Спящий в ночи

Когда-то этого человека интересовали сточные воды, теперь – прозрачная холодная озерная вода.
Фото Артема Житенева (НГ-фото)

-Владимир, вы постоянно говорите в интервью, что являетесь добропорядочным мещанином, ведете здоровый образ жизни и семья у вас абсолютно нормальная. Положительный человек, а пишете такие странные книги...

═

– Железо я не ем. Героином не колюсь. Не ночую в подворотне┘ Никогда не мог пьянствовать более двух суток, потому что начинал скучать по литературному процессу. Наверное, я разный. В жизни – такой, в литературе – другой.

═

– Это же шизофрения┘

═

– Ну что вы, это же замечательное времяпрепровождение, когда человек – разный, всегда и везде. Скучнее, когда он делает одно и то же, как в жизни, так и на бумаге. Шизофрения, говорите? А литература – и есть шизофрения, причем самая настоящая. (Смеется.)

═

– В этом сезоне в Большом идут «Дети Розенталя», премьера которых весной вызвала столько шума (протестовали в Госдуме, «Наши» и т.д.). Однако либретто оказалось неожиданно сентиментальным, целомудренным. И с оптимистическим финалом. Что странно для такого жесткого автора. Почему вы стали работать в другой стилистике?

═

– Я не стал работать в другой стилистике. Я лишь переместился в область, интересную мне. Но если говорить о моих эстетических принципах – я как бы вольный пловец, выбирающий ту воду, которая для меня наиболее благоприятна сейчас. Если лет двадцать назад я выбирал сточные воды, то сейчас меня интересует прозрачная холодная озерная вода. «Дети Розенталя» и есть такое горное озеро, прохладой которого я с удовольствием насладился. А во-вторых, мне было крайне любопытно поработать с композитором Леонидом Десятниковым более плотно и в более «увесистом» жанре. Если вы помните фильм режиссера Александра Зельдовича «Москва», там Десятников стилизовал несколько сталинских песен. Кстати, песни выбирал я, и мы там кое-что текстуально изменили.

═

– «Подмену» заметили?

═

– Я думаю, что десяток людей заметили.

Я всегда музыку ценил выше всех искусств. А оперу всегда боготворил как некий синкретический жанр. Кстати, «Дети Розенталя» лишний раз доказали: ни кино, ни книги, ни театр не вызывают такой бурной и неадекватной реакции общества. Правда? Именно поэтому я был счастлив поучаствовать – это не другая стилистика (я и об опере, и о Большом театре). Это – другая стихия вообще!

═

– Что для вас значит Большой театр? В романе «Голубое сало» Большой театр – это символ сталинской эпохи, доминирующей эстетики тоталитарного режима. И вот вы пишете для Большого либретто. Ваши ощущения?

═

– Дело в том, что ранний тоталитаризм – я говорю о 20-х годах в России – опирался как раз на конструктивизм. Но после 30-х годов сталинская эстетика стала опираться на классицизм, бесспорно.

═

– Мне кажется, не совсем корректно связывать русский классицизм ХVIII века с его сталинским «гибридом»...

═

– Ну хорошо, есть ведь разница между советской колбасой и просто колбасой? Есть разница между классицизмом вообще и сталинским классицизмом в частности. Мы связываем эти оба классицизма в один узел, потому что пока нет другой терминологии, к сожалению. Да, можно назвать все проще – сталинская эстетика, например. ОК? Знаете, когда я начинал работать над оперой «Дети Розенталя», я меньше всего думал о том, что такое Большой театр. Это было для меня Большим Мифом. Но мне очень понравилась эта мегаструктура. И руководство там (я о Большом) сразу пошло нам навстречу. У нас практически не было никаких идеологических и технических проблем.

═

– То есть все было идеально?

