Скрытый пафос философии

Цикл лекций по феноменологии, прочитанный Виктором Милитаревым на заседаниях «Философского клуба на Петровке», наверное, никого из слушателей не оставил равнодушным. Действительно, редко встретишь такого экспрессивного философа и находчивого полемиста...

– Виктор Юрьевич, начнем с закономерного вопроса. Кто из философов оказал на вас наибольшее влияние?

– В юности я зачитывался Николаем Лосским и Семеном Франком, но гораздо больше на меня повлияли менее известные философы, прежде всего Сергей Аскольдов (Алексеев) с его «Мыслью и действительностью». А также русские философы природы – Николай Страхов со своими натурфилософскими сочинениями, Владимир Порфирьевич Карпов с книгами «Основы органического понимания природы» и «Натурфилософия Аристотеля». Из более поздних – биолог-натуралист Борис Сергеевич Кузин, сегодня больше известный как поэт и мемуарист. А также мой покойный учитель и друг Сергей Викторович Мейен. Он был не только великим палеонтологом, но и философом природы высочайшего класса. Наши отношения с Мейеном были слегка подпорчены тем, что я без ума влюбился в его дочку, с которой мы год дружили, а потом она меня послала. Мейен был очень теплым и любящим отцом, после этого события мы стали реже встречаться, но наша дружба сохранилась, если не до смерти, то до его предсмертной болезни.

Другое направление влияния – это феноменология Гуссерля. Я не могу назвать себя ортодоксальным феноменологом, хотя такие базовые ходы Гуссерля, как интенция и горизонт, мне чрезвычайно близки, и я ими постоянно пользуюсь. Но к феноменологической редукции и трансцендентализму я не могу относиться серьезно. Не то чтобы я их отрицал, но мне претит немецкая профессорская серьезность Гуссерля, это его профессорское воздевание руки с указательным пальцем вверх. Я Обломов, а не Штольц, и мне свойственен естественный взгляд на мир. Феноменология, понятая как продолжение традиции философии здравого смысла, является, на мой взгляд, единственно здоровой философией, после которой ничего интересного в мировой философии не появилось.

– А третий позитивизм, экзистенциализм, структурализм и так далее?

– Логический позитивизм и аналитическая философия привлекают людей, которые обожают длинные противоестественные левополушарные псевдодоказательства, создающие иллюзию научности. Что касается экзистенциализма и неотомизма, то это филиалы феноменологии. Все хорошее, что в них есть, – восходит к реалистической или трансцендентальной феноменологии, поскольку Аристотеля можно считать первым феноменологом и первым философом здравого смысла. Все, что я тридцать лет читаю по структурализму, – это либо пересказы семиотической классики столетней давности, либо вранье и эссеистика. То, что постструктурализм стал самой котируемой философией в мире, – это примерно такое же явление, как возникновение финансовых пузырей вместо производственного рынка. Финансовый пузырь скоро лопнет. То же самое ждет и постструктурализм с постмодернизмом.

Я считаю, что та традиция, которая идет от Аристотеля, схоластики, кембриджского платонизма и берклианства, шотландской философии, Христиана Вольфа, французской философии здравого смысла, продолжается в немецкой феноменологии и критической онтологии, в русской религиозной феноменологии (потому что Франк, Лосский и Аскольдов – это, безусловно, реалистические феноменологи) и в американском неореализме (это также версия реалистической феноменологии). Джорджа Сантаяну, Николая Гартмана и Семена Франка легко переводить на язык друг друга, просто меняя названия одних категорий и понятий на другие. По сути, это консенсус, который образовался к середине XX века. Мне кажется, его необходимо систематизировать, слегка дополнить и можно вводить в школьный курс истории философии. Новое, что, на мой взгляд, необходимо добавить, – это философия природы, которую в Германии развивали знаменитые биологи Неф и Тролль, а также ученица Гуссерля Хедвига Конрад-Мартиус, а в России – Страхов, Карпов, Кузин, Мейен, в меньшей мере Любищев, который был более рационалистичен. Если феноменология работает с горизонтом жизненного мира, то Карпов, Неф, Тролль, Кузин работали с теми единицами, с теми организованностями, которые мы вынуждены выделять в жизненном мире, когда вглядываемся в него. Это – естественные единицы, типы естественных единиц и планы строения.

