Дарья Данилова
Александр Пушкин – главный русский литпутешественник.
Рисунок Андрея Балдина
В этом году рукопись Андрея Балдина «Протяжение точки» вышла в финал Национальной литературной премии «Большая книга», идет подготовка к изданию. Не дожидаясь итогов конкурса, мы решили поговорить о книге, доступной на сайте премии и, на наш взгляд, чрезвычайно любопытной.
– «Протяжение точки» сложно поставить на «жанровую полочку»: это и не вымысел, и не совсем научное «ведение».
– Это книга эссе. Исследования, наблюдения, путевые заметки... Дорожный жанр. Кстати, первое, что видно по дороге, в литературном путешествии – мир велик. В нем много разных «полочек». У каждой книги может быть своя «полочка».
– Кто путешествует в вашей книге – Карамзин, адмирал Шишков, Пушкин?
– Да все они, герои пушкинской эпохи. Но прежде всего путешествует сам язык, который в ту эпоху очень переменился. Двинулся с новой скоростью. Главный герой книги – слово в движении, в развитии: на широкой дороге, на перекрестке, в тупике – в пространстве. Слово «с глазами». Оно ведет себя необычно: останавливается, оглядывается, спотыкается, бежит дальше. Тут есть повод для наблюдения, сочинения – и для серьезного исследования. Вымысел и вычисление, вымысел и научное «видение» не должны друг другу противоречить. Они должны дополнять друг друга, находиться в диалоге.
– Вы начинаете исследование, говоря о «моменте сакрального начала современного слова», связывая его с переводом Библии на современный русский язык: «Время в сознании русского человека двинулось синхронно с Евангельским». Но верующие всегда переживают библейские сюжеты не как бывшие, а как происходящие сейчас.
– Все верно. Но до перевода Библии евангельское событие совершалось как будто за бумажной перегородкой, за страницей с церковнославянским текстом. Этот древний язык «разгораживал» времена. И вдруг эта перегородка исчезает: слово Евангелия делается современно (со-временно: теперь оно соединяет, а не разгораживает времена), прозрачно, и мы – мимо слова – прямо смотрим на событие Христа. Перевод Библии означал революцию языка и сознания. Мы связываем эту революцию с Пушкиным, сюжет с переводом Библии не замечаем, а значит, видим это событие «вне пространства».
– А если связать рождение литературы с уходом сакрального языка из русской жизни? Уже после XVII века уходит диглоссия, сохранявшая за литературным языком сакральные функции, но со временем началось смешение и десакрализация слова. Можно сказать, что литература постепенно заменила собой религию?
– Так и произошло. Но это другая сторона того же поворотного события. Я бы только уточнил относительно десакрализации слова: оно не утратило своих «священных» функций. Их унаследовала литература. Потому она переменилась, освоила новые темы и смыслы, приобрела глубину, которой прежде не знала. Литературное слово «прозрело» – этот момент для меня, художника, очень интересен. Так началось путешествие языка в пространстве, когда страница текста как будто открылась заново. Мир за ней стал отчетливо и ясно видим. Кстати, писатели пушкинской эпохи, как правило, хорошо рисовали: Пушкин, Жуковский, Лермонтов┘ Гоголь рисовал неплохо. Дальше ситуация изменилась – вот, кстати, повод для исследования – Лев Толстой отказался от рисования, хотя в юности делал занятные наброски (он был склонен к гротеску и карикатуре). Чехов не рисовал принципиально. Что случилось с русской книгой? Книги пушкинской эпохи красивы во всяком смысле, в том числе просто как предметы, произведения настольной архитектуры. В них много воздуха и света. После книги превращаются в плоские кирпичи, доверху набитые буквами. Показательная эволюция.
– Ваша книга будет с иллюстрациями?
– Конечно. В ней будет много карт. Планы, чертежи, маршруты путешествий. Максимум пространства.
– Интересно, что в древности было наоборот: сам шрифт – как картина. И переписчики будто не писали, а рисовали текст, а на полях могли что-то написать.
– Да, книга была чем-то другим. И язык готовился к путешествию, к освоению пространства. А сейчас ощущение, что дистанция пройдена. Мы как будто выговорили язык. Он опустел. Наша литература большей частью занимается самопроговором.
– Возможно ли обновление?
– Наша история, в том числе история слова, открыта нам лишь частично. Тот же сюжет с переводом Библии показывает, что мы вспоминаем свою историю выборочно – просеками, коридорами памяти. Что по бокам, что «в лесу»? Поэтому так интересны литературные путешествия: они показывают события пушкинской эпохи – не только, но ее в первую очередь – всякий раз под новым углом. Литература толком не улеглась на географической карте. Есть много непройденного, неосвоенного пространства – для мысли, для слова. Слово еще очнется и книги оживут.
– Вы рассмотрели пушкинское пространство, куда двинетесь дальше?
– Дальше – к Гоголю. Интереснейшая фигура, «дорожная», вся как будто вытянутая в линию. Кстати, проект «Протяжение точки» был задуман, когда я занимался Гоголем. Он и есть протяжение пушкинской точки. Следить за Гоголем означает прямо видеть, как русское слово «обрастает» пространством. Далее – Толстой и Чехов. Их путешествиями я занимаюсь много лет. Если сложить их вместе, выйдет настоящая «Одиссея». Кстати, написать русскую «Одиссею» было заветной мечтой многих наших классиков. Русское слово постоянно соревновалось с пространством. Гоголь поставил перед собой такую задачу, совладать с пространством – вышли «Мертвые души».
– А как русские писатели оценивали Гоголя-путешественника?
