Марк Рац
Рисунок Вадима Мисюка
НЕДАВНО на русском языке вышла замечательная книга Виктора Клемперера "L.T.I. Язык третьего рейха" (М., 1998). И хотя семьдесят лет тоталитаризма повлияли на русский язык заведомо сильнее, чем двенадцать в Германии, я что-то не припоминаю аналогичных книг о "советском языке". При этом меня сильно смущает тезис Виталия Третьякова ("НГ", 13.01.2000. Далее, цитируя статьи, опубликованные в "НГ" в текущем году, я опускаю для краткости название газеты и год) о достаточности "простого чувства родного (русского) языка, вполне адекватно передающего все понятия политики как науки" (выделено мною. - М.Р.). Для начала хотя бы потому, что политика не может мыслиться как наука: "политическая наука" (политология) и политика (политическая деятельность) - вещи совершенно разные, и по части родного языка не всегда ясно, то ли он русский, то ли советский новояз, создававшийся семьдесят лет из материала русского языка.
Если добавить к сказанному представление о речи-языке и мышлении как двух предметных срезах одного объекта, принятое в отечественной методологии, данная тема становится едва ли не решающей для нашего будущего. Поэтому было бы обидно, если бы эту заметку приняли как претензию на монопольное владение истиной. Я претендую лишь на собственную позицию, которая интенционально близка к позициям многих цитируемых авторов, и критически отношусь к интеллектуальному наследству социализма, изживать которое нам всем придется еще много лет. Именно "нам", ибо даже эту простенькую, кажется, заметку я переписывал несколько раз.
С легкой руки Виталия Третьякова (13.01) на страницах "НГ" (а там, глядишь, и дальше) пошло гулять вынесенное в заголовок данной статьи "научное" словосочетание с более откровенным вариантом в форме "манипулятивной демократии" (Сергей Марков, 02.03). Мне приходится в связи с этим в очередной раз вспомнить о необходимости различать слова и понятия и об успешной культурной политике большевиков, искоренивших у советских людей способность к такому различению.
При этом я утверждаю, что построение словесных конструкций (в отличие от построения понятий) не приближает, а отдаляет нас от понимания жизненных реалий, о чем заботится Вахтанг Чкуасели (30.03); не помогает, а мешает принятию релевантных ситуации решений, о которых пекутся все цитируемые авторы. Исключение составляет в этом смысле художественная литература, оперирующая не понятиями, а образами, т.е. как раз словесными конструкциями. Если мыслить публицистику по ведомству беллетристики ("прекрасного письма"), то все в порядке: образы типа "управляемой демократии" легко приживаются. Проблема видится в том, что публицисты (по крайней мере политические) претендуют как раз на вклад в обеспечение оргуправленческих решений: в противном случае наша деятельность просто лишена смысла. Но обеспечение организации и управления, на мой взгляд, требует не только и не столько художественных образов (нужных больше в пиаровской деятельности), сколько понятийного аппарата. Оргуправленческое мышление в этом смысле ближе к научному, чем к художественному.
Здесь невозможно, да, наверное, и не нужно проводить жесткую границу, но с целью само- и взаимоопределения полезно все же различать художественную и политическую публицистику, которая чаще трактуется у нас как политология. Попробуем взглянуть на упомянутые словесные конструкции с точки зрения последней или с точки зрения потребителя: организатора, управленца, политика, которому призваны помочь такого рода построения.
Мой тезис состоит в том, что "неуправляемой демократии" не бывает, в чем нетрудно убедиться на примере любой развитой страны. "Неуправляемая демократия" - это попросту анархия, что парадоксальным для меня образом признал в своей статье сам Третьяков. Впрочем, как справедливо отмечает Владимир Лысенко, большинство населения России отождествляет хаос и демократию (11.04). Я добавил бы, что это отождествление - прямая "заслуга" наших СМИ. С моей же точки зрения, демократия без прилагательных отличается от анархии и хаоса именно тем, что она мыслится как форма организации и управления государством. Это не "управляемая демократия", а демократия как форма управления, форма государственного устройства, обеспечивающего свободу человеческой личности (см. статью Анатолия Кучерены, 18.04). В современном понимании демократия представляется прежде всего как "демократия участия", участия институтов, организаций гражданского общества и отдельных граждан в принятии затрагивающих их интересы оргуправленческих решений. Поэтому вне системы организации и управления просто не может быть демократии в указанном смысле. При этом под организацией я подразумеваю формирование структуры управляемой общественной системы, а под управлением - процесс ее (системы) искусственно-технического перевода из наличного состояния в желаемое, либо, напротив, искусственного же поддержания существующего состояния, если оно нас устраивает. В последнем случае управление в значительной мере вырождается в регулирование текущих процессов при неизменной структуре общественной системы. (Для обозначения подобной ситуации Владимир Лысенко (11.04) изобрел удивительную словесную конструкцию: "застойное управление".)
