Антон Пашутин
Андрей Новиков-Ланской. De Excelsis / Из высоты. Сонеты к Августу.
– М.: ОГИ, 2011. – 96 с.
Выход книги стихов Андрея Новикова-Ланского стал поводом для примечательной, хотя и неоригинальной дискуссии в блогосфере и более публичном окололитературном пространстве – дискуссии о классичности и авангарде, о каноне и индивидуальном стиле, о традиции и новации в искусстве. В том, что разговор сразу ушел от собственно книги в более общие категории, отчасти виноват сам автор, довольно безответственно заявлявший в телеинтервью о том, что наличие собственного голоса, индивидуальной манеры у творца не является значимым критерием оценки.
Скажем, филолог, исследователь творчества Иосифа Бродского Андрей Ранчин пишет, что «мудрая и спокойная сдержанность тона и классичность форм ныне не в чести», а «преобладающая постмодернистская ироничность и интертекстуальность и, казалось бы, противостоящая ей лобовая эмоциональность уже в известной степени приелись, утратили силу воздействия, обратились в штамп», что уже делает традиционалистские стихи Ланского «небанальными».
С другой стороны, модный философ Андрей Ашкеров реагирует прямо противоположным образом. В статье «Эпитафия для неоклассики» он обрушивается на саму идею нормативного письма: «Ланской предлагает сразу два решения. Во-первых, традиционализм, что в случае с современной литературой означает писать, как Фет или Баратынский, предполагая, что они – канон. Во-вторых, эзотерическая спекулятивность, причем основанная на фактическом отождествлении эзотерического и экзистенциального». Дальше – жестче, приговор: «Неоклассицизм делает меру и справедливость простыми фикциями. Чистейшего вымысла чистейшими образцами».
Спор архаистов с новаторами столь же привычен, сколь и непродуктивен – как, скажем, спор западников со славянофилами. Но, по-видимому, необходим. Любопытно другое. Критические умы бросились обсуждать болезненную тему мертвой классики и живого литпроцесса, не обратив внимания на то, что в самой поэзии Новикова-Ланского – по крайней мере как это представлено в книге – если и есть элемент классичности, то обнаруживается он вовсе не в формальном следовании образцам. Наверное, гладкопись может раздражать и пугать, казаться искусственной и несвободной. Но странно осуждать или оправдывать такого рода стихи, апеллируя к категориям классичности. Ибо классичность – в другом.
Прежде всего она – в тональности и картине мира. В античном стремлении гармонизировать хаос и покорно претерпевать силу судьбы. В соразмерности частей и целостности восприятия. В принуждении ритма и планомерном доведении до катарсиса. В чувственном слиянии телесного и духовного. И в диалектической, изменчивой природе вещей. И вот исходя из этих представлений к стихам Ланского действительно можно применить атрибут антологической классичности. Как, к примеру, вот этим строчкам: «Я верил в чудо, и оно свершилось/ судьбе наперекор и вопреки./ Как будто неиспрошенная милость/ дарована движением руки. / Оно меж нами тихо совершалось./ Из высоты струилась благодать./ И незаметным светом наполнялась/ душа, которой нечего терять».
Перед нами не сборник стихотворений, тем более не избранное, а два цикла, составляющих единую книгу стихов. Иными словами, это – два единых сложно устроенных текста. Подобно тому как слова в стихотворении вступают в сложные нелинейные отношения, образуя стереоскопичность и множественность порождаемых смыслов, в цикле в такие отношения вступают отдельные стихотворения и возникает та же вибрация смыслов.
При внешней простоте и прозрачности это довольно сложные стихи, с несколькими уровнями прочтения. Угадываются заморские влияния: стоический мелос Кавафиса и чувственно-сдержанное эхо Фроста. Впрочем, при всех влияниях трудно не расслышать в этой книге авторских интонаций с их стремлением к благозвучию и внятности – «когда под грохотанье небосвода/ последние слова бормочешь ты,/ и ливнем благодарная природа/ вливается в тебя из высоты».
