Борис Кутенков Вадим Ахматханович Муратханов (р. 1974) – поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Московской области. Ответственный секретарь журналов «Новая Юность» и «Интерпоэзия». Стихи, переводы, проза и критика публиковались в журналах «Звезда Востока» (Узбекистан), «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Арион», «Новая Юность», «Современная поэзия» (Россия), «Интерпоэзия» (США), «ШО» (Украина). Автор книг стихов «До сумерек» (Ташкент, 2002), «Непослушная музыка» (Алматы, 2004), «Портреты» (2005), «Ветвящееся лето» (2007), «Испытание водой» (2010), «Приближение к дому» (Алматы, 2011).
«Строителей мостов» в литературе можно приравнять к национальным героям: что может быть важнее работы писателя, устанавливающего межкультурные связи в многонациональном обществе? О расслоении в узбекской литературе и деградации русского языка с Вадимом МУРАТХАНОВЫМ беседу вел Борис КУТЕНКОВ.
– Вадим, вы – один из основателей Ташкентской поэтической школы. Однако всякое объединение по территориальной общности вызывает противоречивые оценки, в том числе заставляя говорить о статусе культурного мифа. Так кто они и чем отличаются – поэты Ташкентской школы?
– Важно уточнить: отличаются друг от друга или от поэтов других объединений и направлений? В 1999 году, когда мы с Санджаром Янышевым и Сухбатом Афлатуни объявили о существовании Ташкентской школы, московские критики знали о существовании в Узбекистане школы Ферганской, куда входили несколько верлибристов, приверженных современной западной поэзии. О том, что в республике в 1990-х выросло поколение поэтов, опирающихся в отличие от ферганцев на традиции русской поэзии и в то же время не ограниченных рамками советской литературы, в России никто не знал. В тот период бывшие советские республики в культурном плане были изолированы друг от друга: до 1999 года почти не было ни фестивалей, ни заметных совместных проектов, ни, по большому счету взаимного интереса. Этот разрыв мы и попытались преодолеть, объявив о школе на 1-й Московской биеннале поэтов и позднее на страницах журнала «Арион», в коллективно написанной статье-манифесте «О русской узбекской поэзии». Наверное, не случайно у нашего объединения вскоре появилась не только чисто литературная, но и культуртрегерская составляющая. Я имею в виду Ташкентские открытые фестивали поэзии, узбекско-российский альманах «Малый шелковый путь». Если говорить о культурных мифах, то вряд ли мы их создавали, скорее развеивали. Чем больше информации, тем меньше почвы для мифа.
– Вы родились во Фрунзе, окончили факультет зарубежной филологии, но пишете и публикуетесь на русском языке. Как билингвизм влияет на творчество?
– Я не отношу себя к билингвам, так как в совершенстве владею только одним языком – русским. Точнее будет сказать, что на меня, как и на моих коллег-земляков, повлияла жизнь в мультилингвальном, мультикультурном пространстве. В Средней Азии каждый день пересекаются и сталкиваются тысячи людей, одни из которых говорят только на русском, другие – на русском и на родном, третьи – только на родном, не зная русского. И как-то при этом находят общий язык. В таком котле поневоле привыкаешь смотреть на мир шире, чем предполагают рамки одного языка и одной культуры. И это, безусловно, влияет на творчество. Наиболее явно, если говорить непосредственно о моих поэтических текстах, это переплетение языков и менталитетов проявилось в «Поэме ветвящегося лета» и цикле «Узбекские слова», где много инородных слов, фрагментов иноязычной речи.
– В разговорах с ташкентскими литераторами порой приходится слышать жалобы на отсутствие литературной жизни при наличии многочисленных читателей, живущих по советской культурной инерции. Действительно ли ташкентская литературная среда настолько изолирована и, если да, что можно сделать для исправления ситуации?
– Здесь, полагаю, стоит разделять два отчасти взаимосвязанных процесса. Русская литература последних двух десятилетий крайне москвоцентрична. В любой российской литературной провинции можно заметить две иерархии: в первой котируются местные авторы, творящие как раз в русле упомянутой вами советской культурной инерции. Они пользуются авторитетом и активно публикуются у себя на малых родинах. Вторая иерархия задается Москвой и определяется востребованностью автора в столичных изданиях, салонах. Эти две иерархии пересекаются довольно мало. Московские журналы почти не достигают провинции, на радио и ТВ поэзия в ее лучших образцах практически отсутствует. Это позволяет провинциальному литературному колесу катиться по наезженной дороге, местным авторам – вариться в собственном соку, и лишь некоторые, обладающие должным запасом энергии, таланта и любопытства, нарушают время от времени эту инерцию, лезут в Интернет, заявляют о себе, покидают уютную тесную орбиту. Все сказанное справедливо не только для областного центра России, но и для русской литературы Ташкента. С поправкой на то, что культурный разрыв с бывшей метрополией здесь усугублен государственными границами, и с каждым годом все больше. Второй процесс – наверное, более опасный – деградация русского языка в странах СНГ. Где-то более, где-то менее стремительно, но во всех республиках русский язык истончается и мертвеет, превращаясь в «пиджин-рашн» (англ. pidgin russian – упрощенный русский. – «НГ-EL»). Молодой автор может обладать врожденными способностями и честолюбием, но трудно писать на языке, которым не владеешь в совершенстве. Самому молодому состоявшемуся русскому поэту в Узбекистане сейчас 32 года. Он вырос и сформировался еще в прежней, относительно благоприятной для русского языка среде. Чем можно исправить ситуацию? Восстанавливать культурные связи, нарушать изоляцию, запускать совместные международные проекты. У пишущих людей по разные стороны границ есть взаимный интерес и потребность в общении. Жаль, что политический вектор не всегда совпадает с культурным. Кроме того, у русскоязычной литературы Узбекистана остается еще не задействованный потенциал – узбекская современная литература, богатая и самобытная. Взаимодействие с ней, прежде всего в форме переводов, может и должно происходить активнее.
