Говорить, как молчать…

Николай Шатров, фотокор газеты «Прииртышская правда» Владимир Дронов и Рафаэль Соколовский.
Фото из архива Рафаэля Соколовского

В № 2 и 3 журнала «Литературная учеба» за 2011 год появились воспоминания журналиста Рафаэля Соколовского, который дружил с Николаем Шатровым с 1945 года, когда они познакомились в Семипалатинске, и до его кончины в 1977 году. О себе Шатров как-то сказал:

В гуле лестниц и околесиц
Над трущобной тщетой Москвы
Я прорезываюсь, как месяц,
Из мучительной синевы.

Судьба была к нему немилостива. «Говорить, как молчать» – эта строчка из стихотворения поэта, вынесенная на обложку журнала «Литучеба», знакова для Шатрова, так как в советское время он и был обречен на безмолвие: его стихи считались безыдейными и лишенными социального оптимизма. Всего три случайных стихотворения были напечатаны у него при жизни, хотя у него было немало прекрасных стихов о России, о любви, о природе, о смысле творчества. Об этом свидетельствуют его посмертные книги «Стихи», изданные в 1995 году в Нью-Йорке, и «Неведомая лира» – в 2003 году в Москве его другом эмигрантом Феликсом Гонеонским на свои личные сбережения.

Николай Шатров начал писать стихи в далеком казахстанском городе Семипалатинске, куда его с матерью забросила эвакуация в 1941 году. В середине 50-х годов вернулся в Москву, учился в Литературном институте, где выглядел белой вороной, и вскоре был отчислен. Его стихи ценили Пастернак, Антокольский, Глазков и другие знаменитые и известные поэты, которые, увы, не могли ему помочь напечататься, так как сами были в немилости у идеологических служб после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда и «Ленинград», в котором Ахматова была названа блудницей, а Зощенко – пошляком и несоветским человеком. Да и стихи Шатрова не вписывались в скрижали социалистического реализма. Тем не менее Пастернак верил в звезду молодого поэта и на подаренной ему книге Гете, где был напечатан его перевод «Фауста», оставил такой автограф: «Я верю в ваше будущее. В вас есть огонь». Не сбылось!

Вероятно, Шатров был самым странным поэтом послевоенного времени: он жил в Советском Союзе, учился в советской школе и советских вузах, жил в советских правилах общежития, но ничего советского не воспринял и в стихах называл свою родину только Россией. Вопреки идеологическому оболваниванию всех нас, он верил в Бога и писал духовные стихи: «Я только Господом дышу из уст стиха». К слову, и отпевал его, когда Николай Владимирович умер в 1977 году, отец Александр Мень, который высоко ценил его лирику. В его поэзии сосуществовал «Серебряный век поэзии», где стихи ему диктовали Музы и скакали в них Пегасы, и наша действительность, когда приходилось огрызаться антисоветскими стихами:

Что ты, Родина, делаешь с нами?
С лучшим цветом твоих сыновей!
Полыхает кумачовое знамя
Палачовой рубахи твоей.

Только с началом перестройки стихи Шатрова сумели пробиться в печать. Впервые они появились в антологии советской поэзии, которую затеял в журнале «Огонек» Евтушенко. Затем последовали другие публикации. Самое удивительное, что к памяти Шатрова понанесли мусор вымыслов люди, которые с ним никогда не общались. Вот один из примеров: Николай Шатров боготворил Пастернака, называя его своим Батюшковым. (Читатель помнит, кем был Батюшков для Пушкина!) В другом стихотворении он писал: «Помолюсь за Анну, за Марину, За Бориса, крестного отца». А в журналах и Интернете упорно муссируются слухи, будто Николай Шатров┘ ненавидел Пастернака. Выходит, он из ненависти молился за Пастернака? Из ненависти посвящал ему свои стихи? И это распространяется не в желтой прессе, а в серьезных литературных источниках.

Вот почему воспоминания о Николае Шатрове так необходимы сегодня, когда его имя возвращено читателям.

Анна Саватеева

Николай Шатров

* * *

Стихи – осколки боли,
Избитые слова.
Зовёшь вас поневоле,
Пока душа жива.
Умрёшь! Тогда не надо
Ни рифм, ни роз, ни рек┘
О, жалкая отрада
Пахать стихами век!
Едва дыша со страху,
Не сдвинуть бы звезды,
Ты подыхаешь, пахарь,
Не кончив борозды.

