Александр Ципко Был ли в истории современной Европы случай, чтобы начавшаяся кампания по борьбе с коррупцией сопровождалась либерализацией уголовного законодательства, созданием легальной возможности избежать тюремного заключения не только для домушников, но и для организаторов грабежей, разбоев и даже для убийц, правда совершивших преступление в состоянии аффекта? Нет, такого противоестественного законодательного компота нации, обладающие здравым смыслом, варить не будут. Нельзя одной рукой возводить плотины страха для потенциальных коррупционеров, пугая их тюрьмой, а другой разрушать те же плотины страха для преступного мира.
Речь идет о подготовленной Минюстом России законодательной инициативе отменить нижний предел наказаний за «разбой, совершенный группой лиц по предварительному сговору, с применением оружия, а также за разбой в составе организованной группы либо в целях завладения имуществом в особо крупном размере». Не надо быть особым знатоком уголовного мира, чтобы понимать – подобного рода инициативы подрывают и без того слабое в России сознание неотвратимости наказания за совершенное преступление. В результате крепнут настроения вседозволенности, безнаказанности, питающие и коррупцию, и уголовный мир.
Почему мы в отличие от европейских соседей не видим очевидного, не видим, что коррупция и обычная преступность тесно связаны, питаются все той же неспособностью государства добиться неотвратимости наказания за совершенные преступления? Почему не видим, что наше чемпионство в Европе по распространению коррупции тесно связано с нашим же лидерством по особо тяжким преступлениям? Понятно же, что это наше общее уголовное чемпионство является, с одной стороны, свидетельством глубочайшего морального кризиса новой России, а с другой стороны, свидетельством беспомощности власти в ее противостоянии с преступным миром. Ведь для того чтобы платить чиновникам большие взятки, должна существовать возможность для кражи, экономических преступлений, ухода от налогов и т.д.
Мне думается, что существует много причин и субъективного, и объективного свойства, которые не позволяют нашей новой, посткоммунистической власти (здесь я не делаю различия между тремя президентами современной России) связать вопросы борьбы с коррупцией с состоянием преступности в стране. Власти не хочется говорить о вещах, которые свидетельствуют о ее недостаточной эффективности, о ее неспособности решить проблемы, которые в первую очередь волнуют население. Обратите внимание: ни в одном из посланий президентов Федеральному собранию, которые мы слышали начиная с 1994 года, не было сказано ничего о состоянии преступности в стране, о ее причинах, а тем более – о планах борьбы с ней.
Между тем убийств в год на 100 тыс. населения в России совершается в среднем в 10 раз больше, чем в странах Западной Европы. При этом каждый год на 10% растет количество молодых людей, становящихся жертвами наркобизнеса. Однако во время встречи с руководителями трех телеканалов перед новым, 2011 годом президент откровенно проигнорировал неприятные для него вопросы, связанные с проблемой распространения наркотиков даже в школах. По странной случайности и участники прямых линий Владимира Путина никогда не задают неприятные для нашей власти вопросы, связанные с прогрессирующей наркотизацией молодого поколения России. И дело не в персоналиях. У нашей элиты нет силы воли для серьезного наступления на преступный мир. Но ведь понятно, что на самом деле вертикаль власти не является государственной властью в подлинном смысле этого слова до тех пор, пока она не обуздала преступность.
Существуют и объективные причины, сдерживающие наступление на преступный мир. Для подобного наступления, конечно же, необходимо ужесточать уголовные наказания за все преступления, а не только за терроризм. Но над нашей властью довлеет либеральная идеология демократической революции 1991 года. Наша элита до сих пор не знает, как совместить свои либеральные представления о нормальной европейской нации с реалиями российской жизни, с психологией и настроениями реального российского населения. Только романтик может поверить, что уголовник, в том числе и коррупционер, больше боится утраты своего состояния, чем заключения в тюрьму. Но на самом деле человечество не придумало иного способа противостояния преступлению, иного способа защитить правопорядок, чем страх оказаться в тюрьме за совершенные преступления.
И здесь природа нашей противоестественной ситуации и наших противоестественных решений. Для того чтобы слыть либеральной, современной страной, мы хотим резко сократить количество людей, содержащихся в тюрьмах, снимаем нижние пределы наказаний для 68 видов уголовных преступлений, то есть продолжаем начатую в 1991 году политику борьбы с «наследством советского репрессивного законодательства». Но, с другой стороны, реальная ситуация в стране требует предпринять чрезвычайные меры для обуздания беспредела преступности. А наша власть трогательно заботится о правах людей, совершивших преступления, но ее, как видно, не очень беспокоит безопасность законопослушных граждан.
Я не знаю, что сделать, чтобы новая, посткоммунистическая власть сформировала у себя в сознании целостный образ угроз, которые могут убить новую Россию, и наконец-то увидела, что нельзя бороться с коррупцией, не начав широкомасштабное наступление на преступность. В конце концов должен же у нее сработать инстинкт самосохранения. Ведь очевидно, что либеральный имидж России на Западе не спасет власть от недовольства миллионов людей, которые страдают от отсутствия условий для безопасной жизни, страдают от того, что их дети становятся жертвами наркобизнеса и уличной преступности.
Сегодня надо выбирать: или забота о либеральном престиже нашего законодательства, или забота о безопасности своих граждан, о безопасности тех, кто живет по закону и хочет жить по закону.
Дарья Гармоненко 
