Виктор Хохлов
Маргарита Хемлин уверяет, что чтение по вещам – занятие полезное.
Фото из архива Маргариты Хемлин
О новом романе, в котором преступление расследует само себя, и о том, зачем писателю чемоданчик со старыми вещами, с Маргаритой ХЕМЛИН беседовал Виктор ХОХЛОВ.
– Маргарита, о чем ваш новый роман – «Дознаватель»?
– О любви.
– Вы всегда так говорите. И о «Живой очереди», и о «Клоцвог», и о «Крайнем». Как будто там нет войны, нет ужаса, нет всей той безумной политической требухи, в которой люди задыхались.
– Ну да. Есть. И коллективизация, и голод, и война, и Холокост, и дело врачей, и советская жизнь со всеми ее прелестями. Но ведь люди жили, и это – во-первых. Остальное – фон. А не суть. Просто часто фон смешивается с существом человека, и он сам перестает понимать, где собственно его жизнь, а где навязанная система ощущений.
Это особенно ясно, когда слушаешь и вникаешь в язык того времени. Именно в языке, в ткани языка проявляется само время, советское время, или точнее – советская дыра во времени. Чудовищная в своей яркости косноязычная глыба давит на человека, и человек вынужденно глотает ее острые крошки, ее щебень, и уже внутри себя старается перемолоть в пыль, чтобы как-то дышать. Человек дышит пылью, острой, дерущей глотку. И выталкивает из себя это перемолотое нечто, умащивая острые края метафорами, непроизносимыми словосочетаниями, сравнениями, подталкивая изнутри штампами, чтобы наружу излить особую, неповторимую речь советского человека. Речь, полную скрытых смыслов, подмен, лжи, неправоты звучащего и отчаянной правоты проглоченного слова. И оказывается – проглоченные слова и составляют суть жизни. Я пишу проглоченными словами. Среди них важнейшее – «любовь».
– Главный герой «Дознавателя» – капитан милиции Цупкой. Мне показалось, что преступление, которым он занят и в котором он старается разобраться, расследует само себя. Помимо воли Цупкого и помимо воли всех участников. Странное преступление и странное расследование.
– Странное? Может быть. Но вы верно заметили, на самом деле никто не заинтересован в настоящем расследовании смерти Лили Воробейчик в 1952 году в городе Чернигове. Никому не нужна правда. Более того, обнаруживается столько правд, что в них уже не разобраться. Гибнут люди. Зато воскрешается память. Что выбрать? Смерть или правду, то есть память? У меня ответа нет.
– Михаил Иванович Цупкой – украинец. Он оказывается в центре «еврейского дела». Еврейский мир Остра и Чернигова рисуется его глазами, через его чувства. Иногда его оценки неполиткорректны.
– Вы хотите спросить: «Цупкой – антисемит?» Не знаю. Михаил Иванович ищет то, что представляется ему спасительным. Он ищет оправдание неизвестно чему. Он избывает свою растерянность перед миром, перед жизнью через взгляд на евреев и еврейскую жизнь. Он видит в ней странности, неуместности, еврейский мир вырастает перед ним как стена, за которую он не может проникнуть, а там, как ему кажется, и скрыта главная тайна.
Особенно его раздражает живучесть еврейского племени. Как так: только что немцы их стреляли тысячами от мала до велика, а вот они уже женятся, детей рожают.
В его родном селе Старой Рябине учитель Диденко говорит с ним о голоде 1932 года. О голодоморе. О том, как вымирали семьями. А как только появился хлеб, пошли свадьбы, и на тех же рвах, где закапывали трупы односельчан, хлопцы с девками гуляли, женихались.
Цупкой искал тайну у евреев, а специальной еврейской тайны нет. Есть великая тайна выживания народа. Любого народа. Вот и все.
Люди сначала создают миф, а потом этот миф уже руководит ими. В «Дознавателе» я попыталась соединить две линии – еврейскую и украинскую. Это просто. Это естественно.
– Вы много ездите по России. И всегда – с чемоданчиком, забитым диковинными вещами. Как вас встречают?
