Садок сутей

Раньше книги не загоняли в стандартный барак экрана. Петр Богомолов. Натюрморт с книгами. 1737. Усадьба Кусково и Музей керамики

Безликие электронные кочевники, виртуальные варвары скачут нынче по равнинам Интернета и безнаказанно скачивают тексты – даешь ясак! Ясен пень, при этом сохраняются леса, неохватно-гибкие лозы целлюлозы, но древняя империя Книги на наших глазах гибнет по вполне гиббоновским лекалам, приходит в упадок и разрушение. Последние бумажные томики, заветно-ветхие свитки, нежно спрятанные под хитонами, уносятся подвижниками в катакомбы, подальше от компьютерных механических псов. Платоновский (андреевский) пещерный век-книгодав грядет: прет электричество паровозное на смену бумажной лошадке, почтовым упряжкам просвещения…

Но проникают покамест и светлые лучи! В отличие от тяпляпных лэптопных орд, тоталитарно загоняющих все тексты в стандартный барак экрана, существует еще благородный орден библиофилов, «возлюбивших Книгу» и изысканно облекающих ее в пурпур обложки и бумажные шелка. Книга же, как известно, не просто прямоугольный брусок особым образом обработанной древесины (или клочок козлиного пергамента) – это спрессованная мысль, записанная знаками суть, обращающая события в Бытие. Сгусток знания об окружающей суете, развесистые кисти истин, гроздья миров, лучший подарок Бога избранным и всем, всем остальным – вот что такое книга, вестимо.

С истовым наслаждением читал я альманах «Иерусалимский библиофил», внушительный пятый том, от обложки до пят посвященный книгам и их собирателям, ценителям, хранителям стойкого бумажного Храма. Процитирую одного из «практиков и теоретиков библиофильства» Марка Раца: «Библиофильское собрание неотъемлемо от собирателя, это его микрокосм, овеществленная модель его личной культуры». А собственно сам «Иерусалимский библиофил» (и виждь, читатель, и внемли!) неотъемлем от его главного редактора и составителя Леонида Юниверга, вдохновителя сего грандиозного «книжного пятикнижия», хотя, естественно, ему помогают и другие птенцы гнезда Гуттенбергова.

Иерусалимский библиофил. Альманах № 5. – Иерусалим: Филобиблон, 2015. – 520 с.

Леонид Юниверг – книговед, библиограф, издатель, кандидат исторических наук; в Москве работал в отделе редких книг Ленинки (сегодня – Российская государственная библиотека), где был одним из создателей Музея книги. Ныне обитает в Иерусалиме, руководит Клубом библиофилов и издательством «Филобиблон». 

Данный альманах открывается его очерком «Русское книжное дело в Израиле» – живо написанное и весьма интересное повествование. «Русский язык был востребован в Палестине задолго до образования Израиля, а после создания государства книгопечатание на русском языке резко возросло». Да уж хоть бы продолжалось потихоньку в наше трудное время, а то уходит кириллица под воду, как в прежние волны эмиграции: Берлин 20-х, Париж 30-х, Нью-Йорк 80-х, все тонет вдали от метрополии… А ведь еще в конце XIX века, пишет Юниверг, «книги на русском языке начали печатать в Палестине». Эх, жили люди обетованно, без столичных паркетов и журнальных залов! Кроме того, не выкинуть из истории важной строки, такого коленца, что «очень много видных сионистов начала ХХ века происходило из России». Понятное дело, в Первом кнессете, молва утверждает, такой галдеж трехэтажный стоял – не хуже Смольного по осени! Ну, заодно и читали они немало – народ Книги!.. Вообще, по словам Юниверга, «развитие русского книжного дела в Израиле – тема вполне актуальная, достойная докторской диссертации и серьезной монографии». Сам Леонид Юниверг, в моем понимании, и так уже вершит работу целого института, поэтому призыв обращен явно к следующему поколению: дерзайте, младые библиофилы!

Я, признаться, тоже крепко люблю книги, но как-то приватно, в одиночестве. А давно надобно бы мне, простофиле, вступить в Клуб библиофилов, совершать паломничества на иерусалимские «Книжные посиделки», ежемесячные духовные пиршества, в четверговые чертоги Юниверга. Взять хоть этот их альманах – настоящая же книжная манна, подножный интеллектуальный корм в массолитной пустыньке. Оазис для оголодалого рассудка, рассадник доброго и вечного, садок сутей! В нем, на радость просвещенному читателю, 500 с гаком страниц и где-то 40 авторов. Однако рассказ мой об этом монолите именно из-за толщи объема грозит затянуться. Поэтому выдерну из ткани текста пару-другую нитей-статей.

