Колесо гностицизма

Пример демиургии...
Фото Михаила Бойко

Мистические путешествия Владимира ЕШКИЛЕВА стали образцом для молодых украинских литераторов, считающих за честь посетить именно те пирамиды в Египте, тибетский храм и индийский ашрам, которые упоминаются в его трудах. С одним из самых интересных украинских писателей встретились Екатерина ДАЙС и Михаил БОЙКО.

– Пан Владимир, вы – автор термина «Ивано-Франковский феномен», благодаря которому осознало себя целое поколение украинских писателей-восьмидесятников. Можно ли услышать историю создания этого термина? И в чем состоит сам феномен?

– Когда ко мне обращаются «пан», это меня мобилизует. В этих случаях мне всегда кажется, что меня титулуют как очередную (и, конечно же, самозванную) инкарнацию бога Пана. Чувствую себя обязанным немедленно обзавестись гаремом нимф и дриад. Но это так, к слову┘

Что же касается Ивано-Франковского феномена (его чаще называют Станиславским – по названию города до 1962 года), да, действительно, была в Ивано-Франковске в 90-е такая харизматичная тусовка писателей, художников и музыкантов, которая, неожиданно даже для некоторых своих представителей, стала явлением в культурном пространстве Украины. Литературная ее составляющая (Андрухович, Прохасько, Издрик, ваш покорный слуга) проявилась наиболее «брендово». Суть литературного феномена, как я его понимаю, в том, что на фоне безнадежно «филологического», заплесневелого в своей провинциальной академичности массива украинской литературы появилась группа нефилологов, писателей, не «заштампованных» народническо-совковым литературным каноном. Мы были ярко оппозиционны «шароварщине», безраздельно господствовавшей в украинском литературном доме до 90-х годов, пытались ввести в литканон постмодернистские приемы, любой свежий ветер. Писали, ругались, хулиганили, провоцировали. Вызвали цунами ненависти и боковую волну любви. Потом, как всегда это бывает, нашлись последователи, продолжатели.

Короче, все оказалось не таким уж и безнадежным, как мы себе представляли в начале 90-х. Украинская литература постепенно начала оживать. Литературоведы сначала морщились, кашляли, но потом воленс-ноленс признали существование феномена. Некоторые культурологи (Юрий Кучерявый, например) теперь называют нас украинским литературным мейнстримом, хотя на самом деле слегка подкрашенное народничество продолжает доминировать в современной украинской литературе. Но доминирует оно уже не так хамски и безраздельно.

– Вы живете в Ивано-Франковске в том же доме, в котором прошло младенчество русского поэта Алексея Цветкова. Что это – случайное совпадение или мистическая связь?

– Конечно, это мистическая связь (смеется). Настоящие охотники за привидениями меня поймут.

– Как многие другие популярные писатели, вы довольно долго преподавали в школе. Что дал вам этот опыт?

– Школа – это дети, а дети – зеркало самых свежих общественных и культурных течений, тех подпольных витальных энергий, которые ощутимо присутствуют в процессе формирования будущего. Дети обладают удивительной способностью подсознательно выбирать из окружающего их мира все актуальное и «бытийственно перспективное». Все грядущие изменения и трансформации мира уже присутствуют в детях. Лучший из известных мне способов «слушать мир» заключается в работе с детьми. А писатель, который не умеет слушать мир, это, скажу я вам, неблагодатное зрелище.

– Вы известны как человек, глубоко погруженный в эзотерический мир. Поговаривают и о ваших паломничествах в Египет, Индию, Тибет, и о поисках ковчега Завета на горе Арарат. Раскрываете ли вы в своих романах все известные вам тайны или оставляете пищу для фантазии читателя?

