Отмотав время

Исследуя Серебряный век, Евгений Бень создал немало работ, посвященных Блоку, Белому, Ахматовой, Мережковскому, Ходасевичу, Сологубу, Георгию Чулкову и другим литераторам. Главное отличие этих работ в том, что это не литературоведение в чистом виде, а скорее эссеистика, литература о литературе, проникнутая ощущением связи времен и любовью к знаменитым предкам. Уже более десяти лет Евгений Бень издает альманах «Информпространство», отличающийся разнообразием рубрик, среди которых общественно-исторические, аналитические, культурологические и литературные. Об увлечении Серебряным веком, памяти предков и исторической публицистике с Евгением БЕНЕМ побеседовал Сергей КАРАТОВ.

– В своих интерпретациях вы сумели нащупать нерв эпохи Серебряного века, показав нам ее срез через мировосприятие Блока, Ходасевича и их современников. Впрочем, вы пишете и просто о современной литературе и, образно говоря, прямую публицистику. Но все начиналось с Серебряного века. Как и почему?

– Меня еще в юности в институте интересовали русский символизм и русская религиозная философия начала ХХ века. На рубеже 1970–1980-х годов в период застойного господства воинствующего атеизма, понятно, такого рода интересы считались в значительной мере плодом запретным. Но в конце 1983 года мне очень повезло – попал на работу в отдел публикации Центрального госархива литературы и искусства (ЦГАЛИ, а ныне – РГАЛИ). Там как раз был нужен сотрудник, который вместе с ныне покойной Кларой Суворовой занялся бы «Летописью жизни и творчества Блока». Так я погрузился и в биографию Блока, в его путь и в целом в контекст Серебряного века. По ходу работы возникали различные реминисценции, аналогии, не говоря уже об открытиях в области фактографии. И многое нашло воплощение в ряде моих работ того времени в изданиях «Вопросы литературы», «Русская речь», «Наше наследие», «Русская мысль», «Встречи с прошлым», «Литературное наследство». Потом лучшие из работ вошли в книги «Не весь реестр». Кстати, среди моих персонажей в разные годы были Сологуб и Белый, Ахматова и Чулков, Ходасевич и Айхенвальд, Брюсов и Городецкий… В декабре 1987 года я ушел из ЦГАЛИ в журнал «Наше наследие», а через несколько лет не стало Клары Суворовой, работа над «Летописью Блока», к сожалению, осталась незавершенной.

Если тяготение к творчеству Блока у меня сохраняется, можно сказать, неизменно, то Ходасевич был любимым поэтом и сферой профессиональных интересов в молодые годы, и это воплотилось в комментариях к книге его избранного «Колеблемый треножник» (1991), составленной Вадимом Перельмутером, а также в полностью подготовленной мной книге Владислава Ходасевича «Некрополь» и другие воспоминания» (1992).

Для меня существенно и то, что в мои книжки вошли размышления о судьбах и творчестве современников, которых теперь уже нет среди нас – Римме Казаковой, Георгии Балле, Наталье Соловьевой (внучатой племяннице великого философа Владимира Соловьева и дочери друга Блока – поэта Сергея Соловьева), Александре Гинзбурге…

– На ваши книги выходило немало литературно-критических откликов, и не раз обращалось внимание, что произведения дышат любовью к тем, о ком вы пишете, к их слову. Как это сочетается с литературоведческим жанром?

– Я все-таки определил бы свои работы о писателях не как литературоведение, а скорее как литературу о литературе. Собственно литературоведческие изыскания никогда не были для меня самоцелью. Для меня творчество интересно прежде всего как проекция человеческого пути, как зеркало биографии. И, как это парадоксально ни прозвучит, настоящий писатель мне интереснее, чем его книги. Так что рискнул бы назвать себя эссеистом и публицистом, а не литературоведом.

– Среди тех, к кому вы обращаетесь в своей исторической публицистике – Ленин и Сталин. Чем вызван интерес к этим политическим фигурам?

