Мой личный номер

Это наши редакционные ценности.
Фото Олега Ласточкина (НГ-фото)

«Эта девочка далеко пойдет», – задумчиво сказала продавщица, когда мы с мамой зашли в отдел женского белья магазина «Синтетика» купить мне первый в моей жизни бюстгальтер. Учитывая, что в тот момент мое сердце билось в груди, обтянутой школьной формой, украшенной октябрятским значком, резон для повышенного внимания ко мне со стороны продавщицы, несомненно, был. Я, правда, до сих пор не знаю, что она имела тогда в виду. Хочется думать, что она прочила мне остававшееся пустым место не так давно почившей Мерилин Монро. Не знаю. Но в тот момент в моем детском мозгу угнездилась мысль, что жизнь мне предстоит непростая.

Мои ровесницы еще только-только перестали носиться по пляжу в одних трусиках, а я уже задумывалась над тем, не помешает ли мой «личный номер» – правда, пока еще нулевой, но ведь уже номер! – вступлению в пионеры. В первой группе счастливчиков, которых принимали в пионеры на Красной площади, меня не оказалось, хотя в дневнике красовались сплошь пятерки. Непедагогичная и нечестная завуч объяснила это тем, что мне еще рано в пионеры. «Ты слишком много внимания уделяешь мальчикам», – сказала она, в упор разглядывая мой бюст, прикидывая, не будет ли на нем пионерский галстук смотреться артефактом, а также, очевидно, размышляя, что к одиннадцати или все же к двенадцати годам увлечение мальчиками проходит навсегда. Подружка по парте, вертя торсом, еще не обезображенным «личным номером», но уже украшенным алым, идеально выглаженным галстуком, цинично заметила: «У тебя уже одна тряпочка на груди есть, зачем тебе еще?» Девчонки ударились в смех, я – в слезы, подружка в моем воспаленном и обиженном воображении была удушена собственным пионерским галстуком в темном углу пионерской комнаты рядом с гипсовой головой вождя. К слову надо сказать, что мальчики-одноклассники, десятилетние мои коллеги по лазанью по деревьям, в то время просто не замечали таких новшеств, как увеличившаяся грудь, а мне даже не приходило в голову, что это может быть объектом интереса или предметом гордости. Тень моего «личного номера» не стояла между нами, не вмешиваясь в наши отношения. Но учителя были начеку.

Во второй заход меня тоже не приняли в пионеры – по той же причине. Вероятно, уже тогда я испытала недоверие к любому политическому формированию, даже детскому. Я рвалась в пионерскую организацию, чтобы приносить добро и молоко в авоське старушкам и в случае чего с полным правом поднять ослабевшую руку в последнем салюте, прежде чем подлый фриц выкрикнет «Огонь!», а мне было в этом коварно отказано из-за двух ничего, как казалось мне тогда, не значивших бугорков под густо дерьмового цвета школьной формой. Тогда я не знала, что это было только начало, а «личный номер» по мере увеличения нес с собой новые и новые радости и разочарования, трудности и гордости, не знакомые тем, кого природа дальше третьего размера груди не пустила.

Подруг у меня было совсем мало, и все из-за того, что завистливое окружение раз и навсегда отказало мне в целомудрии. К восьмому классу мальчики уже не довольствовались моим обществом как компаньона по детским забавам и наперебой предлагали свою руку моему уже на тот момент внушительному бюсту. Видит Бог – я не знала, чего они хотят, но на всякий случай грудь трогать не позволяла, потому что видела, как в советских фильмах приличные женщины бьют за это по морде. Но втайне искренне не понимала, почему надо уделять такое внимание именно той части тела, которой я так стесняюсь. Сексуальные познания были существенно ниже нуля. Однако репутация девочки, от которой надо держаться подальше, потому что она слишком много познала в свои пятнадцать, за мной уже закрепилась. Только сейчас, задним числом, могу признаться, что отчаянно страдала от несправедливости. Я даже еще не знала, как делаются дети, а моей главной мечтой был филологический факультет МГУ. Зашоренное советское воспитание превратило мое детство в череду обид и старательно взрыхлило почву для комплексов. Я ненавидела то, что должно бы по-хорошему быть предметом гордости любой женщины, даже если ей всего десять лет от роду.

Постепенно грудь выросла еще и, как полагается выросшему существу, стала жить своей жизнью. Родись я лет на двадцать попозже, мы бы сразу стали с ней подругами. Нынешние 16-летние знают, как носить грудь, знают, что ее надо холить, знают, сколько оставить открытым, а сколько – интригующе прикрыть, чтобы мужской гордости не было скучно. Но нас с грудью изначально воспитывали в подспудном неуважении друг к другу. Мы жили вместе, едва перенося друг друга. Когда я вышла замуж и начала вести свое хозяйство, обнаружилось, что бюст мой всячески противится нормальной семейной жизни. По крайней мере той ее части, что отвечала за домашний уют. Жизнь советской женщины делилась на несколько частей: скука на работе, веселье в очередях и гордость за себя, воплощенную в тяжеленных сумках, оттягивающих обе руки до орангутаньего вида. В сумках было все, что добывалось в боях местного значения и могло составить счастье и спокойствие дома, – колбаса, сыр, кости с мясом, стиральный порошок, туалетная бумага, обои, гвозди, книги┘ Природа избавила меня от необходимости сгибаться до земли под тяжестью сумок в обеих руках, но и восхищенно-сюсюкающего «Ах ты моя пчелка» из мужниных уст я тоже была лишена. Дело в том, что мой уже окончательно распоясавшийся бюст объявил войну скотскому существованию женщины на просторах СССР, попытавшись вбросить зерно феминизма в мой ищущий мозг. Бюст отказывался бегать со мной за троллейбусами и автобусами, устраивая скачки на моем теле и грозя оторваться в свободный полет. Было больно, неудобно да и некрасиво. Мой «личный номер» – к тому времени уже четвертый – требовал обязательной поддержки на бегу, поэтому жизнь моя была все же краше жизни многих моих коллег по бегу с сумками за транспортом – одна рука у меня всегда была свободной. Правая рука наперевес, прижата к груди – жест моей жизни. Даже сейчас, когда я уже забыла, что такое общественный транспорт, я, как собака Павлова, при виде трогающегося автобуса или троллейбуса чувствую спринтерскую пружину в ногах и желание перехватить правой рукой обе груди. Почему правой – не знаю. Теперь я очень благодарна своей груди за то, что она избавила меня от «передозировки» тяжестями и – как следствие – от ряда женских недугов, связанных с такой «передозировкой».