– Да. Это чемоданчик моего отца – Михаила Соломоновича Хемлина. Он был прорабом. До сих пор в райцентрах и селах стоят построенные им клубы, библиотеки. С детства помню его разговоры по телефону – план, план, план, обязательно перевыполнение. Папа всегда давал перевыполнение. 101 процент. Если больше – в следующем году напланируют от полученного, и так все выше и выше. А у него стабильно – 101. Он говорил: «Нехай выскочки 110 дают. ИМ скоко ни дай – все на ветер пустят». Отец, конечно, выражался несколько грубее: «Просрут».
«ИМ», «ОНИ» – это начальство. Начальство вообще. Я представляла себе НАЧАЛЬСТВО в виде огромного толстого человека в белой рубашке с незастегнутым воротом (потому что не сходился) и при галстуке, чуть приспущенном. Представляла его, конечно, только по пояс, потому что остальное же скрыто столом. Стол тяжелый. По нему начальство стучит кулаком. Но мой отец был под два метра ростом, сильный, красивый, и я была уверена, что ему «чихать» на кулаки. Мне так казалось.
Язык, который живет в моих книгах, – это язык моего отца и моей матери. Я не придумала его. Нельзя придумать ЖИВОЕ. Оно уже сотворено – из воздуха, из ничего. Я только постаралась задержать этот язык, наполнить его плотью – запечатлеть.
Не так давно мама рассказала, как отца в начале 1960-х срочно подняли ночью и приказали сносить памятник Сталину в Черниговском горпарке. Тогда Десна только тронулась, шел лед. Сталина подцепили, он тяжеленный, доволокли тракторами до обрыва, скинули в реку. В воде он перевернулся на спину, глыбы льда не давали пойти на дно. Рука оказалась вытянутой вверх, в небо. Было темно. Часов шесть утра. Гудки уже раздавались – люди шли на фабрики. Многие через парк, вдоль обрыва. А тут Сталин из воды руку тянет. Отец молился, чтобы хоть рука куда-нибудь исчезла. Пропала. Чтоб Сталин перевернулся, что ли. Пускай на льду бултыхается. Не тонет. Только б перевернулся. Чтоб рука исчезла с глаз.
Мама закончила свой рассказ так: «И он же ж перевернулся. Перевернулся! Дак папа как пришел домой, рюмку водки выпил. Или даже две. (А надо сказать, что отец, несмотря на строительную специальность, не пил. – М.Х.) Во-первых, замерз. А во-вторых, страшно. Ответственное задание чуть не провалил». – «Почему – провалил? Памятник же снесли. А уж как он в Десне бултыхается – с рукой или без руки – при чем тут отец?» Мама назидательно объяснила: «Рука вверх – это ж вроде указания. Это ж перетолковать можно как завгодно. На десять лет тюрьмы можно натолковать. Шо Сталин на Бога показывает или еще шо. Шо, мол, будет вам отмщение за меня, вашего отца народов. А тут руководитель работ – Хемлин. Да еще и еврей. Ты шо! Такое могло закрутиться!»
Мама до сих пор уверена: произошло чудо, папа спасся от реальной опасности.
И вот теперь я езжу с его чемоданчиком. Достаю перед слушателями старинный талес, мезузу; украинский рушник; обязательные мелочи жизни советских времен: духи «Красная Москва», капроновую блузку, детские сандалии с перфорацией, тушь для ресниц в картонной коробочке, перламутровые пуговицы, пудру «Кармен», металлический пенальчик для мелких монет, портняжные ножницы моей прабабки, вышитые салфетки и множество важных предметов, без которых существование невозможно. Это маленькая часть нашей с мужем коллекции. Все утащить с собой невозможно. Между прочим, есть куртка Троцкого – кожаная, с сохранившимися пуговицами, занимает много места. И тяжелая. Жаль, не могу ее брать с собой.
– И что вы делаете с этими вещами?
