Борис Капустин
С Каддафи прекрасно ладили и делали гешефт тузы западного мира.
Фото Reuters
Среди разных возможных влияний нынешних потрясений в арабском мире на российскую жизнь одно уже стало реальностью – в России о революции вновь заговорили всерьез. Такого не наблюдалось даже после цветных революций в ближнем зарубежье – то ли в них не было революционной убедительности, то ли наша официальная пропаганда преуспела в том, чтобы изобразить их как плод интриг гадкой «закулисы». Даже переломный 1991 год не получил у нас утвердившегося значения революции. Он отождествился скорее с антиреволюцией, то есть с концом эпохи революций и всего того, что, как считали, их порождало, – марксизма, классовой борьбы, насилия... Ликвидация СССР должна была открыть врата в светлое либеральное будущее перед всем миром – ведь СССР казался единственным реальным препятствием на пути шествия по планете глобально-капиталистического Санта-Клауса, одаряющего всех экономическим процветанием и правами человека.
В этом и был смысл «конца истории», как его провозгласили (Фукуяма и Со) на исходе 80-х годов ХХ века. Все очень просто: нет революций – нет истории. Конечно, кроссовки по новой моде и портреты новых президентов, новые товары шоу-бизнеса и новые финансовые аферы, новые бомбежки именем демократии и т.д. будут производиться и впредь. Но ничего существенного уже не будет – не изменятся формы собственности, не образуются новые политические системы, не возникнут новые принципы справедливости, не произойдет перераспределение власти в пользу безвластных – ничего из того, что угнетенные ожидают от революции. Время, в котором не происходит ничего существенного, в котором нет качественно нового будущего, есть время эволюции, а не истории, есть настоящее, расползающееся на будущее и поглощающее его. Французский философ Ален Бадью емко назвал его стационарным временем. Оно есть время «конца истории», который наступает всякий раз, когда низшие классы принимают господство как нечто естественное, как то, иное чему не дано. «Иного не дано» и есть формула «конца истории». Он может случиться как в локальном масштабе (тех же арабских автократий), так и в глобальном (скажем, в виде глобального капитализма, которому нет альтернатив). «Концы истории» длятся до тех пор, пока их не прерывают очередные революции. Они и реабилитируют историю.
Несовременные причины: конфликт бедных и богатых
Но нынешние арабские потрясения – не столько причина, сколько повод для активизации интереса к революции. Причина же – распространенное ощущение того, что зона политического риска гораздо шире, чем арабский мир. Он лишь сдетонировал первым, причем взрывная волна пошла не по линии конфликта авторитаризма и демократии, как нам в очередной раз внушают либеральные СМИ, а совсем по другим линиям. По каким же? Страшно выговорить – ведь это прозвучит так несовременно: по линии борьбы богатства и бедности, властвующих элит и угнетенных низов, капитала (в его многообразных обличьях – финансового, компрадорского, бюрократического, технократического и т.д.) и живого труда и тех, кого дисфункциональность капитала превратила в «избыточное народонаселение».
Это уже не буйные карнавалы антиглобалистов, не рафинированные акции сетеобразных новых социальных движений с их якобы постматериальными ориентирами. Теперь на первый план выходит грубо материальная нужда, не допускающая постмодернистских кривляний и псевдополитических игрищ. Она доказывает свою политическую серьезность уже забытой массовостью участия и непреклонностью воли восставших – вплоть до готовности проливать свою кровь, а это последний и неопровержимый аргумент в мире политики. И эта серьезная борьба есть классовая борьба.
Недовольство среднего класса
Конечно, эта борьба в каждом отдельном случае происходит в специфическом культурном обличье и несет печать национального контекста. Но важно не утратить способность видеть за деревьями лес. Есть ли что-то общее между волнениями в Тунисе, Каире, Бенгази, Манаме, с одной стороны, и тем, что происходит в штате Висконсин – с другой? Уже ясно, что в центре борьбы в Висконсине – не размер отчислений работодателей и работников на пенсии и медицинскую страховку, а само существование профсоюзов как последнего реального оплота защиты – нет, не классического пролетариата, а среднего класса – тех же школьных учителей и работников разных государственных служб. Невиданные с 60-х годов прошлого века массовые митинги и демонстрации, невиданные для Америки баннеры «В Египте свергли диктатора – и мы сможем!». Значит, и здесь борьба за свободу – за коллективные права, за свободу ассоциаций! Но против кого или чего? Вряд ли задерганный губернатор Висконсина Скотт Уолкер тянет на роль брутального деспота. Сам он, похоже, – лишь подопытная морская свинка, на политической карьере которого ставится большой эксперимент относительно того, может ли капитал политическим оружием Республиканской партии раздавить организации сопротивления среднего класса, подобно тому, как ранее – в период тэтчеровско-рейгановской революции – были раздавлены очаги сопротивления рабочего класса. Поэтому так всех и волнует: не перекинутся ли висконсинские беспорядки на Огайо? А на Индиану? И далее по списку...
