Припоминая свойства древних рыб

Елена Генерозова. Австралия.
– М.: Воймега, 2012. – 48 с.

Если искать общее название для стихов Елены Генерозовой, наконец-то собранных в одну небольшую и очень точную по внутренней динамике книгу, их можно было бы, пожалуй, назвать метафизической лирикой. Когда бы только не было так тяжеловесно и умозрительно – в совершенном противоречии с духом этих стихов – слово «метафизический».

Ну, скажем, так. Это стихи о человеческих отношениях с тем, что привычно называть громоздким, медленным, обремененным множеством подтекстов словом «метафизическое»: с просвечивающей через все видимое – невидимой и тайной основой мира. О человеческом, непосредственном, не защищенном никакими умственными построениями переживании этой основы – никогда не называемой по ее прямому имени. Из особенной ли деликатности, оттого ли, что ее, если быть совсем честным, никогда нельзя ни увидеть, ни выговорить прямо? Только косвенно, угадывая, чуткой зрячей ощупью.

Если еще искать ключевые слова к этой лирике, среди них непременно должны быть «прозрачность» и «движение», «сквозняк» и «озноб» – зябко человеку на этом ветру.

Вдоль да по Питерской вновь временной сквозняк┘
– и «замирание»: на пороге неизвестного.
Этот мартовский ветер, звенящий в ночных проводах,
Переулкам сырым разносящий молву о простуде┘

Так открывается книга, сразу обещая читателю и автору на ее путях всю полноту незащищенности. На календаре этих стихов – ранняя весна: гулкое время вновь раскрывающихся пустот, время вытаивания из-под снега черной сырой основы существования. Время начал, время принципиальной растерянности перед вечно начинающимся, трудно брезжущим – и неизменно превосходящим человека – миром: «Что же делать тебе, проездной человек-инвалид?»

А ничего с этим – с уделом человеческим – не сделаешь. Его можно только принять, только прожить изо всех сил:

┘вдохни глубоко и почувствуй, как это болит,
Перемену ветров сопрягая с другой переменой.

Сразу вслед за вступлением стихотворение, давшее название всей книге, – «Австралия»:

Ключ повернуть в замке, защелку вниз.
Когда мне снился этот коридор –
Свет редких ламп, и хоровод теней,
И дверь в конце – я знала, что за ней
Австралия┘

Нет, это не об одном из континентов. Это о распахивании неизвестного: об Австралии сновидческой, служащей тайным именем всему, чему еще предстоит – всегда только предстоит! – быть открытым; отважное проживание чего – одна из коренных задач «проездного», проходящего, преходящего человека:

┘Все плыть на свет, вдыхая сырость стен,
Припоминая свойства древних рыб –
Спинным пространство ощущать, рекой
Воспринимая долгие пути┘

При всем этом стихи Генерозовой – очень здешние, посюсторонние, внимательные к обитаемой повседневности, к ее чувственным подробностям. Они готовы работать с любым материалом. В них запросто, на правах полноценных инструментов, вводится шершавая фактура этой повседневности, ее запахи и звуки («Тепло ли тебе, девица-зима,/ Стоять у Ленинградского вокзала/ Вдыхая запах чая, балыка,/ Плохого спирта, хлеба, табака,/ Приправленного паровозным паром?»), ее угловатые просторечия («всех замумукал вдрызг»), скрытые цитаты из старых советских песен – уже слившиеся до почти неразличимости с массовым сознанием («А добрая и пьяная Москва,/ Как в те года, когда броня крепка/ Была и танки наши быстры,/ Выходит из подъездов поплясать┘», «┘Что встретиться – сомнительно весьма,/ Когда друзей по жизни разбросало┘»), даже из современной массовой литературы (как заметил в предисловии к книге, кстати, интонационно очень родственный автору Бахыт Кенжеев, Генерозова едва ли не первой ввела в русский поэтический обиход слово «дементор» из «Гарри Поттера»).

Под всеми этими защитными слоями, однако, не перестает быть и настойчиво пробиваться на поверхность одно – встревоженное первоизумление перед миром, даже, может быть, первострах перед ним:

┘я боюсь, ей-богу,
Зыбких этих границ, колыбельных горьких
Для уходящих во тьму, никогда обратно┘

Та самая "древняя рыба", припоминаемая спинным мозгом. Фото Владимира Захарина

Словом, чувство неокончательности данного нам в осязаемом опыте существования. Кстати, неслучайно среди ведущих, настойчиво повторяющихся мотивов книги – сквозное и сквозящее движение, ветер, дующий едва ли не в каждом ее стихотворении начиная с самого первого:

┘Дрожит на ветру, продуваемое сквозным┘
┘Полны карманы прошлогоднего снега, и ветер сквозит за ворот┘
┘В тот мир, где сквозняки замели листьями сад┘
┘В те времена, где беглый ветер знакомый запоет в кронах┘
┘И по комнате кружевом кружит, необъясним, ветер верный, попутный┘
┘тело мое ветер, дело табак┘

На передачу этого чувства работает все, вплоть до неровного, задыхающегося ритма:

Мама, цветной ветер, покоя нет!..
┘Рытвины сердца, швы берегов нервных┘

Собственно, это то самое чувство – даже не понимание, а предпонимание мира и ситуации человека в нем, с которым работают, как со своим первичным сырьем, преодолевая его на свой лад – уже тем, что делают из него какие-то выводы, придают им вид рациональных формулировок, то есть различные виды философской, психологической, религиозной мысли. Но вся эта работа разума и рассудка начинается уже потом, на следующем шаге – с неминуемым упрощением и огрублением в угоду избираемым концепциям – исходного первочувства. Само оно дословесное, почти докультурное. На этот уровень из всех культурных форм способна проникнуть – глубоко, глубоко нырнуть, как та самая, спинным мозгом припоминаемая «древняя рыба», – воспринять его и передать как есть, без существенных искажений, может быть, только поэзия. Поэт имеет особенное мужество оставаться свидетелем при этих корнях речи, на «драгоценной грани» возможного и сущего:

Если бываешь оправдан, играющий homo,
Только тогда, когда, вот как сейчас, на мели,
То есть когда под пятой ощущаешь, немея,
Грань драгоценную жизни или земли,
Осознавая неведомое за нею.