Илья Шаблинский
Фото Reuters
Моя дочь недавно вернулась с концерта Prodigy, проходившего на ВВЦ, но рассказывала больше не о музыке, а о другом. Накануне вечером отменили концерт Мэрилина Мэнсона, якобы из-за сообщения о заложенной бомбе. Фанаты «великого и ужасного», равно как и Prodigy, восприняли скандал как проявление новейшей политики государства в области культуры. И, наверно, обоснованно.
Гастроли группы были также отменены – под разными предлогами – в Новосибирске, Барнауле, Томске, Кемерове, Новокузнецке, Красноярске и Омске. Все списать на каверзы местных властей и активистов? Полиция, судя по всему, тоже выполнила гласную или негласную установку. Да, эта установка вполне соответствовала взглядам компании странноватых людей, метавших до этого яйца в названных музыкантов и именовавших свою позицию консерватизмом (православным или еще каким-то – об этом разговор особый).
Я хотел бы в данном случае обратить внимание на следующее: имеются серьезные отличия между тем идейным течением, которое возникло на рубеже ХVIII–XIX веков в Великобритании, Франции, США и получило наименование «консерватизм», и тем, что стало в последнее время именоваться консерватизмом у нас. И об отличиях этих следует поговорить.
Сначала, собственно, о запрете. Дело не только в том, что до сих пор ни в одной стране (с сильными консервативными настроениями или без них) власти фактически не чинили препятствий выступлениям именно Мэрилина Мэнсона или Prodigy. Дело в том, что в принципе в Европе правительства, возглавляемые консерваторами, давным-давно не заботятся о таких вещах, как гастрольные программы зарубежных звезд и их репертуары. В консервативной доктрине государство действительно призвано обеспечивать сохранение традиционных ценностей, поддержку семьи, религии, образования. Но в реальности современные государства, руководимые современными консерваторами, давно уже отказались от мелочной регламентации культурной жизни.
Тут свою роль сыграл опыт СССР, опыт ХХ века. Западные консерваторы (как и либералы) более всего хотели подчеркнуть, что тотальное навязывание вкусов правящей верхушки всему обществу – это то, чего бы они более всего хотели избежать. Консерватизм, как и либерализм, родился из переосмысления крайностей и гнусностей революции. Имелась в виду революция французская. Но потом, столетие спустя, потребовался учет опыта гнусностей тоталитаризма – советского, германского, итальянского.
Суть данного опыта состоит как раз в том, что начальство вправе запрещать все, что не соответствует его вкусам. И этот произвол начальства (секретаря райкома, мэра, министра, президента) всегда подкреплялся принудительной силой государства.
Но это, в сущности, не консервативный, а тоталитарный (связанный у нас с советским опытом и привычками) подход к культурной политике. Правда, открыто запрещать сегодня решаются не всегда. Придумывают уловки, изобретают.
Еще одна важная черта консерватизма – акцент на том, что права личности неразрывно связаны с ее обязанностями. Консервативные политики поддерживают ценность порядка – то есть строгого соблюдения законов, подчеркивая при этом важную роль полиции и армии. Консерваторы действительно никогда не жалели денег на силовые структуры. Но порядок в государстве всегда был для них лишь условием реализации свобод! По сравнению с либералами европейские и американские консерваторы не меньшие (а то и большие) ревнители свободы личности. В частности, свободы слова, свободы совести, права частной собственности. Из этого вытекает их крайне негативное отношение к возможной при демократии «тирании большинства», прикрывающей обычно чью-то единоличную власть. И в Германии, и в США, и в Австралии консерваторы в не меньшей, чем либералы, степени опасаются чрезмерного сосредоточения власти в одних руках и проистекающего от этого произвола. В частности, консерватизм, берущий начало от Эдмунда Берка и Алексиса де Токвиля, крайне настороженно и болезненно относится к любым ограничениям свободы слова.
Напротив, те, кто сегодня вроде бы воплощает российский вариант консерватизма, готовы всячески защищать единоличный характер власти. Их консерватизм, в сущности, лишен идейного содержания: этот стиль поведения давно уже обозначен русским словечком «верноподданничество». Свобода слова, как и прочие свободы, может быть терпима ими лишь в той мере, в какой они не создают угрозы (либо просто дискомфорта) для неограниченной власти первого лица. История ограничений вещания негосударственных телеканалов, жесткий контроль над государственными СМИ, попытки давления на блогосферу – самые очевидные свидетельства данного подхода.
Что касается принципа защиты частной собственности, то и к нему российская правящая группа (реализующая «консервативную» стратегию) всегда относилась весьма избирательно. Предприниматели, выказавшие политическую неблагонадежность (начиная с миллиардеров вроде Ходорковского, Гуцериева и других и заканчивая владельцами деревенских магазинов), не могли рассчитывать на защиту их прав судами. И хотя индивидуальные бизнес-истории могли складываться по-разному, но, в общем, бизнесмены в последнее десятилетие ощущали свою уязвимость перед силовыми структурами. В условиях ослабления и зависимости судебной системы представители силовых ведомств могли действовать вполне произвольно – с учетом собственных экономических интересов.
Еще одна черта консервативного образа мышления – обращение к этническим и религиозным корням нации. Наверно, в связи с этим Дмитрий Рогозин недавно заявил: «Альянс Кремля с европейскими правыми шатает брюссельский табурет». Но интересно все же, что он имел в виду. Все современные консерваторы и умеренно правые при всем своем уважении к традиционным религиям крайне негативно воспринимают агрессивный национализм и, тем более, любые агрессии под националистическими лозунгами. Закономерно поэтому, что действия российской власти по отношению к Украине вызывают критику фактически у всех авторитетных консервативных партий в Европе. Сочувствующих можно найти (не без труда) лишь в лагере ультранационалистов. Может, Рогозин имел в виду правых радикалов? Скорее всего именно их.
Таким образом, если мы сравниваем консервативную политическую идеологию, зародившуюся в Западной Европе в конце ХVIII века и прошедшую длинный общий путь вместе с идеей либеральной демократии, с тем, что стали называть «консерватизмом» в годы правления Владимира Путина, мы видим два очень разных явления. Первое послужило одной из основ демократических режимов в целом ряде стран. Второе призвано было просто оправдать и оформить режим личной власти – в качестве наиболее удобного инструмента.