Иногда мы вступали в почти непримиримые противоречия, особенно когда дело касалось отношений с противоположным полом. Пока шел легкий флирт, «личный номер» делал все, чтобы завлечь объект: эротично приоткрывался, кокетливо потряхивал сам собой, неожиданно по касательной проскальзывал под пальцами объекта, делая вид, что это чистая случайность. Но когда объект переходил в ранг партнера, «личный номер» праздновал победу в одиночку – вожделенный объект оказывался затянутым в сети нескромного обаяния бюста и наотрез отказывался уделять внимание другим частям моего тела. Я протестовала, пытаясь отвлечь внимание партнера от груди, а в ответ получала изумленное: «Впервые встречаю женщину, ревнующую к собственной груди». Увы – это была чистейшая правда. В эти моменты мы становились с моим бюстом врагами, предательство было налицо: завлекали мы вдвоем, а пользоваться пытался он один. Только теперь я поняла, что моя грудь тогда просто испытывала меня на прочность. Если мне удавалось справиться с раздражением, которое вызывало у меня неумеренное увлечение моей грудью в ущерб другим не менее, как мне казалось, привлекательным участкам тела, не говоря уж о душе, партнер оставался. Если раздражение зашкаливало, бюстофилу не было места в моей постели. Так грудь избавила меня от множества «ненужных связей, дружб ненужных».

Мы вместе росли и взрослели. Я постепенно привыкла к мысли, что, дойдя до цифры «семь», «личный номер» уже не может оставаться личным. Как всякое излишество, он в той или иной степени становится достоянием общественности, по крайней мере ближнего круга. Круг его прав и обязанностей расширяется, и я уже не могу быть гарантом его неприкосновенности. С годами мы оба привыкли к тому, что кто-то норовит поздороваться со мной не за руку, а за грудь. Я не обижаюсь, когда собеседник мужского пола при разговоре не смотрит мне в глаза. В конце концов мы с бюстом – одно целое, хоть у каждого и своя жизнь. Я больше никого не ревную к нему, потому что знаю, что он в конечном итоге работает на мое благо. Ведь любой женщине нужно, чтобы ее увидели. Женское счастье – в мелком тщеславии. Все остальное – потом. Даже любители худосочных дам не в силах не заметить седьмой размер груди. Выражение «расправить плечи» имеет для обладательниц большой груди гораздо более широкое значение. Это не просто почувствовать прилив сил, это еще и устроить маленькую экспозицию, у которой всегда найдется зритель.

Не говоря уж о том, что мой «личный номер» – мой настоящий помощник. Я ношу в бюстгальтере два мобильных телефона, ключи от машины и расческу. Иногда – листок бумаги и ручку, если знаю, что придется записать телефон или информацию. Иногда – маленький диктофон. Иногда – деньги.

Я больше не сержусь и не обижаюсь на него. Мы живем в согласии. Я только иногда ворчу: «Из-за тебя так трудно одежду покупать, если на тебе сходится – внизу болтается мешком, если внизу хорошо – ты верх не пропускаешь». Мой «личный номер» лицемерно-покорно молчит, лишь смиренно вздымаясь вместе с моими обреченными вздохами. Но я-то знаю, что он в этот момент думает. Он думает, что я поворчу-поворчу, а потом все равно скажу ему «спасибо» за то, что он наконец научил меня аккуратно выбирать одежду, проводя в примерочных больше времени, чем хотелось бы. Зато теперь я просто обречена покупать только то, что мне действительно идет.

┘Недавно мне довелось сломя голову бежать по перрону, я опаздывала – через десять минут мужчина моей жизни уезжал на несколько месяцев. Обе руки были заняты сумками со всякой всячиной, необходимой, как мне казалось, мужчине моей жизни на эти несколько месяцев. Грудь, изумленная моим вероломством и за последние двадцать пять лет отвыкшая от подобного обращения, жестоко протестовала, норовя оторваться, улететь, упрыгать. Она молча вопила о пощаде. Но я не обращала внимания. И тогда грудь замолчала, затихла. Застыла в изумлении. Она поняла, что бессильна: это любовь. А когда поезд с мужчиной моей жизни скрылся за горизонтом, грудь сочувственно и стоически впитывала мои слезы. Она знала, что больше некому...