– Что я делаю с моим бесценным барахлом? С мотлохом, как называет это моя мама? Я его раскладываю и с радостью наблюдаю, как люди начинают улыбаться, я пускаю по рядам коричневый шерстяной платок с серой каймой – в кинохронике со времен Первой мировой женщины в таких платках всегда на первом плане. И не я говорю, мои слушатели начинают говорить сами. Потому что такой платок был в каждой семье. В каждой семье детей обматывали им, согревали. На всех тумбочках возле трельяжей стояли духи «Красная Москва», все женщины СССР охотились за польскими духами «Быть может», паспорта в кожаных обложках с Кремлем. И это ВСЕХНЕЕ. Это те проглоченные, не вытолкнутые из горла, тайные слова, звуки, запахи, фактура ткани, цвет мулине, все то, чем живые люди заполняли зияющие раны. И исцелялись. И когда мать объясняет сидящей с ней рядом дочке, какого труда стоило накрасить ресницы тушью «Ленинградская» в 1973 году, я абсолютно счастлива. Я знаю, что теперь и Берта, и Клара, и Иосиф, и Майя Клоцвог, и Нишл Зайденбанд, и Лиля Воробейчик, и Михаил Цупкой будут поняты и, может быть, прочитаны до конца. Ведь эти же вещи окружали и их. В их домах стояла такая же мебель, какую помнят пришедшие на встречу со мной люди.
Нас объединяет свет, а не тьма. А эти простые вещи изливают свет. Надо их оживлять. Они хорошо поддаются воскрешению. Попробуйте. Бывает больно, но потом всегда – радость. Точно. Я сто раз убеждалась.
– Вы пишете о советском времени. Возитесь со старыми вещами. Хорошо, люди, которые сами жили в СССР, понимают, о чем вы говорите, что имеете в виду. Но молодые…
– И молодые понимают. Мне совсем юная девушка, студентка, сказала про Майю Клоцвог: «Эту даму можно запросто переместить в сегодняшний день. Ничего не переменилось. У нее абсолютно современный характер». Я удивилась и обрадовалась. Раз девушка так считает, значит, ей не важны исторические детали, о которых она представления не имеет: прописка, процентная норма в вузах для евреев, зловещий «пятый пункт». Теперь ничего этого нет. Но есть характер. Остальное – декорации. Современная Майя Клоцвог останется такой же, как ее тезка в 1950-х. У нее внутри – то же. Жажда жить хорошо, удобно, красиво. И ничем не платить за упавшее с неба счастье. Жертвы – на ее языке это ВСЕГДА ДРУГИЕ, НЕ ОНА – не имеют значения. Имеет значение только она, Майя.
Думаю, «Дознаватель» – очень современная книга. Люди и сегодня ищут тайну. Им видится нечто зловещее в чужой религии, в чужой культуре, в чужом языке. Но если бы мы больше знали! Если бы мы знали!
Да, есть тайны. Но они – не зловещие, они чарующие, завораживающие. Тайна народа в том, что он ЕСТЬ. Что через тысячелетия пронесены гены, память, обычаи.
Часто говорят с гордостью: «Какая разница, кто какой национальности!» Я говорю: «Есть разница. И разница большая». И это самое интересное – ощутить разницу, узнать подробности, войти в мир другого народа. И там увидеть свет. Тот свет, которым народ живет.
Когда я встречаю на улице мальчиков-таджиков, сразу вспоминаю про их обычай: ночью, чтобы уберечься от шайтана, дети берут кусочек лепешки. Хлеб – священная субстанция. И вот я вижу, как мальчик с кусочком лепешки осторожно выходит в темноте из двери, бежит по своим делишкам. Ему не страшно. У него в руках хлеб.
Я как-то спросила у таджика-дворника в нашем дворе про этот обычай. Он рассмеялся. «Да, есть такое. Откуда вы знаете?» Он спросил так, будто я ему прочитала наизусть «Гуругли» – таджикский эпос, если кто не в курсе.
А мне интересно. Я люблю РАЗНИЦУ. Через РАЗНИЦУ можно лучше разглядеть человека. Понять его. И, возможно, полюбить. Но это – полюбить – высший пилотаж. Мы и собственное не ценим и не любим. Потому что не знаем. К сожалению. Ко всеобщему сожалению.
– Так все-таки. Кто в «Дознавателе» убил Лилю Воробейчик?
– Интереснее думать над тем, кто ее Не убил.