– В связи с этим как поживают альманах «Малый шелковый путь» и Ташкентский открытый фестиваль поэзии, в организации которых вы когда-то принимали участие?
– Альманах и фестиваль были призваны зафиксировать и собрать все лучшее, что осталось к началу 2000-х, после исхода значительной части интеллигенции в русской литературе Узбекистана представить это лучшее российскому читателю и одновременно познакомить авторов и читателей в Узбекистане с современной русской поэзией за пределами республики. Эту задачу проекты на тот момент выполнили и естественным образом завершились. К тому же и у меня, и у моих коллег Санджара Янышева и Евгения Абдуллаева за 10 лет работы накопилась усталость, появилась потребность больше сосредоточиться на собственном творчестве.
– Расскажите о недавно ушедшем молодом поэте Владе Соколовском. Эссе о нем – ваше и Евгения Абдуллаева – опубликованы в «Иерусалимском журнале» (№ 40, 2011). Готовятся ли издания книг, есть ли попытки привлечь внимание к его творчеству?
– Ценность текстов Влада Соколовского в их пограничности, причастности сразу к нескольким культурным пластам – русскому, еврейскому, узбекскому. Это был поэт, разносторонне одаренный и образованный, обладавший высочайшей культурой и собственным голосом. Большую часть жизни Соколовский прожил в Ташкенте, с 2002 года жил в Иерусалиме, где и скончался в 2011 году в возрасте 40 лет. Публиковался в альманахе «Малый шелковый путь», участвовал в ташкентских фестивалях поэзии. Пик его творческой активности пришелся на 1990-е – начало 2000-х, когда молодому поэту, пишущему на русском, но живущему за пределами России, сложно было заявить о себе. Мы варились в собственном соку, культурная среда была крайне разрежена, не было выходов на широкую аудиторию и почти негде было публиковаться. Возможно, поэтому Соколовский как литератор не реализовал себя в полной мере. Но оставил несколько великолепных стихотворений и эссе, которые могли бы составить книгу небольшого объема. Наверное, эта книга могла бы выйти, если бы нашлось несколько заинтересованных лиц, готовых объединить усилия.
– «Муратханов чувствует себя в Москве эмигрантом. Он родился, и вырос, и стал поэтом – в Ташкенте. Он стал русским поэтом, но язык, как выясняется, – еще не все <...> В поэзии Муратханова есть ощущение горького необратимого разрыва», – написал Владимир Губайловский о книге «Ветвящееся лето». Есть ли у вас это ощущение конфликта и с чем оно связано – с Ташкентом, с воспоминаниями детства? Что вызывает наибольшее чувство ностальгии в отношениях с родным городом?
– Ощущение разрыва подпитывает творчество многих поэтов моего поколения, чье детство пришлось на благополучные позднесоветские годы, а юность – на смутные 1990-е. Мы ностальгируем не только по месту, но и по времени, по внезапно канувшему в прошлое миру. Просто в национальных окраинах Союза это крушение ощущалось резче, сопровождалось оскудением русского языка и русской культуры. Поэтому эмигрантом я начал чувствовать себя еще в Ташкенте, до того, как уехал оттуда. У меня два родных города. Детство больше связано с Бишкеком (Фрунзе), юность – с Ташкентом. У этих городов в постсоветское время очень разная судьба, и это дало мне возможность испытать два рода ностальгии.
Бишкек лет 20 стоял не тронутый: знакомые дома, ограды, деревья постепенно ветшали, уменьшались в глазах возвращающегося. Я вырастал из них, как из детской одежды, отдалялся с каждым приездом. Ташкент – полная противоположность Бишкеку. Город правится, как черновик, меняется с каждым годом так стремительно, что местами неузнаваем даже для нынешних жителей. Всякий раз я знакомлюсь с ним заново, и сейчас это уже не мой город, он слишком отличается от хранимой памятью картинки. И в том, и в другом случае вернуться в родной город можно лишь настолько, насколько позволит память.
– Вадим Муратханов – прежде всего поэт, прозаик или критик или три вида творчества существуют равноправно?
– Еще несколько лет назад считал себя по преимуществу поэтом. Сегодня – скорее прозаиком. Форма мышления и высказывания едва ли зависит от автора, она меняется с возрастом. В этом процессе больше физиологии, чем осознанного выбора.