– Чехов называл его «степным царем». Когда писал свою «Степь», говорил шутливо: «Я еще посмотрю, как Гоголь к этому отнесется». Может и не пустить – в степь. Чехов понимал, как много значит освоение словом пространства. Его кумиром был Пржевальский. Он отправился на Дальний Восток, в каком-то смысле следуя за ним. У него было много поводов для поездки, в том числе этот: Чехов выступил литературным конкистадором. Он искал большую землю, о которой можно написать большую книгу. Получился «Остров Сахалин».
– К тому времени у него уже случилось горловое кровотечение, он не мог не понимать, что такая поездка подорвет здоровье. Некоторые литературоведы считают, что он хотел избавиться от Чехонте, приобрести серьезность, мечтал написать роман.
– Сахалин – фокус, в котором пересеклось несколько его замыслов. Чехов постоянно искал повод для странствия. Таганрог, «спящий порт», соблазнил его еще в детстве. Город, сжатый между степью и морем: также и Чехов был сжат, как пружина, и потом всю жизнь разжимался, искал и находил все большее и большее пространство. Когда он написал «Степь», это сделалось его манией. Чехов понимал, что болен; на его глазах от туберкулеза умер брат Николай. Но в том же 1888-м он с сыном Суворина отправился в Персию. На полдороге пришлось поворачивать обратно. Но вектор уже начертился, открылось окно на Восток, откуда пахло следующим миром, языком, романом, книгой. Связь слова и пространства была ему отчетливо видна.
– Но ведь русские писатели – усадебные люди. Беседки, гости, романсы, разговоры┘ Редко у классика встретишь объяснение или предложение руки и сердца в чистом поле┘
– Это серьезная тема: почему так хорошо, открыто стартовав – с подвижной фигуры Пушкина, русское слово вошло в этот классический дом и со временем в нем затворилось. Пушкин был человек-путешествие. В последние дни накануне дуэли он разбирал записки Крашенинникова о Камчатке и грезил о следующем мире. Затем динамика сменилась статикой. Наверное, это закономерно. Бумажный дом с колоннами, разговоры, чай... Только теперь в этом доме воздух съеден. Чехов это понимал; это его роль – Чехов гостит в бумажном доме, слушает музыку, но сам стоит у окна и смотрит в большее пространство.
– Какие книги у вас «на выданье», там, в «большем пространстве»?
– Этим летом должны выйти «Московские праздные дни» – книга о праздниках, о метафизике календаря.
– Что для вас календарь? Ритм, в котором жить легче?
– Это помещение, возможно так – помещение души. Архитектурное сооружение, которое одновременно длится, проходит день за днем и открывается воображению разом – большим округлым залом, размером с год. В нем есть движение и покой, сходятся вещи несовместимые.
– В «Протяжении точки» это помещение открывается Пушкину в Михайловском в 1825 году, когда он «остался один на один с календарем». А с Чеховым возможен такой сюжет? В «Трех сестрах» есть фраза: «Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима┘»
– Чехова пространство интересовало больше, чем время. Времени ему было отведено слишком мало. Что касается церковного или праздничного календаря, им он был утомлен с детства, дома, в отцовской «церкви». Но о времени он думал много. Спорил с Толстым, главным нашим «времяведом». У них был интереснейший разговор в Остроумовской больнице на Девичьем Поле. Оба заглядывали в будущее, за предел жизни и видели разное. Они вообще смотрели очень по-разному, Толстой больше вовнутрь, «в Москву», Чехов – «из Москвы». Но этот разговор, о Чехове и Толстом, еще предстоит. Здесь, в первой книге – начало большого странствия. Слово двинулось с места, первые его попутчики – Карамзин и Пушкин.
– В метафизическом взгляде на вещи все значимо: место, время, имена, мифы... Но рано или поздно все нити замыкаются в круг – символ бесконечности. Наверняка вас упрекали, что можно бесконечно рисовать эти смысловые круги. Поставить ножку циркуля не в Москву, а в другую точку, и опять нарисовать круг...
– Не получится – «по циркулю» нарисуется только Москва. Она похожа на планету – такова ее особая гравитация. Книга «Протяжение точки», среди прочего – о Москве, о ее желании и нежелании путешествия. Это главная русская «точка», готовая протянуться и в то же мгновение замкнуться, завязаться узлом. Она похожа на свой календарь: в ней есть движение и покой, жизнь течет день за днем, «по линии», но вдруг возьмет и откроется разом вся московская сфера. И слово в Москве чертится так же, «по циркулю». Его можно наблюдать, им нужно сочинять, его нужно исследовать. В том числе оптически. Другие города чертятся по-другому.
– Кто из исследователей литературы вам близок? Лотман?
– Лотман очень интересен как раз в отношении Карамзина, хотя «геометрия» исследования у него другая. Он смотрит на героя изнутри, хотя и признает фигурой герметической. У Шкловского особое чувство пространства, способность взглянуть на писателя «извне». Веселовский, Бахтин, историческая поэтика┘ Но важно не только то, чья линия исследования должна быть продолжена. Важно помещение мысли, которое может собрать эти линии в целостную «видимую» сферу. Теперь нам открыта вся история, которую мы раньше прочитывали «пунктиром», красным или белым. Нужно совместить эти спорящие стрелки и увидеть целое, большее историческое пространство, в котором литературному слову будет чем дышать. Нужно больше двигаться.
– Мы очень инертны?
– Я бы так не сказал. Россия никогда столько не путешествовала, не смотрела на себя изнутри и снаружи. Пока описания в большей степени туристические: как хорошо в Черногории, сколько стоит проезд от Сицилии до Сардинии... Но осмысление первого опыта придет. Слово в борьбе с умноженным пространством нарисует новые книги. Поэтому меня так интересует начало современного слова, его подвижный «чертеж»: оно родилось в путешествии, его видно на карте – поучительное зрелище.
