Псой Короленко В современных исследованиях общества существуют понятия «воспроизводство» и «изменение». Это что-то вроде наследственности и изменчивости в биологии. Чтобы описать образ жизни как непрерывный процесс, нужно показать, какие элементы уклада постоянно воспроизводятся, а какие сменяются другими.
Некоторые элементы уклада незаметны нам, но видны со стороны. Москвичи не умеют узнавать друг друга по «аканью», но в других городах хорошо слышен их акцент. Моя походка скажет многое обо мне внешнему наблюдателю, сам же я не думаю о ней никогда.
Образ жизни – это совокупность повседневных бытовых практик, привычек, манер поведения, походок, словечек, жестов. Это атомы бытия, определяющие личный миф каждого из нас. Из них складывается наша идентичность, связь со средой, обществом, культурой.
Один из таких факторов образа жизни – наше отношение к месту, где мы живем, и к вещам, которыми мы обладаем.
Мое поколение выросло в советской культуре, где частная собственность и личное пространство были условно помечены знаком «минус». В этой культуре человек чувствовал, что обязан делить с другими собственность, личное пространство, свободу и ответственность.
В соответствии с этим, например, институтская жизнь воспринималась как своего рода сиквел школьной жизни, а матримониальные отношения – как сиквел жизни в родительском доме. Все это накладывалось на знаменитый «квартирный вопрос». Дети редко отделялись в жизни и быту от родителей.
Можно сказать, что тогда не было принято взрослеть. Отсутствие понятия «прайваси» и размытость понятия «собственность» были платой за эффект единой большой семьи, где о тебе будут заботиться, за возможность всю жизнь оставаться Питерами Пэнами. Судя по всему, люди были готовы платить эту цену.
По-моему, есть три вещи, воспроизводство и изменение которых показывает, как мы трансформировались в течение одного поколения. Это традиционные три символа советского благосостояния – квартира, машина, дача.
Квартира в советское время вообще почти не ощущалась как собственность. В основном люди жили в государственных квартирах, которые ощущались просто как земля, на которой мы живем, как явление природы.
Эти квартиры не имели статуса собственности и назывались не недвижимостью, как сейчас, а просто «площадью». Некоторые люди имели свои квартиры – «кооперативную собственность», и это было признаком достатка. Квартиры доставались взрослым детям по наследству или в подарок на свадьбу от родителей. Теперь этот обычай отмирает. Люди предпочитают брать деньги в кредит. Отчужденные отношения – цена чувства независимости. Раньше были родители, а теперь – «кредители».
Что касается машины, то для некоторых она сегодня является таким же предметом шика, как была вчера. Об этом свидетельствует фольклор – вспомним хотя бы анекдоты про шестисотый «Мерседес». Но это другие машины, не те, которые были – или которых не было – у наших родителей. А те тоже остались и перестали быть признаком достатка. Теперь они стали обычным средством передвижения. Если я куплю машину в ближайшее время, это не будет значить, что у меня появились огромные деньги. Это будет значить только одно – что я научился водить машину.
Но не квартира и не машина, а именно дача заставила меня призадуматься о диалектике воспроизводства и изменения.
В воскресенье я гостил с сыном у друзей в Салтыковке на старой двухэтажной даче, которой уже как минимум 70 лет. Эта дача остается урочищем семейных традиций и важным элементом самосознания вот уже для четвертого поколения Реформатских и Поспеловых – большого и веселого семейства филологов и музыкантов.
«Верхние – Реформатские, нижние – Возлинские. Когда наверху аукнут, внизу тактично промолчат!» – цитирует мне дачный бытовой фольклор его сегодняшняя носительница Катя Поспелова. Или не «аукнут», а какое-то похожее слово, но на другую букву? Да, точно.
Когда-то Катин дед, профессор языкознания Александр Реформатский, обменял однокомнатную московскую квартиру на верхний этаж этой дачи у врачей Собельманов. Это было почти век назад – в 30-м году, но милый дачный дух, воплощенный в фильме Петра Поспелова «Собельман, основатель Салтыковки», воспроизводится и развивается здесь из поколения в поколение.
«Наша дача мало изменилась за десятки лет. Такие же тонкие потолки. Так же снизу в пол стучат: дай соли. Так же ночуют друг у друга. Соседи тут лопахинство развели, но на нас это не действует».
Под «лопахинством» подразумевается строительство новой дачи, развернутое соседями. Новые дачи – вообще немножко другое явление, чем дачи старые. «По-нормальному» их строят в новых поселках. И в них уже не воспроизводится дачный уклад, юмор, быт и фольклор советской интеллигенции, так же как в «лопахинских» дачах не воспроизводился «вишневый сад».
С одной стороны, современные Лопахины прерывают социальную и культурную традицию, связанную со старой дачей. С другой стороны, здесь есть своя диалектика. Cам феномен «лопахинства» тоже является традицией.
Богатые и успешные собственники, строящие новые дачи на старом месте, появились не сегодня и даже не вчера. Это явление старо, как век, который мы уже привыкаем называть прошлым.
Итак, квартира из площади превратилась в недвижимость, машина – из роскоши в средство передвижения. И только дача осталась для большинства из нас тем же, чем была в советские времена. Она уже тогда заключала в себе оптимальную пропорцию приватности и коммунальности, которая нужна человеку моего поколения.
За это ее бессознательно любили наши родители, эта любовь привита нам. И мы, кто по инерции, а кто и сознательно, передаем ее детям. Жить с детьми на даче полезно не только – и не столько – для здоровья, сколько для воспроизводства того ощущения баланса и гармонии, которое давала старая дача. Эта дача была и остается сохраненным нами мифом, средой, институтом, посредством которого воспроизводится быт и уклад.