═

– Ну, материально мы согласились работать за довольно небольшой гонорар по европейским меркам. Но это не важно, особенно сейчас. Что такое Большой театр, я особенно остро почувствовал дважды. Я старался всячески вытеснить из себя этот миф, он мне мешал, так как это был опыт детства – когда меня водили на «Лебединое озеро», на «Бориса Годунова», ну и так далее. А в тот момент, когда я подписывал договор в кабинете Иксанова (его кабинет, думаю, не менялся лет сто; там есть овальный стол из красного дерева и на нем ваза в виде хрустального лебедя), я вдруг подумал, что за этим столом, рядом с этой вазой, сидели Шаляпин, Собинов, Рахманинов┘ Жданов, Берия, Хрущев... В этот момент у меня возникло острое чувство, что я вторгаюсь в некий имперский мир. И в имперский миф. Но, когда я подписал договор и началась работа, я забыл про имперские мифы. Только потом, на премьере, вспомнил, что это именно БОЛЬШОЙ ТЕАТР! Видимо, это чувство появилось из всей массы комплексов допремьерных и послепремьерных ощущений. Что же касается «Детей Розенталя» – я очень доволен конечным продуктом, который получился весьма достойным. И я доволен тем, как это написалось: с удовольствием, легко, без нажима.

═

– Недавно вышла «Моя книга о Владимире Сорокине» Бориса Соколова. Вы почувствовали себя живым классиком?

═

– Все эти разговоры о живых классиках носят некрофильский характер. Ведь классики уже мертвы? А я пока жив, значит, я не классик.

═

– Ваши дочери читают книги писателя Сорокина? С какого возраста?

═

– Я помню, что «Очередь» им понравилась еще очень давно. Остальное они читали уже по мере возрастания. Я их не заставлял, естественно. Сейчас они уже взрослые и иногда дают мне дельные советы, находят у меня ошибки. Так что я им очень благодарен. Недавно они обнаружили ошибку, которую пропустили все! Мистика совершенная. Если вы откроете «Путь Бро» и прочитаете первый абзац, вы поймете, что герой родился одновременно в двух местах – в Харьковской губернии и под Санкт-Петербургом. Я просто забыл вычеркнуть одно место, и ЭТО пропустили все! И редактор, и издатель, и корректоры... И читатели не заметили!

═

– Вот она слава, когда любое слово Сорокина не может быть случайной оплошностью!

═

– Я бы сказал, что это ужасная слепая вера в мою непогрешимость. Уж не знаю, откуда она взялась. Моя дочка Маша, которая первая прочитала «Бро», спросила: «Папа, я не поняла, где же он все-таки родился?» И я в ужасе это заметил. Но что поделаешь? Книга вышла, это уже случилось. От ошибок, как выяснилось, никто не застрахован┘

═

– Ваша грандиозная популярность – следствие пиара (в который вы, разумеется, не вкладывали ни копейки), ставшего возможным благодаря тому, что вы были выбраны основной мишенью для националистических организаций?

═

– Конечно, какая-то шумиха выделяет человека. У меня действительно было такое чувство (но не со знаком «плюс») горячим летом 2002 года, когда я попал в центр не самого приятного скандала. Но если бы я был малозаметным человеком – они бы не выбрали меня ни в коем случае. И дискуссии по поводу «Голубого сала» шли и в СМИ до этого скандала довольно бурно. А вот тираж книги совершенно точно рос без «помощи» «Идущих вместе».

═

– Но они устроили не простую акцию – это же было сделано в стиле концептуализма группы «Коллективные действия», с огромным унитазом а-ля Дюшан┘ Все выглядело очень эстетски.

═

– Видимо, у них есть вполне грамотные консультанты по эстетике массовых действий. Но если говорить всерьез, то такая варварская акция по уничтожению книг в центре Москвы – она (мнется)...

═

– Чем красивей – тем ужасней?

═

– И так и сяк┘ Но она лишний раз показала, что короткий период российской псевдодемократии завершен. Кстати, знаете, что милиция их охраняла?

═

– Этих «варваров» ХХI века?

═

– Да. И все последующие акции «Наших», которые продолжают «идти вместе»┘ Против кого и против чего – я не берусь с точностью определить, но, полагаю, против демократии, конечно. Одним словом – это мимикрирующая организация «Идущих вместе нашистов», и их действия носят откровенно тоталитарный характер!

═

– И все же, почему именно вы и еще Пелевин стали их мишенью? Вы же не пишете книг, ну, скажем, «Как закалялась капиталистическая сталь»?

