Метатеатр парижских скватов

Валентин Самарин – вечный скватер.
Фото Вадима Алексеева

– Валентин, вы начинали как абстрактный художник, но вскоре забросили живопись ради экспериментальной фотографии.

– Фотографом традиционным я никогда не был, фотографы думают о контакте негатива и позитива, а для меня это тайна, я просто получаю результат, который не могу объяснить. Нормальная фотография с той или иной точностью и степенью технического совершенства передает с пленки на бумагу, как этот процесс существует. Но если в этот процесс вмешаться и ввести какой-то коэффициент свободы, то начинается чудо. Благодаря фоторепортеру, с которым мы снимали фигурное катание, появилась моя первая тема – балет. И как фотограф я вошел в труппу Леонида Якобсона «Хореографические миниатюры», которые все время путешествовали между Москвой и Ленинградом, их не выпускали за границу. Тогда у Якобсона начался роденовский цикл, где артисты танцевали в костюмах телесного цвета и возникали эротические темы. Вскоре я открыл салон «Студия 974», названный по году бульдозерной выставки. В нем участвовали молодые художники, начался он с церкви Кирилла и Мефодия на углу Старорусской и Мытнинской улиц, где был первый санкт-петербургский скват. Какое-то проектное бюро бросило церковь в полуразрушенном виде, и туда заселились художники, где-то полгода милиция нас терпела. Какой-то нижний милицейский чин говорил: «Кирилла мы знаем – Кирилл Миллер. А кто Мефодий?»

– С Хвостом вы познакомились там же?

– Нет, в Петербурге мы не были знакомы, хотя в разное время работали ассистентами доктора Кнорозова – Хвост помогал ему расшифровывать язык майя, а я – рапануйский диалект острова Пасхи. Мы познакомились в Париже в 81-м году, выставлялись вместе и катались по разным городам Европы. Самым удивительным было наше путешествие в Африку, в Марокко, куда мы на месяц поехали в числе семи «артистов Европы». Мы делали выставку в Магадоре – крайней крепости римлян на Атлантике. Ателье наше находилось в старинном брошенном замке самого страшного марокканского злодея начала ХХ века, Каика Момбакка, который всю страну держал в страхе. Мы познакомились с очень милым, почти европейским внуком злодея. Во дворе Хвост сделал огромную мощную скульптуру, которую назвал «Тиль Мария», а я – абстрактные метафизические фрески в полтора метра на страшной высоте. Хвост ночевал в гостинице, а я оставался в замке.

– Хвост был очень разносторонним – скульптором, артистом, музыкантом, художником, но прежде всего считал себя поэтом.

– Хвост был человек особенный и этого не скрывал. Хвоста рассказать нельзя. Если человек действительно состоялся, невозможно просто взять и рассказать его характер и склонности: все это будет незначительно. Все мы немножко играем в жизнь, а он жил сам по себе, своей жизнью – и очень часто это ему удавалось. Хвост не был эзотериком, но все эти вещи хорошо знал и чувствовал, о чем мы можем судить только по его творчеству. Он был умным без хитрости, властным, сильным человеком, хорошо чувствовал людей. Он мог говорить людям не очень приятные вещи, но эгоистом не был. Он был смелый, но осторожный – я больший авантюрист, чем он. Хвост не был особо сентиментален в смысле воспоминаний, был всегда лаконичен и склонен к более точным вещам. Он наотмашь вел самые разные линии в жизни, но прежде всего был поэтом и бардом. Он не был рассказчиком, больше любил взять гитару или прочесть стихи. Большая часть стихов и песен посвящена женщинам.

– Ваша выставка называется «Метатеатр Алексея Хвостенко». Почему?

Розовый террор. 1995 год.
Фото Валентина Самарина