Мне кажется, таким образом дополненная феноменология – это наиболее глубокая философия, и к ней близко приходит неохомскианство, американская философия врожденного языка. Это не очень богатая философия, но нам ведь не очень много и дано. Мы обнаруживаем себя заброшенными в этот мир, находящимися в этой тюрьме, клетке (я говорю о «монаде в горизонте»). Религиозная философия утверждает, что из этой тюрьмы можно выбраться, однако это уже вопрос веры. За пределами религиозного прорыва мы имеем только тот жизненный мир, который нам дан, и коммуникацию с другими людьми через деятельность и язык. Итак, есть мир обстоятельств, мир языка и деятельности (которые так или иначе переплетаются друг с другом) и странный мир идей (не в смысле эйдосов, а в американском смысле этого слова – время от времени что-то ударяет нам в головы и мы начинаем что-то придумывать, что-то реализовывать, осмысливать). Сверх этого ничего у нас больше нет. И стоило бы, осознавая неполноту нашего знания, смиренно систематизировать то, что у нас есть.

– Почему, будучи известным аналитиком и публицистом, вы только недавно выпустили свою первую книгу? Да и та посвящена главным образом философии общества и философии политики...

– Во-первых, я не графоман, а человек устной культуры. Во-вторых, философское сообщество очень не любит чужаков. Я в свое время не поступил на философский факультет, потому что, будучи человеком верующим и антисоветским, очень не хотел писать предисловия про дорогого Леонида Ильича Брежнева и мне было противно выпрашивать рекомендацию из райкома комсомола. Я скромно отучился в экономико-статистическом институте.

Сегодня мне неприятно видеть, что люди, которые тогда защищали диссертации чуть ли не по научному коммунизму, до сих пор считают себя профи, а тех, кто не учился на их факультетах, считают непрофессионалами, бездарями и дилетантами. Среди тех, кто окончил философский факультет, конечно, много талантливых людей. За последние пятнадцать лет там появились достойные преподаватели. Тот же Виктор Молчанов чудесно преподает феноменологию. Но качество образования приличное, не более того. Иное дело Питер, где собралось гнездо блестящих философов, в первую очередь Ярослав Слинин, которого я считаю живым классиком, и Михаил Киссель.

– А вы пробовали пристроиться если не в Институт философии, то в Институт истории естествознания и техники?

– Пробавал, но как я ни старался в советское время, меня не брали. За глаза говорили: а он неуправляемый. Помню, как я пришел в 1987 году к покойному Игорю Викторовичу Блаубергу, одному из создателей системного подхода, кажется, в Институт системных исследований. Я ему очень понравился. Он хотел меня брать, но для формальности предложил прочесть доклад. Я прочел доклад по своей статье 1983 года, посвященной теории классификации. После этого он раздумал меня брать. Как объяснил мне Эрик Наппельбаум: «Ты что, с ума сошел? Из твоего доклада видно, что ты самобытный философ. На фиг ты ему такой нужен! Ему мальчики нужны, которые будут бегать за бумажками, сообразительные, но не более того». В аспиранты предпочитали брать мальчиков с манерами Молчалина или гопника из Урюпинска, чтобы не подсидели.

Я и в политологию пошел по нескольким мотивам, один из которых заключается в том, что с тех пор, как я стал именовать себя политологом, коллеги-философы перестали на меня коситься с ненавистью и говорить: а кто это такой? Сергей Мейен, Юлий Шрейдер, Юрий Бородай и Эвальд Ильенков ко мне иначе относились, но они не задавали тон. Они, может быть, были великими, но их никто не слушал. Особенно поразительно, как мы общались с Ильенковым, с которым мы были людьми противоположных взглядов.

Но, занимаясь политологией, я не мог не заняться сущностью политики. Я с детства заметил, что люди неодинаковы, что одни люди умеют приказывать и заставлять других выполнять свою волю, а большинство других людей не могут ничего им противопоставить и всегда соглашаются. Себя я не относил ни к тем, ни к другим и считал, что таких людей, как я, очень мало.

Впоследствии мне помог прочитанный в школьные годы роман Стругацких «Обитаемый остров», где были описаны люди, невосприимчивые к излучению в одном смысле и в обоих смыслах. Я отождествил себя с инопланетянином Максимом, который не поддается излучению – ни одному, ни другому. А окружающих меня людей разделил на элиту (включающую и власть, и оппозицию) и на обычных людей, с которыми элита может все что угодно делать.

