Японским языком говорю тебе

Ирина Ермакова. Алой тушью по черному шелку: Памяти Ёко Иринати.
– М.: Б.С.Г.-Пресс, 2010. – 168 с.

Вот интересно: почему-то, если написать роман из «чужой» жизни, даже от первого лица, – это будет считаться литературой без всяких оговорок. А если вдруг лирика от лица другого человека, даже если это – человек другой культуры и другого времени, – так сразу уже и мистификация?

Впрочем, в том, что 108 лирических стихотворений от имени «классика японской литературы XII века» не переведены со старояпонского, а вовсе даже написаны ею самой и что никакой «блистательной и загадочной» Ёко Иринати, заявленной вначале как их автор, на самом деле не было, – Ирина Ермакова давно призналась. И все-таки┘

Изданные наконец одной книгой (а писались они с 1991 года), эти стихотворения танка сложились в цельную историю любви – от встречи до разлуки. Для русского уха и глаза, по крайне мере непрофессионального, эта история – в интонациях, в характерных формах, в узнаваемых недомолвках – выглядит безупречно японской (интересно, что сказали бы специалисты по эпохе Хэйан, когда, предположительно, жила «барышня из аристократической семьи» Ёко Иринати?).

Ермакова, конечно, время от времени подмигивает изнутри «японских» строк русскому читателю – собрату по языковому узусу, по речевым условностям. Нет-нет да и вынырнет из чужих, тщательно прожитых условностей родимая идиома: «японским языком говорю тебе», «японский бог» (как уж точно не воскликнула бы аристократка эпохи Хэйан); не говоря о том, что в имени героини не слишком-то тщательно замаскировано – почти и не замаскировано совсем – имя настоящего автора. Как то не понять, что все это – игра?

Барышня из аристократической семьи.Эрнст Людвиг Кирхнер. Девушка под японским зонтиком. Художественный музей, Дюссельдорф

И тем не менее: игра игрой, ирония иронией – а получилось здесь и кое-что серьезное. Кстати, такое, что, может быть, только игровыми средствами и достижимо. А именно – настоящая попытка быть другим человеком.

Единственный иероглиф.
Лучшей китайской бумаги
желтеет стопка.
Подумаю о тебе –
тушь засыхает на кисти.

Получилось настоящее – не хуже, чем в романе (даже еще более полное: полнее было бы, кажется, только написать на старояпонском языке иероглифами) – вживание в чужой душевный, смысловой, ритмический мир, в японское чувство предметов. Эксперимент с пересаживанием самосознающего «я» в другое тело (даже не поворачивается язык сказать «чужое» – какое же оно чужое, если проживается изнутри как собственное?). Нечто вроде переселения души при жизни. То есть именно то, чем испокон веков занимается литература. Разве что в несколько усиленном виде.

Тише, тише,
радость моя,
выпрыгнешь из сердца,
расколешься, зазвенишь┘
Хрупкое утро.

Не все ли равно, на каком языке это сказано – и в какой культуре прожито?

«Общечеловеческое» ведь является нам – а впрочем, и существует – не иначе как под множеством разнокультурных масок. «Самого по себе» его никогда не увидишь: только узнавая свое – в другом.