Вместо всего этого мы имеем фрагменты старой системы руководства ("административно-командной системы"), разорванной как по вертикали, так и по горизонтали. Собственно, эта ситуация в конечном счете и вызывает к жизни, помимо всего прочего, разнообразные словесные конструкции типа обсуждаемых и соответствующие тексты, господствующие на страницах наших газет и журналов. Первое место я присудил бы в этом жанре Александру Уссу с его термином "имперская федерация", рассуждения по поводу которой заняли целую полосу (06.04). Основной тезис автора, варьируемый на все лады, - "единая" для России значит "имперская" - подкреплен лишь тавтологичной цитатой из Ивана Солоневича. Но меня не убедила бы цитата даже из высказываний пророка Магомета, поскольку то, что пишет Александр Усс по поводу "имперской федерации", применимо, по большей части, к любому развитому федеративному государству, хоть США или ФРГ; вообще же империя и федерация суть диаметрально противоположные полюса возможного государственного устройства. Недалеко от имперской находится, между прочим, и "централизованная федерация" Лысенко (правда, он оговаривает, что это название условное). Децентрализованная федерация, если такое вообще мыслимо, - это в лучшем случае конфедерация.
В статье А.Усса есть, кстати, примечательное рассуждение о том, что-де "понятие "империя" в первую очередь является синонимом "державы". Это больше, чем фрейдовская оговорка; это признание, ибо у понятий не бывает синонимов: синонимы бывают у слов. Признаться, удивил меня Алексей Салмин, написавший в серьезной статье ("НГС", 12.04) о переводе понятия "метанойа" с греческого на русский язык. Но переводятся вроде бы слова, и как раз с целью адекватного выражения понятий на другом языке. Понятия же, по идее, являются инвариантами разноязычных текстов.
Множество словесных конструкций, например, "гармоническое сочетание интересов личности и общества" (В.Чкуасели, 30.03), в результате какового развитие стало бы невозможным, сохранилось у нас еще с советских времен. Беда в том, что они размножаются простым "почкованием", а максимум того, что можно извлечь из подобных текстов, - это понимание их смысла, интенции и политических ориентаций авторов. Ни концепции, ни стратегии не строятся из слов. Хотя концептуальные построения и имеют по необходимости словесное выражение, но их "кирпичами" и "цементом" являются понятия и категории, не применяемые, как правило, в художественно-публицистических текстах. С другой стороны, слова в результате рассмотренного выше способа употребления теряют определенность своего значения. Примерами конечных продуктов этого процесса могут служить "информация" или "экология", которые каждый понимает, как хочет. К такому же положению мы скоро придем (а с "демократией" уже пришли) и с важнейшими политологическими терминами (скорее, впрочем, бывшими таковыми ранее).
Можно было бы вспомнить здесь и словесную конструкцию "устойчивого развития", под которую собираются международные форумы и даже в нищей России создаются свои "научные" учреждения, исповедующие взгляды и подходы в лучшем случае столетней давности! Чего стоит одна идея Юрия Дмитриева (12.04) о сохранении земной цивилизации как критерии истины. И кто же, интересно, будет судить, какое утверждение ведет к ее сохранению, а какое - к разрушению? Может быть, "бесконечно движущаяся материя", у которой Юрий Дмитриев видит свою "позицию"? Или ученые со своим единственно верным (это вам ничего не напоминает, читатель?) естественно-научным подходом?
