Виктория Шохина "Этих сволочей надо было стрелять. И если бы я был в Москве, то тоже подписал бы это письмо в "Известиях", - сказал писатель Аксенов. "Все не так просто, Василий Павлович", - сказала я. "Все очень просто, Вика, - сказал писатель Аксенов. Он помахал кипой газет "Завтра". - Почитайте┘" Я читала. Но спорить не стала.
Тот октябрь был пропитан тревогой, запахом пороха, кровью, песней Шевчука: "Осень, доползем ли, долетим ли до рассвета. Что же будет с Родиной и с нами?"
Си-эн-эн работала отлично. И весь мир видел, как в столице страны, претендующей на то, чтобы считаться европейской, уничтожают ее граждан с тупой жестокостью азиатской деспотии.
Зато торжествовали творческие интеллигенты из стана демократов. В их коллективно возбужденном сознании смешивались вульгарно-циничное именование Белого дома - Биде - и икона Владимирской Божьей Матери, которая будто бы осеняла расстрел и лично президента Ельцина. Этот причудливый микс они воспринимали как торжество демократических принципов.
С некоторым запозданием, 5 октября, в "Известиях" появилось так называемое "Письмо 42-х". Его подписали и академик Лихачев, и Виктор Астафьев - то есть те, кого у нас принято называть "совестью нации". Были среди подписантов и члены Президентского совета, которые давно призывали Ельцина "к решительным действиям", были и примкнувшие.
Не попавшие в ряды 42-х в срочном порядке организовали "Союз 4 октября". Только вдумайтесь: литераторы, считающиеся демократами и либералами, решили отныне чистить себя под знаком расстрела парламента! (С таким же успехом можно было организовать Союз в честь расстрела в Новочеркасске.)
И куда их всех несло? Ведь расстрел уже состоялся┘
Писатель Алесь Адамович, пишет в воспоминаниях пресс-секретарь президента Вячеслав Костиков, опубликовал в "Московских новостях" статью с требованием Нюрнбергского трибунала для Руцкого со товарищи и очень просил, чтобы ее показали президенту. Костиков зачитал абзацы, специально отчеркнутые автором. "Со слуха идея нравится", - сказал Ельцин.
Туда и несло - чтобы начальство заметило. А заметив, сделало что-нибудь хорошее - 15-томное собрание сочинений, грант, субсидию, недвижимость...
"А вы бы подписали?" - спросила я у писателя Рыбакова. "Нет! - ответил Анатолий Наумович резко. - Писатель не может одобрять пролития крови┘" Но таких, как Рыбаков, среди писателей демократического стана удручающе мало. И таких, как Рыбаков, в стане этом не любят.
Так стоит ли удивляться, что сегодня те же творческие интеллигенты наперегонки, бодро спешат записаться в ряды партии власти.
Не стоит удивляться и тому, что, когда, кажется, надо кричать во весь голос, они молчат в тряпочку. Как молчали в прошлом октябре о событиях на Дубровке.
Им плевать. О своей вязанке дров они будут сожалеть, только если пламя костра заденет их непосредственно. А так будут молчать. Или начнут такое кричать, что лучше бы молчали.
...Днем черные стаи ворон рушились на обезображенный Белый дом. Ночью - гулкость шагов в нехорошей тишине комендантского часа. Нехорошая тишина заползала в мозги. Было не страшно, было уже все равно. Как в тишине морга.
В моргах, как попало, сваливали убитых. Военные привозили трупы в крематории в полиэтиленовых пакетах. Что за люди погибли, сколько их было - кто ж считает! У нас не принято.
Родителям 19-летней Наташи Петуховой выдали труп седой 45-летней женщины. Тело девушки нашли потом. Нашли ли женщину ее родные... Не знаю.
В каком-то морге так и остался неопознанным труп юной российской демократии.
На стадионе "Красная Пресня" тоже расстреливали.
И вот ведь странность: все эти писатели-демократы объявляют себя противниками смертной казни. А один из подписантов "Письма 42-х", Анатолий Приставкин, даже долгое время возглавлял Комиссию по помилованию при президенте. Они там каждое дело по косточкам разбирали, чтобы дать человеку шанс. Все очень гуманно. А вот расстрел без суда и следствия гуманистам почему-то пришелся по душе.
Можно долго рассуждать о взаимоотношении художников и власти. О том, могут ли творцы сотрудничать с властью. Или не должны сотрудничать ни в коем случае... Единственно правильного ответа нет.
Одно безусловно: творческая интеллигенция не должна потворствовать худшим порывам и проявлениям власти. А худшим образом власть проявляет себя, когда плюет на закон. Под сурдинку или демонстративно.
Пусть творцы сидят себе в башне из слоновой кости и вообще не выходят на общественно-политическую арену. Но если уж вышли, то чтобы пробуждать чувства добрые, то есть нравственное начало. И связанное с ним уважение к закону как к норме, предполагающей право и возможность человека "не быть зависимым от непостоянной, неопределенной, неизвестной, самовластной воли другого человека" (Локк).
Именно поэтому Андрей Синявский ответил на ситуацию 93-го пушкинской строкой: "Склонитесь, первые, главою под сень надежную закона". Но ни первые, ни вторые, ни третьи под сень закона не хотели. Им не нужен был закон.
Не нужен был закон и творческой интеллигенции, полагающей всякие разговоры о законности-легитимности пустыми. И как бойко она скандировала: "Легитимность - бред, легитимность - вздор".
Царь после расстрела понял, что можно все. Так что прямое следствие гражданской войны в центре Москвы - Чечня. Правда, по поводу Чечни творческие интеллигенты побузили. Но чуть-чуть и недолго.
Замечательный историк Михаил Гефтер считал, что московская трагедия - не эпизод, а скорее Рубикон, "после которого возврата нет, и все мы обречены отныне на движение от этой, и только этой, отсчетной точки". Пожалуй, он слишком оптимистично оценивал наши возможности.
Тогда, в 93-м, казалось: кровь, могилы┘ Через такое не перешагнешь. Но ничего - перешагнули. И пошли дальше, посвистывая. Для творческих интеллигентов-демократов это был всего лишь эпизод, досадный эпизод, но не Рубикон. Кровавые кошмары их по ночам не мучают. Спят спокойно.
Ну а под "сень надежную закона" у нас никогда никто особенно не стремился. Играть по правилам - тоже, знаете ли, не в наших правилах.
И не стоит даже рассчитывать на то, что наши творцы будут когда-нибудь клонить власть имущих в сторону закона. Ведь их собственное правосознание безнадежно застряло на первобытном уровне.
Вот такая у моей нации совесть.
И это главный и самый безнадежный урок Октября 93-го.
