучными, но не сводимыми вместе. Победа в соревновании стала высшим критерием исторической справедливости, ставшей выше справедливости социальной.
Пространство для борьбы за социальную справедливость было сокращено до минимума, что обеспечило классовый мир, хотя и разный. Установив этот мир, государство уже больше его не теряло, признав, что ценности развития невозможны без социальной справедливости.
Новые линии разлома
Все изменилось в последние два десятилетия, когда мир преодолел раскол и вновь, хотя и чисто формально, воссоединился. В значительной степени этому способствовало образование единого информационного пространства, незаметно, но неотвратимо стиравшего государственные границы. Победа Запада в мировой гонке завершила мобилизационную фазу мировой истории и разъединила дискурс развития и справедливости. Принадлежность к общему миру не отменила различий, но дала возможность людям самим делать выводы и выбирать.
Деление мира на развитый и отсталый – вот то немногое, что сохранилось от старого мирового порядка. Окончание глобального противостояния позволило отстающим нациям, которых, выдавая авансы, но вопреки фактам называли развивающимися, найти, наконец, способ сократить разрыв в развитии. Экономическая отсталость и нищета населения превратились в их конкурентное преимущество, позволив богатым странам перенести в бедные значительную часть материального производства, что существенно увеличило их доходы.
По миру пробежали новые линии разлома. Некоторые страны, прежде всего крупные с большим населением или особенно важные для экономических метрополий, сформировали группу динамичных государств, превратившихся в локомотив мировой экономики. Одна из основных мировых проблем 1970–1980-х годов – сокращение разрыва в уровне развития – потеряла актуальность, так и не получив системного решения. Одновременно в неблагополучной части выявилась группа аутсайдеров, которые не смогли найти в современном мире ничего ценного и, кажется, уже никогда не найдут – развитие не стало их императивом. Не имея шансов ликвидировать отставание, они, чтобы оправдать свое существование (и статус изгоев), были вынуждены компенсировать отсутствие материального прогресса возрождением национально-культурной самобытности. А для их населения, оставшегося в стороне от прогресса, актуальность приобрела проблема несправедливости, которая в начале 2010-х годов получила общемировое звучание, на этот раз на Арабском Востоке.
Эмоциональный консенсус
При этом выяснилось, что технический прогресс изменил способы преобразований. Запрос на справедливое переустройство и революции как путь к новому социальному порядку вернул в исторический процесс массы, больше озабоченные проблемами распределения, чем производства. Они вновь взяли на себя инициативу в историческом развитии, отобрав ее у государств, продемонстрировавших свою историческую беспомощность. Массовые коммуникации предоставили технические возможности общественного участия, помимо воли сделав практически каждого субъектом политического действия. Личное в один миг поменяло статус, став политическим, и привнесло в политическое эмоции, не свойственные высокой политике.
Однако индивидуальные требования переустройства мира не способны принести новый порядок и чаще в истории приводили к разрушениям. Стихийное движение, несмотря на возросшую благодаря современным технологиям организованность и массовость, не стало упорядоченным и осмысленным. Исторически сложившаяся практика кропотливой работы по распространению и пропаганде политических идей, организационное единство политической оппозиции, упорядочивавшие стихийные проявления протеста, потеряли ценность.
Организация оппозиционной деятельности принципиально изменилась. Сейчас частные эмоции по любому общественно значимому поводу – этническому, религиозному, политическому – уже достаточный повод для обретения организованных форм. Эмоциональный консенсус, легковесный и в силу этого легко достижимый, подменил организацию единомышленников со строгой дисциплиной и организацией. Эмоции, а не убеждения и трезвый расчет, стали побудительным мотивом борьбы за социальную справедливость. И не только. Индивидуальный бунт приобрел массовый характер и масштабные последствия.
Внезапно выяснилось, что то, что не удалось сделать пропагандой западных ценностей, удалось сделать техническим средствам связи. Но удовлетворения от этого не наступило, ожидания развитого мира сменились разочарованием и вполне обоснованным беспокойством. Воля народа воплотила в политическую практику характерные черты своей культурной традиции, далекой как от правовых норм, так и от демократических идеалов. Фундаменталистские нормы, архаичные представления и религиозное мракобесие на Востоке и Юге ведут свое происхождение из глубин политической культуры, а вовсе не являются результатом народовластия.
Современное варварство: архаичное сознание и передовые технологии
Новый массовый политический субъект стал пробовать на прочность и менять все, что сохранилось от старого, как он считает, несправедливого мира. Стереотипы сознания (поскольку понимание – удел избранных) ориентируют его в первую очередь на доступные его пониманию символы власти. В результате зарождается новое варварство, объектом агрессии для которого являются не только западные, а политические институты вообще, которые всегда боролись со стихией народных чувств.
Одним из важнейших и органичных проявлений политической субъектности несистемного свойства стал терроризм как форма борьбы и старого с новым, и нового со старым, но борьбы хаотичной и случайной, а главное – не дающей позитивных результатов как внутри страны, так и на международной арене. Предпосылкой превращения терроризма в массовое явление стало вооружение архаичного сознания передовыми технологиями массовой коммуникации и массового уничтожения, которые в едином информационном пространстве уже невозможно ни утаить, ни скрыть. Противостоять ему в рамках действующих моделей общественных отношений, базирующихся на праве, невозможно, и это объясняет ренессанс традиционных форм и укладов, рост религиозных компонентов в современной общественной жизни.
Другим следствием соединения архаичного сознания и современных технологий стали бунты не как показатель крайнего предела социального возмущения, а как проявление рядового, обычного и даже неполитического, а бытового недовольства, предполагающего в силу такого своего характера минимальную меру ответственности. Технические средства, преодолевая инерционные фильтры социальной организации и культурной традиции, перенесли архаику в современность.