Незаурядный поэт и физик Константин Кикоин написал серьезную прозу про сборник Михаила Сеславинского «Homo scriptoris: Библиофильские тексты». В этом томе кроме описания коллекции автора (скажем, прижизненные издания Гоголя, автографы Блока, Брюсова, Гумилева и очень многое другое) дан обзор истории книжных собраний Российского императорского дома, разрозненных, мягко говоря, после большевистского переворота. Немалое внимание уделено вкладу русских художников во французское книгоиздание первой трети ХХ века – так уж аляповато сложились жизнь и судьба, изгнание с посланием. Парижское эмиграционное процветание стиля «рюс», знакомые всем книжникам имена: Анненков, Бенуа, Билибин, Гончарова, Григорьев, Ларионов, Сомов, Шухаев, Яковлев… В общем, явно стоит прочитать книгу Михаила Сеславинского.

Я начал с малого – с его статьи в альманахе, на диво остроумной и отменно Сеславинским написанной: «Лев Зак – мой земляк». Нижегородская губерния, деревня Растяпино на берегу Оки, конец XIX века, интеллигентная еврейская семья… Потом гимназия в Москве, откуда Лев вышел с отличием, приход в группу эгофутуристов «Мезонин поэзии» (название он и придумал), участие в выставках художников вплоть до «Мира искусства»… Лев Зак оформлял поэтические сборники соратников, создавал, оказывается, знаменитый футуристический альманах «Засахаре кры» – теперь я думаю, что он просто зашифровал, разаббревиатурил свою фамилию Зак. В бело-беглом 20-м году через Константинополь, Флоренцию, Берлин добрался до Парижа, где и осел, став популярным иллюстратором, а позже модным абстракционистом, создавая композиции из геометрических фигур и штрихов, и закончив извилистый земной путь в 1980 году. От Растяпина до Парижа – один штрих. Интересно эльфы пляшут, сказал бы Дягилев…

Зацепила мой скользящий «шагом быка» по страницам глаз и статья Фридхильде Краузе «Образцовому библиофилу, другу искусства и художников…» (перевод с немецкого Инны Рубиной). Жил в Берлине Готхард Ласке, текстильный фабрикант, он, возможно, и Шуберта наверчивал, но в основном «был известен и высоко ценим как меценат, помогавший многим немецким и еврейским писателям и художникам, а также как страстный библиофил и собиратель книг». Когда к власти пришли книгосжигатели с факельными шествиями и триумфом воли, собиратель Ласке покончил с собой. Жена его Нелли позже погибла в Освенциме, а сын Эрнст, пройдя Бухенвальд, стал одним из основателей кибуца в Северной Галилее, а потом антикваром и букинистом в Тель-Авиве. Он был «убежденным библиофилом», собравшим в конце концов собственную большую библиотеку. Так что и рукописи не горят, и книги сжечь невозможно…

Незримо пересекается, рифмуется с текстом о Ласке рассказ Леонида Вольмана о том, как Яков Друскин, философ, теоретик обэриутов, «больной, истощенный человек» в блокадном Ленинграде зимой 1942 года спас чемоданчик с архивом Даниила Хармса. А в 2014 году в издательстве «Филобиблон» вышла примечательная книжка, сложенная из одного стихотворения Хармса «Одна девочка сказала: «гвя», с иллюстрациями поразительного художника Алексея Бобрусова. Он оформил обложку как «Личное дело» из НКВД – порядковый нумер; ФИО: Ювачев Даниил Иванович; кличка: Хармс; и так далее, сдано в архив 2 февраля 1942 года – вероятная дата смерти Хармса… Хищное государство сказало «гвя» и сожрало певчего чижа. Почему любое общество, этот рай стадных стай, сроду приносит в жертву своих поэтов – никакой Сын Божий, Ягвёнок гневный не ответит…

Всем рекомендую также новеллу Романа Тименчика «Инскрипт с постскриптумом» о знакомстве его с Ритой Райт-Ковалевой, подарившей старую книжку 1923 года с творениями Евгения Габриловича и юного Григория Гаузнера, коему суждена была короткая жизнь (1907–1934) с ее «узнаваемым до огорчительности путем от решительного модерниста, волонтера эпатажа и самодельного европейца до участника создания известного памятника беспощадному режиму, сборника «Канал имени Сталина»… Тексты Тименчика – приятный пример того, что данному человеку просто пристало писать, дано уметь складывать слова в увлекательные узоры. И если бы Роман Тименчик писал, к примеру, не об акающей поэтике, а об окающих прозаизмах – ну, были бы мы тогда «огончарованы» и с тем же наслаждением его читали.

Иерусалим