1948

Борису Пастернаку

Я тороплюсь, пока еще Вы живы
И действенны, как боевой приказ,
Признаться Вам – наивно, но не лживо,
Что я люблю и понимаю Вас.
Я понимаю Вашу суховатость
(Так, верно, Лейбниц говорил иль Кант),
Талантливость, похожую на святость,
И святость – даровую, как талант.
Я понимаю Вашу кропотливость,
Действительности мелочную месть.
Пока Вы живы – в мире справедливость.
Скончаетесь – бесспорно, разум есть...
Простите нам, мы так земны и косны
(Я извиняюсь за текущий век)...
Помилуйте, ведь Вы отец наш крестный,
И, значит, очень близкий человек,
Судите сами – как наречь иначе
Того, кто, быв семи пядей во лбу,
Уверенно дерзнул по-пастерначьи
Пером откорректировать судьбу.

1951

Вся осень

Осенний день устал от тишины
В предчувствии порхающего снега┘
А вечером струится от луны
Какая-то раздумчивая нега.
Но время ночью замедляет бег –
И тополь, захлебнувшись листопадом,
Вдруг замолкает, словно человек,
Которому сочувствия не надо.

1952

Марине Цветаевой

Марина Цветаева, слышишь?
Я верю, петле вопреки,
Ты ангельским перышком пишешь
На глади Летейной реки┘
Марина Цветаева – имя,
Процветшее жезлом времен.
Что делать влюбленному с ними?
Читатель ведь так не умен┘
Пригубь хоть и позднею данью
Навар из лавровых ветвей┘
А я опоздал на свиданье
С божественной тенью твоей.

1958

* * *

Дух отлетел от песнопенья
И стих предстал набором слов.
Фальшивое сердцебиенье
Не кружит срубленных голов.
Гильотинированы звуки,
Их интонация мертва.
И в деревянном перестуке
Глухие рифмы, как дрова.
Кто из кремня добудет искру?
Разорванную свяжет нить?
Опустится на землю, к риску
Глаголом трупы оживить?
Какой Христос, какой мессия,
Отринув страх, покроет стыд?
Развяжет твой язык, Россия,
Казненным позвонки срастит?

1959

* * *

Я – звезда! Понимаю прекрасно,
Сердцем выше обид┘
Лишь когда на земле я погасну,
К вам мой свет долетит.
Кто сидел, кто лежал на диване,
Кто работал в цеху┘
Я – горел! Это тоже призванье:
Пригвождённый к стиху.

1966

* * *

Как пилось с друзьями, как пелось!
Какие велись разговоры!
Смеялась весёлая смелость
И совесть не знала укора.
Как матерно было! Как чисто!
Как голодно! Как справедливо!
Как быстро прошло всё!
Как выстрел!
Как ливень! Как в воду с обрыва!
Как юностью в окна пахнуло!
Как в мускулах пело здоровье!
Как небо дрожало от гула
Хмельной, молодой нашей крови!
Я это запомню, заполню
Стихами себя до предела,
Соперник и родственник молний,
Мой гений, сжигай моё тело!
Я душу бросаю на ветер
Как голубя, что окольцован.
Поэт, в ХХI столетье
Я встану и гляну в лицо вам!

1966

Вечерний мотив

Темнеет день. Темнеет на глазах.
Как будто ночь живёт на всём готовом.
Как будто звёзды у неё в руках
И зажжены моим творящим словом.
Как будто не просила света ты
От неба, оскорбительно немого...
Темнеет день. У этой темноты
Отчаянья чугунная основа.
Тяжёлая решётка не видна
За голубым линолеумом мрака;
Но тьма идёт. И вот, душа одна
В ужасном зоопарке Зодиака.
Где вместе и Стрелец и Козерог,
И – Скорпион и огненная Дева...
Темнеет день. Любимых, милых ног
Не возвратят постылые напевы!
Ты прячешься за звёздами в тени.
Тебя скрывают хитрые Плеяды.
Тебя ищу я? Боже сохрани!
Мне ничего от женщины не надо...
Ни голоса, ни грамма вещества
Живого, обольстительного тела...
Я – сумерки. Я – серая трава┘
Темнеет день┘ Ты этого хотела?

1967

* * *

Я игрушка судьбы, погремушка её.
В этом счастье моё и проклятье моё.
В колыбели, зажав мою жизнь в кулачке,
Спит младенец – звезда, как слеза на щеке.
Вдруг проснётся и снова рукой затрясёт,
От нечаянной смерти поэта спасёт.
И слезинка моя, как звезда, высока.
Крепко держит меня роковая рука.
Растопырятся пальцы капризной руки,
На пол я упаду, не закончив строки.
И молюсь про себя, и смеюсь над собой,
Потому что я так же играю с судьбой!

1970

* * *

У пивного ларька теснота.
Разговоры сугубо мужские.
Матюги – словно дым изо рта:
Хорошо матерятся в России!
Впрочем, ужас, конечно, не то,
Что за столиком мраморным в баре...
Ничего – нараспашку пальто –
Постоим; мы с тобою не баре.
Слушай меткую русскую речь:
Только здесь отдыхаешь от злобы...
Хорошо бы на травку прилечь.
И ещё два по сто – хорошо бы!

Публикация Рафаэля Соколовского