Нелепо (пока) говорить о революции в Висконсине. Но нет уверенности и в том, что происходящее в Каире или Бенгази окажется в конце концов революцией. Революции – это такие явления, которые опознаются по результатам, а не по намерениям их участников и тем более не по шумовому фону, исходящему от СМИ и всяких «экспертов». Эти явления становятся революциями не только задним числом, но и сохраняются в качестве таковых лишь постольку, поскольку находятся продолжатели их дела. Иначе они превращаются в нечто иное – как то случилось, к примеру, с Английской революцией (революцией Кромвеля), мутировавшей в «междуцарствие». В этом парадоксальном качестве она и пребывает в английской истории (и как «неудобный» след – в местной политической жизни). Тем не менее уже произошедшее в арабских странах, а также в Висконсине, Греции, Ирландии и т.д. – при всей своей неокончательности – показывает нечто такое, о чем еще недавно демократически благовоспитанные люди не решались и думать.
Авторитаризм как форма капитализма. Конец жизни в кредит
Первое. Авторитаризм отвратителен, но он есть лишь организационная форма господства капитала (определенного вида). На базисном уровне угнетение создается капиталом, но с угнетением борются, выступая против организационной формы его господства. В Каире, Тунисе, Манаме и т.д. такой формой выступали разные виды авторитаризма. В Багдаде и Басре – та демократия, которую принесла в Ирак американская интервенция. В Висконсине – гораздо более «зрелая» демократия. Если под демократией понимать процедурную машину регулярных и «конкурентных» выборов и формирования персонального состава органов политической власти на их основе, то нужно признать, что облегчения давления капитала на трудящиеся классы такая машина сама по себе дать не может. Напротив, капитал часто использует ее для организации формы своего господства. Поэтому для сопротивления капиталу могут понадобиться внесистемные методы борьбы – такие, которые лежат за рамками процедурной демократии, если она утилизована капиталом. Это по-своему показали Висконсин, Греция и т.д. Напротив, требование установить процедурную демократию может стать сильным оружием борьбы с капиталом, если организационной формой его господства выступает авторитаризм.
Не забудем и о том, что с глобальной точки зрения свергаемые авторитарные режимы суть лишь те механизмы, посредством которых соответствующие страны вписаны в мировое капиталистическое хозяйство и мировую политику, определяемую (пусть и слабеющей) гегемонией Запада. Эти режимы мастерски справлялись с закрепленными за ними ролями, вследствие чего и являлись близкими или ближайшими союзниками США. Даже Каддафи давно стал опереточным enfant terrible, с которым прекрасно ладили и делали гешефты тузы западного мира. Их нынешний демократический экстаз по поводу падения арабских диктатур не может скрыть то, что оно – серьезная «неприятность» с точки зрения политической экономии мирового капитализма. Как минимум она остро ставит вопрос о создании новых форм функционального вписывания этих стран в организацию глобального господства капитала.
Второе. Возобновление классовой борьбы в центре и на периферии мировой капиталистической системы – явление не конъюнктурное, а структурное. Оно вызвано не временными перепадами в функционировании механизмов глобального капитализма, а устойчивой и долговременной тенденцией его дегенерации.
Триумф западного капитализма в 80–90-е годы ХХ века выразился в исчезновении его глобального соперника в лице «советского блока» и в подавлении внутренних сил сопротивления – в виде боевых профсоюзов и еще сохранявших рабочую идентичность социалистических и социал-демократических партий. Этот триумф породил ощущение безграничных возможностей и полной безнаказанности капитала. Стало казаться, что он может процветать, освободившись от (всегда политически проблематичной) привязанности к труду. Деиндустриализация стран Запада – кратчайший путь к такому освобождению, к превращению капитализма в «казино-капитализм», в котором слабо регулируемые финансовые махинации становятся главной формой существования и роста капитала. На Западе капитал стал терять значение «фактора производства», приобретая значение фактора паразитирования на той организации мирового капиталистического хозяйства, которая позволяет получать с его периферии реальные ценности в обмен на обесценивающиеся долларовые бумажки или виртуальные бонды. Патология американо-китайской торговли, способной продолжаться только при бесконечном кредитовании Китаем Америки как безнадежного должника, есть лишь яркая иллюстрация сказанного. Болтовня о переходе Запада к постиндустриальной экономике есть лишь идеологическая завеса превращения стран, подобных Америке с ее в принципе неоплатным и быстро растущим уже 13-триллионным долгом, в «суверенных банкротов».
