Елена Семенова  |
| Фото Елены Мулиной/
Интерпресс/ТАСС |
Владимир Войнович весной издал новый роман «Малиновый пеликан», в котором дает безжалостную сатирическую картину современного общества. О химерах, беспринципном конформизме и новой перестройке с Владимиром ВОЙНОВИЧЕМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Владимир Николаевич, скажите, пожалуйста, ваш новый роман «Малиновый пеликан» – это диалог с читателем, с властью или, может быть, с самим собой?
– Вы знаете, я в затруднении. Я сам не знаю, как его оценить. Многие называют это романом, но это, конечно, не совсем роман, а… что это? Ну, я бы даже сказал больше – диалог с самим собой, может быть. В какой-то степени. Но лучше, наверное, сказать, что я сам затрудняюсь с определением жанра. На самом деле здесь имеет место смешение жанров, потому что и сатира, и размышления, и отчасти даже лирика…
– Кстати, насчет лирики. Мне показалось, повествование на грани сна и яви, реальности и выдумки напоминает поэму «Москва–Петушки».
– Ну, возможно. Я, честно говоря, не думал об этом. Но когда вы говорите, я думаю, что такую взаимосвязь можно предположить, потому что «Москва–Петушки» – это вещь, которая мне нравится, которая мне очень близка по духу. Венедикт Ерофеев был замечательно одаренный, яркий человек, талант, но загубленный. Он был человек чрезвычайных способностей, был рожден для чего-то очень большого. Но обстоятельства жизни его так угнетали, что он пил слишком много и сам себя в конце концов загубил. Но он был действительно одаренный, ни на кого не похожий, ироничный, насмешливый, едкий, открытый и беззащитный.
– Каким должен быть современный сатирик, каким главным качеством, помимо таланта и мастерства, он должен обладать?
– Сатирик должен обладать способностями особого рода. Его должен вести его естественный взгляд на вещи. Это не тот случай, когда человек выбирает себе: «я буду сатириком» или «я буду лириком». В нем сатирик проявляет себя помимо воли автора. Он может инстинктивно ощущать себя сатириком, то есть может писать лирику, а получаться у него будет сатира. А если человек просто придумал, что он будет сатириком, то ничего из этого не получится. Его перо должно само вести в эту сторону.
– То есть человек просто не сразу осознает свое предназначение...
– Вот именно. Я вам скажу так, что, когда я написал свою первую вполне лирическую повесть – ее приняли очень хорошо, потому что это было начало 60-х годов, – один бдительный критик написал, что Войнович в том, что он пишет, придерживается поэтики изображения жизни такой, «как она есть». Я хотел быть обыкновенным реалистом, а действительность и, очевидно, мой взгляд на жизнь привели меня к тому, что меня стали называть сатириком. Ведь что такое сатира? Это острый взгляд на современность. Сатира обычно подразумевает гротеск, преувеличение, намеренное искажение. А я жил в эпоху, когда во всем этом не было необходимости, потому что сама наша жизнь реальная была сатирична. Пишешь что-то реальное, а получается сатира.
– Как вы понимаете термин «нонконформизм»? Только ли это несогласие с существующим строем, положением вещей, канонов, норм? Считаете ли себя нонконформистом?
– Я в какой-то степени считаю себя нонконформистом. Но при этом есть люди, которые говорят, что они противники всякого компромисса. Я себя к ним не причисляю. Я как раз сторонник компромисса, потому что без компромисса живая жизнь невозможна. Так или иначе, все нормальные люди существуют в состоянии постоянного компромисса с кем-то. Вот, скажем, война в Донбассе. Там постоянно возникают ситуации, которые можно разрешить, только идя на компромиссы с той и с другой стороны, может быть, даже неприятные, но необходимые для сохранения жизни людей. Компромисс и конформизм – это разные вещи. Конформизм – это безграничная склонность к компромиссу, доходящая до беспринципности. В этом смысле, наверное, меня можно считать нонконформистом. Но когда мне предлагают разумную альтернативу, я иду на уступки, и не считаю это зазорным. Даже наоборот. Тем не менее должен быть стержень, заставляющий чувствовать тонкую грань между компромиссом и беспринципностью.Эту грань каждый человек определяет сам для себя, руководствуясь злравым смыслом и совестью (если то и другое у него есть).
– Роман уже пошел в народ. Получаете ли вы отклики? Как вы их оцениваете?
– Вы знаете, я ожидал всякой ругани, но, как ни странно, ее пока не поступило. Наверное, кто-то чего-то не ожидал и теперь думает, как к этому отнестись. А пока все отзывы, которые я получал, только положительные. Для меня это, правда, неожиданно, потому что я привык к тому, что меня очень сильно ругают. Я к этому всегда готов.
– Вы живете, если можно так выразиться, на два дома, в России и за границей?
– Практически я сейчас живу в России. Я жил какое-то время на два дома, но в конце концов осел здесь. Конечно, бываю за границей, у меня там дочь живет, и я ее регулярно посещаю, но не могу сказать, что там живу.