Новый тип политического действия по-прежнему выглядит как революция, но его смысл и содержание радикально поменялись. Участие масс ускорило темп исторического развития, и тогда стало очевидно, что новое не гарантирует результат, но почти всегда ведет к разрушению. Возникновение концепции устойчивого развития в 1990-х годах подразумевало сохранение стабильности ценой замедления темпов. Но даже такое движение возможно, только если темп уже набран. Для многих оно выглядит недостижимой целью, к тому же недостаточно эффективной и эффектной. Ей противостоит возможность «срезать угол», не повторяя уже пройденный другими путь.
Минимальный процент успеха не пугает, а мечта зовет. Ее сила и привлекательность в том, что не требует систематического напряжения сил – все проблемы решаются в одно мгновение. Такое представление преобладает в обществе с господством традиционного, религиозного сознания, с особой картиной мира и социальными регуляторами, среди которых главным является индивидуальное ощущение несправедливости. Этому сознанию свойственны простые решения, что и показали последние события в арабских странах.
 Терроризм возникает как борьба старого с новым и нового со старым. Фото Reuters |
Бунт, спонтанный и массовый
Для бунта, лишенного программы и нормативных представлений, спонтанного и массового, главную задачу и цель представляет разрушение действующего порядка, подавляющего своей мощью ростки протеста и альтернативы. Появление нового в силу его индивидуального характера выглядит легко и естественно. Отсутствие ясной конструктивной цели требует символа – харизматического лидера, способного артикулировать эмоции и объединить порывы толпы. Формулируя идею, в равной степени признаваемую большинством, он получает шанс стать центром консолидации. Вера в него позволяет поддерживать стабильность на переходный период до тех пор, пока новый порядок не будет установлен. По счастью или к сожалению, сегодняшние арабские бунты пока таких харизматиков не породили, а исторический феномен аятоллы Хомейни остается скорее редким исключением, чем правилом.
Восстание имеет шанс стать сознательным действием, а не остаться навечно стихийным протестом, и привести к позитивному результату, только если во главе его встанут профессионалы, способные создать новый порядок. Только его появление даст восстанию шанс стать революцией и остаться ею в истории. Сейчас уже ясно, что «революции» в арабских и других развивающихся странах в 1950–1960-х годах были восстаниями, которые привели к власти новых лидеров, но не привели к изменению строя и, главное, не внесли дискурс развития в поиски социальной справедливости.
Обязательным этапом формирования нового справедливого мира становится процесс упорядочивания, при котором согласование интересов легко перерастает в бескомпромиссную борьбу личностей, уничтожающую политических конкурентов и идейных оппонентов. Революционеров сменяют чиновники, сопровождающая этот процесс замена идеалов справедливости на новую организацию жизни и выглядит, и воспринимается как контрреволюция. Все революции находят продолжение в «чистках», что затягивает процесс политического переустройства на годы и отдаляет достижение социально-экономических результатов на десятилетия. Остановить экспансию варварства способна только армейская организация и дисциплина, но она приобретает историческую перспективу, только если армии удается сформулировать политическую программу. Как правило, это программа превращения в преторианское государство, где офицеры, снимая погоны, занимают министерские посты и кресла президентов и управляющих компаниями. Окончательное умиротворение наступает при становлении нового режима, который воплощает компромисс между жаждой справедливости и требованиями развития.
Эволюция от революции до реформы происходит на протяжении жизни одного поколения, и поэтому личный опыт становится важнейшим фактором стабильности. Даже если фактический результат не вызывает удовлетворения – энергии на повторение эксперимента уже не остается. У следующего поколения такого опыта нет, и в странах, где процент молодежи велик, вероятность стихийных возмущений неизмеримо выше. Военные режимы обречены на кризис, потому что вырастает новое поколение бунтовщиков. Неудивительно, что сейчас центр революционного брожения локализуется в развивающихся странах, где нет развития, но есть несправедливость, а не там, «где противоречия труда и капитала достигли наибольшей остроты» и стали препятствием развитию.
Этот принцип лежит в основе всех цветных революций на постсоветском пространстве и бунтов на Арабском Востоке. Они не являются вопреки распространенному мнению результатом происков внешних сил, которым, конечно, было бы грешно ими не воспользоваться, а воплощают историческую неизбежность бунта архаичного сознания индивида, который видит свою миссию в разрушении несправедливого мира. По умолчанию признается, что он займет место своего предшественника и оппонента и самим этим фактом восстановит справедливость власти. Отсутствие политической организации всегда выводит проблему перераспределения власти на личный уровень. Но вместо прежнего властителя появляется новый, и круг замыкается.
«Субъектность поневоле», «обрушившаяся» или случайно «доставшаяся» народу в силу игры обстоятельств, приносит горькие плоды. Навязанная новыми технологиями (а не западными ценностями) политическая субъектность вновь поставила в повестку дня вопрос о характере социально-исторического прогресса. Выход на историческую арену масс, не готовых к осмысленному историческому действию, напоминает нашествие варваров на процветающую, хотя и несправедливую Римскую империю. Бунт сегодня перестает быть сугубо внутриполитическим делом и превращается в продолжение мировой политики.
В России накануне выборов полезно понять, что в современном мире поменялась процедура легитимизации власти. Она (легитимизация) теперь вновь может быть непосредственной и происходит без участия политических институтов – например, помимо выборов. Политическая стабильность вновь оказывается в преимущественной зависимости от традиций культуры, нравственных норм и правосознания, которое у нас еще не успело сформироваться, а не правовых институтов.