– Тайн раскрывать нельзя. За раскрытие тайн, нарушение клятв и прочее предательство предусмотрены жестокие наказания. Я в своих книгах лишь намекаю на некие обстоятельства. Стараюсь, чтобы эти намеки были интересны с точки зрения литературы и компетентны. Да и в принципе нельзя посредством книги передать эзотерическое знание. Тот, кто хочет войти в мир эзотерики, должен получить посвящение и совершить свои паломничества. Как в трехмерном пространстве, так и внутри своего сознания. Еще раз хочу подчеркнуть, что эзотерика – не книжный путь. Для овладения практиками нужен Учитель. Все истинное находится на перекрестке традиционных практик, переданных избранным избранному, и персонального опыта┘ Да, кстати, ковчег на Арарате я еще не искал.

– Главный герой романа «Император потопа» – монах Анемподест, во сне попадающий в другую реальность, где он узнает о том, что его мир создан Демиургом. Открывает монаху эту тайну цирковая акробатка Сапфира. Пан Владимир, неужели акробатки более сведущи в вопросах теологии, чем монахи?

– Не стоит недооценивать роль циркового мира в становлении европейской метафизики. Цирки в прошлом были не похожи на профанические нынешние. С древнейших времен и до Нового времени бродячие циркачи – ваганты – были носителями своеобразной «стихийной эзотерики» и союзниками гностиков. Некоторые гностические системы – такие, например, как карты Таро, были в Средние века частью «низового» мистического мира гадалок, ярмарочных прорицателей и цирковых магов. В 1736 году, через 19 лет после собственной легализации, масоны добились отмены закона против колдовства и ворожбы в Англии. Этим актом они как бы отблагодарили вагантов-мистиков за столетия совместного противостояния инквизиции и другим репрессивным проявлениям официального обскурантизма.

– Ага, понятно: «Це тiльки ззовнi цирк, а в глибинi пiтьма!», как сказал Юрий Андрухович в поэме «Цирк Вагубундо». Ясно, что у представителей Станиславского феномена есть общие темы, заданные genius loci, какие-то общие бродячие сюжеты. Вы сами замечали за собой это духовное братство, эти взаимные перемигивания, стилевое единство?

– Безусловно, в пределах Станиславского феномена возникло самобытное интертекстуальное пространство, был прекрасный период тесного общения и взаимообогащения темами, эстетическим опытом, стилистическими находками и вкусовыми оценками. Период, о котором вспоминается с ностальгией. Это только внешне была компания молодых, амбициозных, не всегда трезвых ивано-франковских литераторов, а внутри┘ внутри же священнодействовала и клубилась тьма. Со всеми вытекающими из нее бродячими сюжетами и мистическими последствиями.

– Почему в Украине реставрационные проекты в области дохристианской мифологии вызывают больший интерес, нежели в России?

– Не исключено, что языческая традиция на юге, в землях нынешней Украины, изначально была и более развитой и более разветвленной, нежели на севере. Но главное, как мне кажется, заключается в том, что давление репрессивных органов христианских империй в Украине не было особо сильным. Жреческие кланы не были уничтожены, а в некоторых регионах Украины, например в Карпатах (где язычников никогда не преследовали), они постоянно сохраняли свою незримую власть над местным населением. Теперь выходцы из этих кланов переходят в публичную власть, становясь политиками, чиновниками и региональными олигархами. В наше время ведьмократия без особых проблем устанавливает контроль над сельским и районным уровнями местного самоуправления. Я свидетель этих процессов. А на уровне СМИ далекие наследники жречества, естественно, крайне заинтересованы в пропаганде язычества, в резонансных реставрационных проектах в сфере дохристианской мифологии, в поддержке интеллектуалов-энтузиастов. Тем более что многочисленные христианские конфессии в Украине пребывают в ситуации расколов и кризисов. Если учесть, что в Украине приняты сверхлиберальные законы в сфере отношений государства и религии, то для ведьмократии открываются широчайшие возможности. В том числе и создание (в ближайшей перспективе) легитимной всеукраинской жреческой структуры. Своеобразной «видимой надстройки» над невидимым, но тесно связанным с властью и большими деньгами, «языческим царством».