Я думаю, что "управляемую демократию" в рамках всего сказанного можно понимать по-разному. Во-первых, полезно различать демократию становящуюся, формирующуюся и уже ставшую, сформированную, худо-бедно функционирующую. Первую многие, возможно, подразумевают, но явным образом об этом не пишут. Между тем, хотя и с натяжкой, именно к ней применимы слова об управляемой, а точнее - формируемой, выращиваемой демократии, ибо сама она естественным образом не образуется. Выращивать ее можно, между прочим, ста двадцатью разными способами, но выращивать, а не строить, как это взялись делать в России по примеру "строительства коммунизма" большевиками. Такие различения у нас явным образом обычно не делаются, а слова об "управляемой демократии" относятся к статике, к переходной форме, которую мы имеем. Тогда эти слова тоже можно понимать двояко. Это может быть "полудемократия" - "полуавторитаризм", некая переходная форма общественной организации. При отсутствии в России развитого гражданского общества такая система может быть только авторитарной - "с элементами демократии". Это, как я понимаю, и имеют в виду Виталий Третьяков, Сергей Марков, Владимир Лысенко, Андрей Загородников (08.04) и другие пишущие на нашу тему авторы. (Я уж не говорю о такой совсем экзотической словесной конструкции А.Загородникова, как "консенсус с противоположным знаком", - видимо, новый эвфемизм для старого слова "борьба", либо о тоже неслабой "соборной демократии" Гавриила Попова, 29.03). Но возможно и другое понимание "управляемой демократии", а именно как "манипулятивной", иначе говоря, декоративной, своего рода потемкинской деревни от демократии. Этим двум способам понимания соответствуют и два пути реализации "управляемой демократии", причем второй для нас значительно проще и привычнее первого. Получится ли из Владимира Путина российский де Голль или Пиночет, пока неясно, а потемкинская деревня или оруэлловский "скотный двор" - наиболее привычный советским людям способ общественной организации. Это, кстати, и будет чаемый Г.Поповым вариант переходного периода, учитывающий не просто национальные и исторические особенности России, но и "главную из них - наследство социализма" (подчеркнуто Поповым. - М.Р.), ибо пока главное в наследстве социализма - это отсутствие у нас способности к рефлексии и мышлению, а уже как следствие - отсутствие гражданского общества, правового государства и объединяющей их вместе с рыночным хозяйством демократии.
"Большевизм наоборот" - это вовсе не отказ от наследства социализма, а отказ от учета опыта социализма, продолжение действий, хоть и направленных в другую сторону, но все теми же "административно-командными" методами - еще одна ставшая классической словесная конструкция, принадлежащая тому же Гавриилу Попову. И от того, что "самым прогрессивным в ХХI веке" мы объявим теперь "постиндустриализм" вместо прежнего коммунизма, ничего не изменится. Политикам и политологам менять надо не слова и словесные конструкции (их должны менять писатели), а методы и средства своего мышления и деятельности, в том числе понятия и представления, в частности, о том, от чего к чему (и главное, "как") мы переходим.
Очень показательный пример я нашел в статье Сергея Земляного (14.04). "Искренность в политике, - пишет он применительно к Владимиру Путину, - тем более российской с ее неусовершенствованными грязными технологиями <...> это <...> симптом человеческой уязвимости. А уязвимости не прощают".
Для меня сказанное означает, что С.Земляной не различает понятий политики (каковая мыслится как борьба выразителей разных программ и интересов, разных, если угодно, парадигм, если следовать его терминологии) и политиканства (которое действительно пока преобладает в России и представляет собой борьбу за власть и кормушку любыми средствами). "Грязные технологии", ложь и лицемерие, на мой взгляд, подлежат не "усовершенствованию", а замене чистыми и честными правилами игры. "Искренность на грани откровенности" - вот хорошо известный принцип, который, думается, релевантен политической деятельности. Но, чтобы его использовать, надо, как минимум, различать искренность и откровенность. Вместе с тем то, что пишет Земляной, вполне объяснимо: загляните в разные книжки - и вы найдете там принципиально разные определения якобы научного термина "политика". Тут уж, что называется, не до жиру, быть бы живу: с "политикой", похоже, дело обстоит не лучше, чем с "информацией", "экологией" и "демократией".
Помнится, года два назад меня пригласили на семинар к одному из цитированных выше политологов. Обсуждать предлагалось "потерю духовности", случившуюся якобы в посттоталитарной (sic!) России. Все мои попытки выяснить, как присутствующие мыслят потерянную "духовность", ни к чему не привели, вернее, привели только к тому, что больше меня на этот семинар не приглашали. Хозяин не мог понять разницы между вопросами "как мыслится?" нечто и "что такое?" это нечто "на самом деле", а разница состоит в том, что мыслить пытаемся мы, тогда как ответ на вопрос "что это на самом деле?" знает только Господь бог. В результате обсуждение свелось, естественно, к поискам черной кошки в темной комнате, где ее не было.
Я согласился бы с тезисом Гавриила Попова насчет наследства социализма, если бы оно было осмыслено как духовное наследие (да простит меня г-н Подберезкин). Там ведь много чего было: от Михаила Бахтина до Георгия Щедровицкого. Только вряд ли наше поколение (я имею в виду "шестидесятников") до этого доживет. Мы - и не только шестидесятники - не различаем то, что нам досталось в наследство (от бездуховности, двоемыслия, "язычества", нетерпимости до нежизнеспособной хозяйственной системы), и то, что хотим сохранить и передать своим детям в качестве культурного наследия. Отсюда, кстати, старый вопрос: от какого наследства мы отказываемся? Но это уже тема специального разговора.