═

– Об этом надо спросить людей, которые так ненавидят мое творчество, творчество Виктора. Понятно, что в случае со мной они реагировали чисто формально – на нецензурную лексику, которая, кстати, для меня не является самоцелью. Что же касается моей особой избранности – не знаю, наверное, многим по каким-то причинам так выгодно. Ну, можно предположить, конечно, и более мягкий вариант – они реагируют на мое творчество таким образом по своей интеллектуальной неразвитости. Их марш-бросок в сторону независимой литературы скорее всего имел чисто идеологическую мотивацию... Вы вот говорите о Пелевине. Но ведь есть Виктор Ерофеев. Есть Лимонов, наконец! Тоже крутые писатели, использующие мат. У Вити Ерофеева, кстати, есть довольно резкая для «нашистов» вещь под названием «Энциклопедия русской души». Но мне совершенно ни к чему (смеется) и совершенно неинтересно разбираться в мутной циничной политике «Наших, идущих вместе»┘

═

– Так что бы им маркиза де Сада публично не поругать и не сжечь его книги в красивом голубом биде?

═

– Маркиз де Сад мертв. К тому же это не наша литература. «Нашистам» нужна наша! Если они хотели бороться с порнографией, то надо было бросать в этот унитаз порнографические видеокассеты.

═

– Как вы относитесь к тому, что именно к вам привлекают внимание интеллигенции?

═

– Не только интеллигенции. На улице подходят какие-то прохожие, говорят какие-то слова┘ Подходит пьяный: «Ты Сорокин? Глаза у тебя честные, х..и они к тебе пристали?» Я стараюсь относиться к этому стоически (улыбается).

═

– А вы не хотите назад, в СССР? Вам литературоведы так упорно навязывают любовь к соцреализму...

═

– Ни в коем случае!

═

– Как вы относитесь к масскульту?

═

– Нормально. Люблю послушать и «Мумий Тролля», и «Моральный кодекс». Да и западные группы так называемой массовой культуры┘ Но я не люблю, когда интеллигенция делает из масскультуры жупел и начинает им всех пугать! Сейчас я не ощущаю себя писателем, отделенным от архипелага массовой культуры┘ Хотя я не пишу детективы или женские любовные романы. Жанр детектива мне неинтересен в принципе. Я пишу только то, что мне хочется писать. И к счастью, до сих пор пишу для себя.

═

– Но вы же не в стол пишете?

═

– Нет, конечно, но и на потребу быдлу не пишу.

═

– Может быть, для вас вообще нет иерархии между попсой и высоким искусством, между Шнитке и Таней Булановой?

═

– Мне во всем важно качество. Что такое «Битлз»? Что такое Первый концерт Чайковского? Это, безусловно, массовая культура. А что такое роман Набокова «Лолита»? Его знают даже те, кто ничего другого у Набокова не читал. Набоков благодаря «Лолите» канонизировался у широчайшей аудитории.

═

– Но канонизировался и «Улисс» Джеймса Джойса?

═

– Да, «Улисс» стоит во многих домах, но как икона.

═

– И его мало кто до конца читает. Так же, как и Фолкнера.

═

– Да┘ Но это все очень условно. Для меня и высокое и низкое в культуре – одно и то же.

Это качество вещи. Другое дело, что это качество бывает разным. Кому-то вкусно «съесть» пару песен «Битлз», а кому-то – прочесть Джойса. Я могу оценить и то и другое качество.

═

– Как вы определяете качество?

═

– Неким внутренним ухом. Как говорил Хармс, в любом произведении важна «чистота внутреннего строя».

═

– Вы были единственным писателем, которого участники первого реалити-шоу «За стеклом» пригласили к себе.

═

– Было такое дело. И я сначала не хотел идти туда. Но потом передумал и пошел ради личного интереса. Это все равно что попасть в замочную скважину, куда все подглядывают┘ На то время это было самое прозрачное место в нашей стране. Все происходило в гостинице «Россия». Когда меня туда подвезли на машине, я увидел толпу, которая пялилась в «застеколье», и я неожиданно ощутил там некое специфическое напряжение, которое мне было интересно.

═

– Так вы тоже хотели оказаться за замочной скважиной? Стать избранным и прозрачным?

═

– Я не эксгибиционист, я скорее вуайер! Повторяю: я пошел туда исключительно ради экзистенциального любопытства к этому месту.

═

– Вас читают и кассирши и профессора. Вы символ качества. Но тогда какого? Как Джойс или «Битлз»?

═

– (Смеется.) Пусть читают┘ Я не Донцова, конечно. Но не надо всем читать «Улисса»! Не надо.