– Помню, что вы в вашей рецензии на мою книгу «Раненое счастье» в «НГ-EL» обратили специальное внимание на очерк «Сталин как антипод Гитлера». Так вот, по-прежнему считаю, что выродок Гитлер своим безумием привел Германию к полному разрушению. Сталин же руководил страной, победившей фашистскую нечисть. Он оставил после себя могучую державу с огромным мировым влиянием. Однако, похоже, такие самодержцы, как Сталин, не способны моделировать ситуацию после своего физического ухода. Да, на его совести репрессии и лагеря, сотни тысяч безвинных жертв. Но, на мой взгляд, исторический масштаб личности Сталина способствует тому, чтобы в конце концов перестать видеть этого человека исключительно в черных или в светлых тонах. В известной степени то же касается и Ленина. В очерке «Диалог с Лениным» я размышляю о том, что большевики помимо красного террора и беспощадной классовой борьбы занимались устранением тотальной безграмотности и достигли определенных успехов в индустриализации. Вопрос, какой ценой.

– В последние годы вы пишете о родителях, о своих предках, обращаетесь к корням и истории евреев Российской империи вообще. В связи с вашей книгой «О тех, кто рядом» Лев Аннинский заметил в статье «Предки рядом» в журнале «Дружба народов» (2013, 

№ 11): «Так и у Беня оно (прошлое) дышит горечью и любовью – острее всего в тех пределах, которые охвачены живой памятью».

– Боль после утраты родителей, особенно мамы в 2005 году, не утихает. Папа – дорожник-строитель – прошел войну сапером, воевал под Сталинградом, был дважды ранен и контужен, награжден орденом Красной Звезды, мама окончила исторический факультет МГУ, много лет отдала работе со студентами. Они были ответственными и отзывчивыми людьми. И, конечно, для меня очень важно, что у автобиографической повести «Моя галутная дорога» на сайте журнала «Алеф» зафиксированы тысячи читателей. Важно для меня и то, что я разыскал в архивах данные о предках своего отца из рода известных чернобыльских раввинов Тверских, отмотав время на десять колен назад, и воссоздал подробное родословное древо. Об этом очерк «Как я пришел к Менахему Нахуму».

– Кстати, вы больше года жили в Израиле, занимались там общественной работой в Федерации союзов писателей и местном ПЕН-центре. Каковы впечатления о русскоязычной литературной среде в этой стране?

– Впечатления более чем сдержанные. Огромная часть репатриантов из далеких уголков СССР, особенно пожилые люди, рвется писать во всевозможных жанрах. Для многих из них русский язык был благоприобретенным только в первом поколении. Некоторые вообще стали говорить по-русски годам к десяти, а, скажем, ближе к пятидесяти выехали в Израиль. Идиш эти люди, увы, утеряли, нормальный иврит в подавляющем большинстве так и не приобрели и часто общаются на чудовищном русском, полагая его родным. Более того, у этих людей возникает просто неистощимая потребность – писать и издаваться на русском языке, а у некоторых и заполонять своими экзерсисами блогосферу. Принято ставить на нескольких изданных экземплярах своей книжки московские выходные данные с тем, чтобы повсюду рассказывать, что книга вышла и продается в Москве. На мой взгляд, русскоязычная израильская литература как явление так и не сформировалась. Особняком стоит творчество Дины Рубиной и Григория Кановича. Но Рубина – представитель именно современной русской литературы, а Канович – скорее русскоязычной еврейской литературы.

Однако при этом в Израиле существует целый ряд литературных русскоязычных объединений. Отсутствие какого бы то ни было писательского процесса не мешает этим объединениям пребывать в состоянии выяснений отношений и грызни. Примерно такая же атмосфера и внутри самих объединений. На литературных вечерах каждый слышит исключительно сам себя. На них едва ли не все дарят друг другу книжки, а после вечера окрестные урны набиты этими «подарками». При этом каждый уверен, что только его творчество – настоящая литература. В Израиле есть четыре основных толстых русскоязычных журнала: три из них открыто декларируют, что публикуют только друзей и близких, а еще один печатает за деньги. А один из упомянутых трех журналов для друзей декларирует нарочито нецензурное содержание. Есть еще несколько журналов просто необъятных размеров, ибо призваны вместить в полном объеме вирши знакомых, не попавших в основные четыре журнала.

– С 2001 года вы выпускали в Москве литературную газету «Информпространство». В каком формате выходит сейчас это издание?

– С 2014 года издание трансформировалось в 174-полосный ежеквартальный культурологический альманах с одноименным названием. Слава богу, он держится на плаву.