– Каково ваше отношение к гностицизму? Существует ли специфический украинский «гнозис»?

– Отношение самое непосредственное. Я по своему мироощущению – гностик. Что касается ретроспективы специфического украинского гностицизма, то здесь видим едва ли не одинокую фигуру Григория Сковороды. Его ученики все как один стали масонами, но продолжить сковородинскую «специфику» не сумели. Они слишком увлеклись Кантом. Под мощным катком критической философии все мистическое и самобытное приобрело «плоский» профанический вид. Категорический императив стал казаться более важным и нужным, чем гностический поиск путей к Абсолюту. К слову, эта иллюзия остается актуальной проблемой и в наши дни. Позднее, после запрещения масонов при Александре и разгроме лож при Николае, гностическая линия Сковороды окончательно угасает, а на самого Григория Савича его социально озабоченные биографы надевают драную народническую свитку. Для украинской эзотерики это очень типичная история. Яркая вспышка, а потом – угасание, тление и холодная тьма. Стоит вспомнить в связи с этим и группу выдающихся алхимиков, собранных в Станиславе в первой половине XVIII века коронным гетманом Иосифом Потоцким, и киевских розенкрейцеров 1920-х годов.

– Когда-то вы признались, что любите тексты, в которых «мало конкретного и много демиургии». Как вы противостоите тяге к конкретному?

– Вероятно, я имел в виду «конкретное» как обыденно присутствующее. Такова уж судьба всего обыденного, что оно по природе своей тяготеет к равновесию, усредненности и серости. Для того чтобы преодолеть эту серость, по моему мнению, необходимо либо пребывать в священном гностическом безмолвии, либо, наоборот, напряженно творить, создавать новые яркие реальности, в частности, литературные миры. Это касается не только текстов, но также интертекстуальности. Как я уже говорил, Станиславский феномен был одной из попыток демиургического творения нового интертекстуального пространства, которое вовлекло в себя не только литературу, но и музыку, видеоарт, различные отрасли и жанры современного искусства. Полагаю, что это весьма удачный пример демиургии. Что касается текстов, то, кроме всего прочего, я люблю работать в жанрах фантастики и фэнтези. Это та светлая отрасль литературы, которая постоянно расширяет горизонты мечты и надежды.

– Не так давно прошел организованный вами первый международный фестиваль метареалистической литературы «Карпатская мантикора». Какой смысл вы вкладываете в термин «метареалистический»? Согласны ли вы с тем определением, которое дал этому термину Михаил Эпштейн?

– Фестиваль метареалистической литературы «Карпатская мантикора», организованный мною совместно с писательницами Натальей Щербой и Ольгой Деркачовой, был экспериментальным. Мы решили организовать такую элитарную писательскую и литературоведческую тусовку, где бы можно было поговорить про сложные вещи, обозначить пути и пределы метареализма. Надо сказать, что откликнулись интересные, известные люди. Как украинцы, так и гости из России. В работе фестиваля участвовали писатели Алексей Пехов, Олег Ладыженский, Дмитрий Громов, Мария Галина, Елена Бычкова, Наталья Турчанинова, Андрей Щербак-Жуков, издатели Глеб Гусаков и Александр Шишкин, литературоведы и культурологи Аркадий Штыпель, Евгений Баран, Андрей Пустогаров, Игорь Сид, Ираклий Вахтангишвили. Дискуссии, посвященные гностической составляющей литературы, получились необыкновенно интересными. А еще на фестивале присутствовала уникальная карпатская магия, потому что он проходил в Татарове, в сердце горного края, где обитают колдуны-мольфары, мантикоры, ведьмы и таинственное неуловимое существо чупакабра. Что касается метареализма, то я его понимаю как развертывание с помощью литературных приемов и методов того многообразия реальностей, которое пребывает в знаково-смысловых складках слов и образов. Мое понимание метареализма, как мне представляется, вполне созвучно как определению Михаила Эпштейна, так и современным моделям многомерного мира.