Есть парадокс. Вот написана вещь. Писал я ее для себя. И вот написал что-то такое деликатное, небольших размеров, уютное такое. И оно медленно уплывает от тебя, начиная жить своей жизнью. И вдруг, через годы, ты видишь, во что это все выросло. Что эта вещь начала жить своей жизнью, а я уже ни при чем. И она, как монстр, вырастает! И ее уже все любят! И она не такая интимная, как раньше, не такая элитарная. А еще через год о нее уже ноги вытирают, и ее пользуют в разных позах, ее уже начинают гримировать и красить как угодно. Так произошло с набоковской «Лолитой». Конечно, у него есть другие романы – «Король, дама, валет», например. Этот роман, как тихий ребенок. Превратился в скромного юношу и скромно живет сам по себе. А «Лолита» выросла в массмедийного монстра. Так что «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».

═

– Зачем столько физиологических подробностей в ваших книгах, столько жестоких описаний? Это требование современного элитарного искусства, которое сегодня увлечено резкой подачей словесного материала, или это интересно лично вам?

═

– У меня есть разные вещи. Есть «Сердца четырех», которые сочатся кровью и спермой. И роман «Роман», где целуются только в щеку. Я же не пишу только жесткую литературу. Почему так много жестокости у меня в произведениях? А почему ее так много в Беслане? В Ираке? В ХХ веке? И по сравнению с впечатлениями мальчика, который оказался в этой злосчастной бесланской школе номер один, мое произведение «Сердца четырех» – просто детский лепет. Насилие существует в мире. И его очень много. И я пытаюсь все время ответить на вопрос – почему люди не могут обойтись без насилия. Что это такое вообще? В чем его природа? Почему надо обязательно убивать или давить кого-то? Почему надо подчинять людей своей воле? Для меня это загадка. И я пытаюсь по-своему дать на нее ответ.

═

– Как вы стали киносценаристом?

═

– Внезапно. Хотя, если внимательно почитать мои вещи, – они все чем-то напоминают сценарии. Я кино вижу в голове. Мои книги – это мое персональное кино. Персональный кинозал на одного человека. И поэтому, когда Зельдович напросился ко мне «в зал», я подумал: «А что? Надо попробовать себя в этой новой стихии┘» К сожалению, прекрасный фильм Саши Зельдовича «Москва» совершенно не понят в России и недооценен.

═

– Зато все заметили, как хасид через дырку в огромной карте мира насиловал Москву. А то, что по эстетике и проблематике это совершено офигительный фильм, от критиков и зрителей ускользнуло┘

═

– Очень правильные слова вы сказали – это офигительный фильм. Я уверен: лет через двадцать его извлекут с полки. Потому что «Москва» – это эстетический памятник 90-м. Для меня по крайней мере. Собственно, о чем этот фильм? О том сумасшедшем, завораживающем и одновременно страшном времени, которое называется 90-ми годами. И у большинства людей было тогда такое чувство, что они едут на стеклянной карусели. И стеклянный пол у них под ногами – поплыл, поплыл┘ до тошноты┘ до сумасшествия! И мы с Сашей Зельдовичем попытались выразить чувство зыби того времени... Странно, что этот фильм не пошел в массы┘

═

– Странно...

═

– Да. Но у нас еще будет время все обдумать и расставить на свои почетные места (горько усмехается). Может быть, лет через сто! Кстати, мой последний сценарий «4», снятый Ильей Хржановским, имеет серьезный успех на Западе – его купили 20 стран.

═

– Как вы относитесь к кино – не к своему, конечно?

═

– Люблю Хичкока, Кубрика, фон Триера, Камерона, Линча┘ Кстати, я люблю сталинское кино. Оно очень выдержанно, я бы сказал, качественно по эстетике. Но я говорю именно о послевоенном кино, которое уже сложилось. Я не люблю французское кино. Но обожаю фантастические блокбастеры. Например, «Властелина колец».

═

– Может, функция настоящего современного писателя в том, чтобы писать сценарии фильмов или сериалов?

═

– Я не хочу быть только прозаиком. Я хочу обновлять свой литературный инструментарий. Например, после того как я поработал в кино, я написал «Голубое сало». Я возвратился в свою литературную мастерскую, соскучившись по настоящей прозе. А вот если бы я сидел, как малоподвижное бородатое чудовище, я бы покрылся плесенью, как многие российские прозаики. Но проза, между прочим, это еще и лошадиная работа. Это бег на длинную дистанцию. Чтобы держать на плечах увесистый мир романа – надо быть битюгом┘

═

– Вы обладаете необходимой мышечной массой?