– А когда жили за рубежом, какой оттуда увиделась Россия?
– Как вам сказать? Я пожил, посмотрел, что-то для меня было неожиданным, о чем-то я догадывался, в чем-то я свой взгляд поправил. Оттуда мне Россия смотрится, как, извините меня, очень глупая страна. Страна, которая наступает все время на одни и те же грабли, не извлекает никаких уроков из своего прошлого. У нас любят говорить: у России свой путь, особенная стать, мы не такие, как все. Но мы семьдесят лет шли своим путем и тащили за собой других. Строили светлое будущее, угробили миллионы жизней, разрушили миллионы судеб, а светлое будущее оказалось химерой. Потом попробовали встать на ноги, попробовали присоединиться к цивилизованному обществу и опять тут же свернули примерно на ту же дорогу. Мы не строим коммунизм, но все время льем слезы по социалистическому прошлому. Вроде бы строим рыночную экономику, но прославляем прошлое, которое этому совершенно противоречит. Одно исключает другое, и если мы 70 лет строили что-то не то, значит, прошлое было плохим, и его надо осудить.
– На презентации вашей книги читатели пытали вас по поводу рецепта, панацеи от бед: что делать, почему мы всегда наступаем на те же грабли?
– Потому что мы делаем рывок, рушим одно, а другое пытаемся собирать практически по тем же чертежам. У нас, как говорят, какой агрегат ни возьмись собирать – хоть мясорубку, хоть кофемолку – все равно получается автомат Калашникова. Власть у нас вроде переменилась, но люди стоящие у власти пользоваться властью по-новому не умеют. В результате побеждает один человек, и опять повторяются ошибки культа личности – мы кого-то начинаем возвеличивать, беспрекословно ему подчиняться, и опять залезаем в то же болото. Потому что народ привык, что есть кто-то, кто за нас думает. В сталинское время говорили: у нас есть Сталин, великий человек в Кремле, он не спит, он все время думает онас. Народ в массе, надо признаться, довольно тёмный. В народе, я помню, раньше говорили так: «Это не с нашими головами». Эта пассивная привычка приводит к тому, что нами управляет один человек. Он, может быть, и хотел бы что-то другое построить, но жажда власти пересиливает всё, и самое важное для него – быть самым главным начальником, управлять всем, чтобы все ему подчинялись.
– Вас любят спрашивать о предсказаниях. Что вы об этом думаете? Может быть, «предсказания» обусловлены разумной оценкой, интуицией, воспитанной опытом?
– Когда говорят, что я что-то там угадал в «Москве 2042», и пытаются мне приписать сверхспособности, я всегда говорю, что их у меня нет, но есть попытка трезвого взгляда на вещи. Когда я думаю о будущем, я оцениваю тенденции, которые я вижу сегодня. Например, в конце 70-х – начале 80-х годов, когда у меня возник замысел книги «Москва 2042», я видел, что происходит возрастание роли КГБ. И я понял, что в конце концов люди из КГБ займут главенствующие позиции в советском руководстве. Я видел, что растет роль религии и что власть смотрит на это все более снисходительно. У меня был товарищ, который крестился и говорил, что религия – это то, с чем советская власть никогда не смирится. А я ему говорил – смирится и, более того, возьмет на вооружение. Я видел, что партийные люди крестились, крестили детей, тайно венчались, писали завещания, чтобы их похоронили по религиозному обряду. В 1980 году, когда я покидал Советский Союз, я говорил, что в СССР через пять лет наступят радикальные перемены. Надо мной смеялись, говорили – да ты что, да никогда в жизни! А я говорил: наступят.
Сейчас у меня тоже примерно такое представление. Я думаю, что мы сейчас живем накануне больших событий. То, что сейчас происходит, – это крайне ошибочный путь. Путь в тупик. Уже в некоторых кругах происходит осознание этого, и оно постепенно накопится. Наконец, когда в широких кругах станет понятно, что мы опять идем своим путем, но куда-то не туда, тогда – я даже нисколько не боюсь ошибиться – произойдет что-то вроде новой перестройки... И в очень обозримое время. Я не знаю, может быть, я не доживу, поскольку возраст уже солидный. Но для вас это будет скоро, вы доживете. Обязательно будет попытка новой перестройки. Процесс будет опасным, потому что осознание ошибок будет идти на фоне внутренней холодной гражданской войны, которая очень легко может перейти в горячую. Экономическое положение ухудшается, мы со всеми поссорились, нет мира внутри страны, нет мира вовне. Все это слишком дорого обходится народу, государству. Так что будет неизбежная попытка перестройки. А в такой момент пробиваются самые разные новые силы – как положительные, ответственные, так и разрушительные, деструктивные. И поэтому будет такая же угроза развала России, как это случилось с Советским Союзом.
– Грустно все.
– Да, грустно, но думаю, объективно все идет именно к этому.
Дарья Гармоненко 