Типичный пример, хам оскорбляет женщину, ты вступаешься за эту женщину, а она оборачивается к тебе и защищает хама. Я не знаю, является ли это нашей сегодняшней национальной спецификой (при советской власти все это проявлялось гораздо слабей) или общечеловеческой. Но в нашей стране большинство людей – добрые и простодушные, очень подверженные влиянию, не умеющие договориться между собой и собачащиеся по мелочам. А меньшинство – это люди, подверженные какой-нибудь страсти. В общем, это те «страсти», которые описаны в христианской или буддийской аскетике: властолюбие, честолюбие, тщеславие, корыстолюбие и блудолюбие. Эти люди не знают, почему они рвутся к этим страстям, но они подчиняют себе любого простого человека. Это две категории людей, я их называю «лохи» и «ломщики».

Есть небольшое количество людей, которые не подвержены ни тому, ни другому типу одержимости, которые не простодушны, но и не склонны к такого рода страстям. Я их называю «философами». В этом смысле христианская и буддийская аскетика, на мой взгляд, ошибаются, считая, что страсти являются общечеловеческими. Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе» предложил более реалистическую антропологию. Есть меньшинство, одержимое превращением в начальников и богачей. И есть большинство простодушных, тоже не безгрешных, но не одержимых этими страстями. Зря современные православные священники выискивают гордыню у каждого из исповедующихся. Пусть они ее у губернаторов, депутатов и олигархов выискивают.

Такой же идеологический конфликт у меня с моральной философией. Она постоянно предлагает общечеловеческие моральные идеалы. На мой взгляд, идеал справедливости естественным образом разделяют большинство людей. Но не все. Его разделяют все простодушные и философы, а ломщики не разделяют – у них социал-дарвинистские взгляды. Лохи не всегда распознают справедливость как свой идеал, ибо часто находятся под хищническим влиянием. Но в целом, если лоха посадить перед своей собственной душой или перед философом, который будет с ним сократически разговаривать, то он дойдет до идеала справедливости. Поэтому я считаю, что моральная философия подобна кантовским суждениям вкуса: они недоказуемы, хотя и очевидны. Они субъективны в том смысле, что у людей разные вкусы и они по-разному оценивают окружающие предметы. По моему мнению, моральные суждения являются почти всеобщими или, как сказал бы математик, они являются всеобщими минус множество меры ноль, это множество – начальство. И это меньшинство способно свой нигилизм и социал-дарвинизм навязывать всем другим людям.

Трагедия человечества – это неспособность большинства противостоять властолюбцам. Я думаю, что это и есть первородный грех, о котором говорит христианство, – зараженность части людей властолюбием и неспособность остальных противостоять им. И в этом отношении Маркс недостаточно радикален в своей философии, потому что он считает, что достаточно устранить эксплуатацию – и возникнет общество справедливости. Ничего подобного! При самом здоровом социализме, если бы он был реализован по лекалам Маркса, властолюбцы опять стали бы ставить простодушных в коленно-локтевую позицию. И будут это делать, пока их не убьют, либо не перевоспитают, либо не поставят в угол и не сделают руконеподаваемыми. Я считаю, что основная задача человеческого морального прогресса – понять, что делать с властолюбцами.

– У вас есть какой-то рецепт?

– Пока нет. Я думаю о той необыкновенно заразительной силе, которой обладало богословие революции XIII–XV веков (ведь оно же возникло не в XX веке). В сущности, Джон Уиклиф и Джон Болл были ортодоксальные католики, которые при этом проповедовали богословие революции, суть которого в вопросе: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, где были бароны и епископы?» Они имели огромный успех, и только чума не дала победить их социальному католицизму. Я думаю, что сегодня нужно просвещение, нужна проповедь справедливости, философия, описывающая границы неравенства и равенства, справедливости и несправедливости, анализирующая человеческую природу и моральные идеалы, природу естественных человеческих сообществ, таких как семья, содружество, нация. Только если здоровые моральные идеалы заразят некоторые естественные человеческие сообщества, это сможет породить силу солидарности, которая, в свою очередь, пробудит то, что Кропоткин называл «построительная сила народа». И тогда либо низы научатся выдвигать лидеров, способных бороться с ломщиками, либо в элите произойдет раскол и какие-то из ломщиков покаются и перейдут на сторону народа. И то, и другое я считаю чудом, никаких путей к этому не вижу. Но, как человек религиозный, я не могу считать себя пессимистом и верю, что это может произойти.