═

– Вроде я не слабый человек. Но вот работа в кино требует некой телесной пластики. Сценарий – не роман. Он не пишется для себя. Он пишется для некой команды. Для воплощения. Это похоже на создание куколки, из которой потом получится бабочка.

═

– К мистическим числам относитесь всерьез или же это ирония? Насколько мне известно, вы живете в доме номер 4, ваша последняя книга называется «4» и фильм Ильи Хржановского также называется «4»?

═

– Мистика... Во время съемок было очень много четверок. Как-то были съемки на Малой Бронной допоздна. Заказали такси – и подходит машина, ее номер – 444. А вообще-то четыре – это число Земли. И оно мне просто понравилось, в первую очередь тем, что не фатальное, не сакральное. Но никакой булгаковщины не было, а о том, что я живу в 4-м доме, на 4-м этаже, мне напомнил Илья Хржановский┘

═

– И что?

═

– Посмеялись┘ Но, серьезно говоря, фильм «4» – не про мистику. Это фильм про потерю имени современным человеком. Современный человек не знает, кто он, он теряет имя, биографию, веру в себя, потому что он просто отпал от Бога. Вот так все просто. Это скорее богоискательство.

═

– Почему вы так последовательно разрабатываете проблему клонирования? Что это за метафора?

═

– Она хороша для литературы. Я не верю, что можно клонировать человека. Но я верю, что художник может клонировать историю, например, или время. В данном случае клонирование – это щит, которым удобно прикрыть искусность такого хода. Потому что машины времени не существует, а клон – это очень удобная палочка-выручалочка. Механизм реанимации времени, истории, той или иной личности. При помощи клонов можно многое сделать в литературе – стать Толстым, например. (Смеется.)

═

– Какой из фильмов, снятый по вашему сценарию, вам категорически неприятен?

═

– Их пока всего три. И я их все люблю┘ но разною любовью.

═

– Как относитесь к своей фантазии, ожившей на экране?

═

– Но это же, как некие пятна на белой простыне. Могу заплакать, а могу и┘ Вот ваше тело, например, способно испытывать боль? Ударь вас ножом – будет больно?

═

– Ну, красное пятно явно появится┘ и даже кто-то всплакнет┘

═

– Но никакого пятна в кино нет. Все это лишь иллюзии. Знаете, что ужасно? Мы все разобщены до такой степени, что скорее готовы верить в иллюзорные пятна, плакать над ними, нежели над болью реального человека. Трагедия человечества в том, что оно выдумывает искусство для того, чтобы заткнуть пропасть, лежащую друг между другом, между личностью и миром. Хотя эта пропасть так мала┘ Люди к сердцу друг друга не обращаются – только когда любят. А так едут в метро и толкаются. Хотя мы одни во Вселенной. Это – сто процентов.

═

– Вы такой пессимист?

═

– Нет, наоборот, я оптимист. В нашем вселенском одиночестве – чистота Божьего замысла.

═

– Вся ваша творческая энергия, с моей точки зрения, направлена на то, чтобы вытащить некий героический социальный миф из истории, а затем разрушить его. Скажем, в рассказе «Заседание завкома» все дебаты – вполне традиционно-привычного назначения – перерастают в чудовищную оргию. Что это за набор авторских смыслов?

═

– Не надо смешивать мои тексты 25 летней давности и нынешние. Я давно уже ставлю перед собой другие задачи. Я живу. Развиваюсь. Изменяюсь и пишу по-разному. И пишу лучше – потому что больше знаю мир. Мне нравится мир. Но мне не нравится, как человек ведет себя в нем. Да, в ранних текстах я играл с соцреализмом. Но сейчас я этим не занимаюсь.

═

– Вы считаете, любители литературы еще живы?

═

– (Смеется.) Я недавно перечитывал Толстого. Значит, читатель – жив! А зачем книги покупают? Печку топить, что ли? Косяки забивать? Так что с читателями пока все в порядке.

═

– А вы не пробовали писать в нетрезвом виде – говорят, многие творческие единицы практикуют этот метод?

═

– Один раз попробовал писать пьяным. На следующий день перечитал и понял: никогда в жизни больше этого не буду делать! Мой рабочий день строится до обеда. Где-то с 10.00 до 13.00. И в полной трезвости.

═

– А как же ночная богемная жизнь?

═

– Ночью я предпочитаю спать.