Становление «казино-капитализма» с его базисом в виде освобождения капитала в метрополиях от труда и производственных функций предполагало, с одной стороны, установление надежных и эффективных режимов эксплуатации труда на периферии мирового хозяйства, а с другой – сохранение социального мира дома в условиях вытеснения труда с тех экономических и политических позиций, которые он занимал в послевоенную эпоху «фордистского» производительного капитализма, с вытекающим из этого резким ростом неравенства и расслоения общества и сокращением доли труда в общенациональном пироге. Первое условие обеспечивают прежде всего диктатуры, среди которых образцовой и важнейшей является китайский коммунизм. Без него сохранение западного «казино-капитализма» едва ли мыслимо вообще. Вот только в какой-то момент он может бросить вызов гегемонии Запада во всемирном масштабе. Второе условие удовлетворялось поддержанием благосостояния масс за счет двух главных средств – формирования системы и стиля жизни в кредит и перекладывания бремени затрат на физическое и социальное воспроизводство населения на государство посредством программ социального государства. Новая (пред-)революционная ситуация в мире, похоже, и создается тем, что оба эти средства перестают успешно функционировать.
 Висконсин: «В Египте свергли диктатора – и мы сможем!» Фото Reuters |
Экономически невозможная жизнь в кредит целых наций, когда потребление миллионов заведомо и намного превышает все, что они производят, не могла не привести к недавнему схлопыванию этой системы, которое получило название глобального финансового кризиса. Лишь апологеты «казино-капитализма» могут объявлять причиной кризиса неумеренную жадность финансистов. Без жизни в кредит утрачивающий производственные функции «казино-капитализм» существовать не может. В его рамках альтернативой жизни в кредит являются только обвал жизненного уровня населения и социальный взрыв. Но и поддерживать дальше прежнюю жизнь в кредит нет возможности – нарастающие «плохие кредиты» (а как им быть при этой системе «хорошими»?) рвут финансовые цепочки, из которых соткана ткань спекулятивно-авантюрного «казино-капитализма». Она начинает расползаться столь непостижимым для его экономических гуру образом, что все предлагаемыми ими рецепты спасения остаются на уровне уже стратегически не работающих банальностей кейнсианства и неолиберализма.
То же происходит с «социальным государством». В США в 2011 году доля социального и медицинского страхования в госрасходах достигла немыслимых 57,5% (против 26,1% в 1962 году) и продолжает быстро расти, грозя крахом бюджету государства с катастрофическими следствиями для общества. Отсюда – крестовый поход против бюджетных дефицитов, роста суверенного долга и т.п., инициированный республиканцами и отчасти поддержанный демократами. На кону – само существование «казино-капитализма» и доллара как валюты. Всем ясно, что победить дефициты при сохранении «казино-капитализма» можно только безжалостным урезанием социальных расходов. Но как решиться на это? Ведь основным их бенефициарием выступает именно средний класс – опора американской демократии. К чему приведет столь страшный удар по этой опоре? Тем более что нечего предложить среднему классу взамен «социального государства» – разве что ту азартную игру, воплощением которой стал «казино-капитализм» и в которой выигрывают очень немногие.
Выводы
В этом контексте размышления над арабскими потрясениями возвышаются до уровня идеи революции. И они отдают эхом в российском контексте. В самом деле, неужели наш алчный и политически неумелый правящий класс обладает иммунитетом от революции? Неужели для ее предотвращения достаточно заклинаний типа «новой революции Россия не выдержит»? А нынешний политико-экономический строй она долго выдержит? И почему революция, если она произойдет, должна быть столь же разрушительна, как Октябрьская 1917 года?
Если обозрение революций может привести к каким-то общим выводам, то они таковы:
– каждая революция уникальна, даже если ее действующие лица стараются имитировать своих предшественников;
– революции не «делают» – они «случаются», хотя и для этого нужно, чтобы кто-то шел в атаку и бросался в бреши в институциональном здании существующего режима, возникающие вследствие его «естественного старения» или глупостей его элит;
– революции не предопределены законами истории, они – не скачки на новые ступени прогресса. Но они бывают великими событиями, которые способны устранять наиболее нестерпимые здесь и сейчас формы угнетения;
– в силу всех указанных обстоятельств революции непредсказуемы – они в равной мере застают врасплох тех, кого свергают, и тех, кто их готовит (последним к тому же обычно уготована судьба тех детей революции, которых она пожирает).
Учтем все это, вступая в эпоху преодоления «конца истории» и ее реабилитации. Она обещает быть «веселой» эпохой, хотя скорее в смысле Ницше, чем голливудских комедий.
