Александра Самарина.
Лев Гудков: «Социологи фиксируют высокий уровень тревожности в обществе».
Фото ИТАР-ТАСС
Лев Гудков, глава Левада-Центра, в интервью «НГ» предупреждает: экономический кризис неизменно вызывает рост агрессивности населения. В России, по мнению эксперта, такого рода проблемы возникают, как правило, с некоторым временным зазором. Спасти положение, уверен Гудков, может государственная политика поддержки учреждений культуры.
– Нельзя не заметить, что экономический кризис меняет психологию людей, и не в лучшую сторону. Должны ли мы готовиться к некоему росту агрессии со стороны сограждан?
– Разумеется, но это не быстрая реакция. Замечу, что у нас и без кризиса уровень внутренней агрессии хронически высокий. Тут куча проблем. Само общество так устроено. При этом высокий уровень внутренней агрессии проявляется в латентных формах: высоком уровне самоубийств, бытовых преступлений, сердечно-сосудистых заболеваний. Происходит много таких вещей, по которым можно косвенно судить о нарастании неблагополучных тенденций. Социологи это часто не ловят, явление надо отслеживать, анализируя социальную статистику. Однако наши исследования, конечно, фиксируют высокий уровень напряженности и конфликтности.
– По каким признакам вы определяете рост тревожности в обществе?
– За последние 10–15 лет она снижалась, но в связи с кризисом начала снова расти. Однако агрессивность, и внешняя, и внутренняя, – это более сложное явление.
Оно имеет диффузный характер. Здесь есть свои волны, тренды, которые не всегда связаны со страхами, тревожностью общества. Агрессия может принимать разные формы: повышенной конфликтности в отношениях людей, раздражительности, ксенофобии. А также формы социальных болезней – сердечно-сосудистые заболевания, к примеру, в большой степени являются результатом стрессов социальных, не канализируемых напряжений. В этом же ряду – преступность, алкоголизм и другие формы социальной патологии. И если мы проследим длинные периоды, то увидим, что волны социальной патологии (или социальной дезорганизации) следуют за пиками социальных кризисов. Они возникают с некоторым опозданием.
– Вы можете подтвердить это обстоятельство цифрами?
– Возьмем такую стандартную форму социальной патологии, как самоубийство. Здесь шел постоянный рост с конца брежневского времени. В конце 70-х годов на 100 тысяч населения было 30 самоубийств, в 80-х – 35. В 85-м наметился спад из-за антиалкогольной кампании, который продолжался до начала перестройки, до начала реформ. Тогда возникли у людей надежды, иллюзии и уровень напряжения резко спал. В 90-м году мы можем говорить о минимуме самоубийств – 25–26. Но после первого этапа реформ в 95-м году и краха системы произошла ломка отношений, которая касалась личных проблем, семьи, трудоустройства. И мы снова отмечаем пик – 41 самоубийство. Это состояние напряженности с некоторыми колебаниями сохраняется до начала 2000-х годов. Потом спад до 2005 года, а потом, после очередного кризиса – монетизации, – показатели в этой области опять начинают расти. По такой же траектории следуют убийства – самая агрессивная форма поведения. Как вы знаете, у нас 80–85% убийств происходит в кругу близких или знающих друг друга людей. В 95-м году произошло 31 убийство на 100 тысяч населения, в то время как в 70-е – семь. Новый пик отмечен в 2001 году, потом падение. В данных о болезнях кровообращения – те же самые волнообразные движения...
– В чем причины явления?
– В напряженности нашей жизни, связанной с изменением всего ее уклада. В частности, в социальной зависти, вызванной растущей дифференциацией общества. Все это проявляется в ощущениях несостоятельности человека – на фоне чрезмерных претензий к нему со стороны семьи и общества. Если мы сравним Россию с другими странами по внешним причинам смертности в результате убийств, самоубийств, несчастных случаев, то окажется, что Россия возглавляет список всех развитых стран. На 100 тысяч населения в России приходится 190 таких случаев социальной патологии. В Польше – 53, во Франции – 48, в Японии – 39, в Италии – 29, в Великобритании – 25. Выявляется общая закономерность: чем устойчивее институциональная система, чем демократичнее страна, чем более развита рыночная экономика, тем ниже уровень преступности, тем меньше число заключенных. У нас число осужденных с 540 тысяч в 90-м году поднялось до миллиона 244 тысяч в 2000-м. Это был пик. К 2006 году уровень снизился до 910 тысяч, были предприняты меры по разгрузке тюрем. А сейчас опять показатели поднялись выше миллиона. Это означает, если учесть 40-процентный уровень рецидива осужденных, через лагеря и тюрьмы проходит каждый шестой россиянин, каждый пятый мужчина. А если добавить войны, афганскую и две чеченские, то становится понятен высокий уровень агрессивной культуры. К тому же надо учесть, что мы выходим из советского, жестко регулируемого общества. Где ценность человека крайне низка, а большая часть социальных отношений разрешалась с помощью насилия. Будь то формализованное насилие в организациях – принуждение или неформальное диффузное бытовое насилие, когда люди решают свои проблемы с помощью кулаков. Насилие – это отказ другому партнеру в ценности его достоинства, использование его только в тех значениях, которые насильник ему приписывает. Это значит, что все сложные структуры коммуникации, которые действуют в обычном обществе, у нас не развиты или подавлены.
– Насколько люди осознают опасность?
– Это как атмосферное давление: граждане не всегда понимают, что происходит, но начинают чувствовать себя плохо. Также и в обществе: повышение степени раздражительности не всегда заметно участникам конфликтов. И если нет институциональной формы решения проблем, то конфликт выливается в агрессию. В целом напряжение прорывается после кризиса с некоторой задержкой. Люди долго сопротивляются...
– Какие действия правительства могут помочь справиться с ситуацией?
– Как социолог могу сказать, что есть опосредованная связь между развитием алкоголизма и развитостью сети культурных, образовательных учреждений. Если государство не поддерживает культуру, например, помогая сети библиотек, оно в долговременной перспективе будет иметь усиление социальной патологии, дезорганизации, больное общество в широком смысле слова. И не обязательно ориентироваться на советский режим – можно учесть скандинавский опыт, где идет мощная поддержка библиотечной сети, просвещение населения. Там уровень кризисной напряженности ниже. Социальные государства, проводящие культурную политику, с течением времени добиваются своего.
