Одно лицо, один предмет

Образы превращаются в каких-то чудовищ… Альберто Джакометти. Собака. 1951. Фото Reuters

В 2001 году издательство «Гиперион» выпустило пухлый том драматургии Жана Жене, где легко затерялся его текст, посвященный великому скульптору, «Указующий человек» которого стал самой дорогой скульптурой в мире (141,3 млн долл.) и который удостоился своего портрета на 100-франковой швейцарской банкноте. Но «Мастерская Альберто Джакометти» требует отдельного разговора (как оно, собственно, и было задумано во французском оригинале 1958 года). Это как крупный план в кино. Одно лицо, один предмет. Ничто не отвлекает. Мы входим в эту маленькую, изящно изданную книгу Жене, как в саму мастерскую героя, погружаясь в лабораторию мысли Джакометти, в сам творческий процесс.

О нем вспомнено и написано невероятно много, но небольшому эссе Жене не суждено затеряться в этом безбрежном море. Оно навсегда останется живым и драгоценными источником. Конечно, это не великолепные «Разговоры с Пикассо» Брассая, недавно изданные тем же Ad Marginem, не беседы Воллара с Ренуаром и едва ли не лучший из разговоров об искусстве вообще – интервью Трюффо с Хичкоком. Жене не хватает размаха, глубины и, как это ни странно, внимания к герою (что выглядит парадоксально, ибо занят он исключительно им). Один (но характерный) пример: «Джакометти говорит, что хотел вылепить статую и похоронить ее. (Сразу слышится: «Пусть земля будет ей пухом!») Не для того чтобы рано или поздно ее нашли, может быть, когда исчезнет он сам и даже воспоминание о нем. Похоронить, не значит ли принести в дар мертвецам?» Что стоило с полевым задором спросить: зачем предавать свою скульптуру земле? Что это значит? Нет, Жене странным образом молчит. Артисты зачастую поразительно глухи к собратьям по цеху. Мой любимый анекдот – Ахматова, которая была свидетелем того, как Пастернак всю ночь напролет взахлеб говорил об Иннокентии Анненском. «А что говорил-то?!» – спросили ее. «Да не помню», – отвечала А.А., свято помнившая каждый свой чих, но равнодушно забывшая о таком важнейшем эпизоде.

Трудно определить жанр этих записей. Рассказ о жизни скульптора? Автобиографический текст самого Жене? Какой-то фрагментарный клочковатый фикшен? Как бы то ни было, это диалог писателя и художника, ателье которого – источник и среда рождения идей обоих.

Все начинается с точки абсолютного сократического незнания. Однажды Бретон, наблюдая за этюдом головы, сказал: «Зачем ты это делаешь? Все знают, что такое голова», на что Джакометти ответил: «Я – нет». Боюсь, что, и закончив очередной шедевр, Джакометти говорил себе, как Александр Пятигорский: «Боже, я старый дурак, таким и умру!» И таким наирадикальнейшим Незнайкой и смелым революционером он был во всем: упразднил объем, деформировав фигуры до тонкости лезвий, ввел сквозные конструкции в отрицание привычной пластики с ее осязаемостью и весомостью, стер границы между трехмерной скульптурой и плоскостной графикой. Пространство вспорото, разорвано узкой фигурой, и нет границы между фоном и фигурой, материей и воздухом, внутренним и внешним. Пустота проникает в скульптуру, а последняя вспучивается порывами окружающего пространства, как парус в открытом море.

Жан Жене. Мастерская Альберто Джакометти. – М.: Ad Marginem; Гараж, 2017. – 96 с.

Пространство тянется во всех направлениях, а объекты нарушают его однородность, создавая разрывы прозрачной ткани. Но именно объекты, формуя и раскраивая пустоту, делают ее зримой.

Его летучие вертикальные фигуры чудовищно энергетичны, собирая и удерживая любое пространство – от музейного интерьера до городских площадей. Вокруг них особая атмосфера, своя земля и небо. Они не нуждаются ни в медленном созерцании, ни в плавном круговом обходе. С ними надо делать что-то иное. Бронзовые отливки хранят следы прикосновения его рук к глине. Они продолжают твориться! Творящее и творимое не расчленимы, это чистое самовозникновение бытия.

Образы превращаются в каких-то чудовищ, извлеченных из кратера вулкана, с еще налипшей на них неостывшей лавой. Это конвульсии живой материи, ищущей форму, застывший хаос, из которого выходит персонаж и в который он возвращается.

Художника нет, материал сам выявляет свою сущность: «Однажды, обедая с Сартром, я повторил фразу, которую сказал о скульптурах: «Выиграла бронза». «Наверное, это доставило ему удовольствие, – говорит Сартр. – Его мечта – полностью скрываться за своим произведением. Было бы еще лучше, если бы бронза проявлялась сама собой».

Скульптуры уменьшаются до 7–10 см (вместе с цоколем) и, будто игрушки, просятся в руки. Никакой работы с натуры. Головки отодвигаются, все больше поглощаясь бесконечной далью и грозя исчезновением в точке схода. Альберт Скира рассказывал, как однажды Джакометти достал спичечный коробок и высыпал из него на стол кучу крошечных портретов. Слава богу, они не сточились и не исчезли вовсе!

Хороший футбол знает такой парадокс: вратарь не там, куда летит мяч, а мяч летит туда, где вратарь. Пусть читатель, принимающийся за Жене, сам решит, кем быть: непокорным мячом, вездесущим вратарем или воротами, хранящими целомудренную пустоту.