Лирика – это больно

Евгений Евтушенко умеет быть разным... Коллаж Аркадия Богатырева. Иллюстрация из книги

Энергия слова, плотность всей ткани прозы так велики, что можно с уверенностью сказать – писал книгу молодой человек. Это как голос: по его интонации узнаешь о состоянии, настроении говорящего – голос, его звук скорее, даже тон его нельзя подделать. Так же и с энергией, которую я ощутила. Поэтому в частых отсылах читателя к мысли о бренности и собственного бытия у автора есть – на сегодняшний день! – (через элегантные лекала различной направленности пластики) как бы некоторая доля лукавства: вот так он, как мне показалось, чуть смущенно оправдывает энергетику молодой своей литературной силы. 

Интересно, что когда Владимир Соловьев пишет о себе, ритм такой, будто он позвонил очень близкому знакомому и, как говорится, без утайки стал поспешно рассказывать обо всем, что накопилось, наболело – ритм энергетически поспешный, «фасеточный, как стрекозиное зрение» (переиначила слова самого автора о многожанровом характере книги). Он себя выплескивает на читателя естественным разговорным языком, возбужденный нахлынувшими эмоциями, мыслями, воспоминаниями, описаниями, быстро говоря, почти что тараторя («Что душу печалишь,/ Зачем тараторишь уныло...» у Александра Межирова в стихотворении «Органных стволов разнолесье...». Но у Соловьева – совсем не уныл этот поспешный ритм).

Однако когда он пишет о других, ритм сам собой несколько замедляется. Особенно же если появляется природа – тут ритм становится плавным. 

Энергетика же прозы в целом такова, что Время не «встает» со страниц, как обычно любят говорить, а – повторю это слово, выплескивается, летит брызгами, течет струями, пригоршнями-охапками обдает. Так что благодатна импульсивность человеческого характера, печать которого и в творчестве.

Владимир Соловьев. Не только Евтушенко. – М.: Рипол Классик, 2015. – 416 с.

И, конечно, я поняла, почему автору было мало своих литературно-критических статей и он почти полностью, за редким исключением, перешел на прозу. Потому он это сделал, что сам художник и потребность себя самого выразить велика. Обслуживать одаренность других ему было мало. А про неодаренных – не писал. Соловьеву необходим был другой выход в пространство и время. «Музыку чужих жизней хочу и я извлечь...» – цитирую авторские слова. А это уже мучительная надежда и мечта именно художника.

В книге сразу бросилось в глаза, а точнее, прильнуло к слуху естественное сосуществование жаргона и интеллигентной живой классичности (со всем тем, что в это понятие входит) – сочетание, достаточно трудное для этих двух разных стихий.

Постоянно вспоминается один упоительный мучающий образ из этой книги: бинокль, когда автор в него смотрит наоборот, на удаление, – делает фигурки на стадионе, что у окон квартиры, маленькими, «как на картинах Клода Лорена»... – добавляет Соловьев. И тут уже я теряю дар речи! Помнит ли, знает ли вообще кто-то сейчас, в эпоху попсы, Клода Лорена?.. Придет ли в голову кому-нибудь такое невероятное и одновременно изумительно точное сравнение?.. 

«Человек без тени, без эха...» – пишет Соловьев о себе в эмиграции. А слово, перелетающее через океан, проделывающее путь от нью-йоркских компьютерных, да и рукописных записок, заметок – до московского издательства?.. Так что эхо есть – не глухое, гулкое, продленное.

Я тоже считаю, как и автор (и, думаю, не одни мы так полагаем), что Евгений Евтушенко, являющийся главной фигурой книги,  замечательный именно лирик по своему природному складу, таким он был изначально создан. В его лирических стихах то веет, то круто накатывает волной напев естественной пластики, они не забываются. Это и необходимо для стихотворной удачи. Однажды прозаик Надежда Кожевникова со свойственной ей категоричностью сказала мне: «Я не люблю лирики». Я тогда отпрянула, услышав такое... Однако она тут же добавила: «Лирика – это всегда больно». Гениальное, до предела исчерпывающее короткое определение. И добавить тут нечего. Другое дело – за счет чего достигается прямое влияние выраженного, воздействующего. Мне не больно, когда я читаю «Наследники Сталина». А должен был бы возникнуть пронзительный укол. Потому что такая трагедия стоит за этой темой! Ведь первоначально и само слово «строка» означала – укол. Разумом, только разумом я понимаю, что тема грандиозна. Но чувства остаются холодны. К тому же я никогда не понимала евтушенковской прогремевшей строки «Поэт в России – больше, чем поэт!». Но ведь выше Поэта – ничего и никого и не может быть?!

Владимир Соловьев не ограничивается только своими наблюдениями и оценками. А они у него порой жестко-колючи. Иногда кажется, что он провоцирует читателя на  собственные раздумья и заключения. И все-таки, для полной справедливости, он помещает мнения и других авторов. Так, о Евгении Евтушенко в книге отведены страницы воспоминаниям Елены Клепиковой. «Отличный поэт и совершенно незаурядный человек, – пишет она, – подлинно гражданский … в традициях Некрасова». Видно, что Клепикова очарована и самой натурой того, о ком пишет, да просто силой его обаяния. Наверное, многому в своей всемирной славе Евтушенко и этим обязан. Каждое его выступление – шаманство на сцене, колдовство, в которое подключены, вовлечены жесты рук, повороты фигуры, чуть ли не легкие приседания, выражающие как бы подачу мяча-стиха в зал, перепады голоса, его шепот и громовые раскаты – «Голос мой в залах гремел, как набат...» (из стихотворения «Долгие крики»). Мощное воздействие на зал и теперь уничтожает даже память о чтении им по книге, с листа... Межпланетная энергетика, как я все это вместе называю. Отмеченная Клепиковой незаурядность выражается и в удивительном даре перевоплощения. Помню эпизод из общения с ним в прошлые молодые его московские годы: однажды Женя, как мы его все называли в семье, пришел к нам на Красноармейскую. В тот день в «Литературной газете» вышла подборка его стихов, которой он был горд, считая очень удачной. И вдруг мне захотелось сказать о ее некоторых, на мой взгляд, недостатках, что я и сделала. Мгновенно весь Евтушенко абсолютно изменился: если передо мной только что стоял ну, скажем, Лев, то Лев этот невероятным превращением в ту же секунду обратился в тихого мягкого мышонка – совсем как в сказке Перро. Конечно, сам он этого не заметил, но было именно так. Артистизм, загадочная способность к перевоплощению, несомненный талант. Межиров считал поэтический дар Евгения Евтушенко более природным, чем дар Бродского, печалясь, что Евтушенко часто изменял Лирической Поэзии, наполняя свои стихи декларациями.

Есть в книге интереснейший отсек с литературно-критическими статьями о том же Евтушенко, об Ахмадулиной и Вознесенском. И тут речь автора через любопытный прием разъединяется на два голоса: беседуют, споря, АЗ и БУКИ – резко выраженные Нападающий и Защитник. Читателю предлагается самостоятельно решить, чью сторону принять.

Книга разнообразна, многослойна, и высокое в ней переплетается с заземленно-бытовым, иногда даже с чем-то на уровне сплетни, плюс метафизика... И, как мне кажется, временами со слишком откровенным интимом. На мой взгляд и вкус, не всегда эти откровения оправданы. Слишком частное в них приоткрывается. Именно потому Межиров так никогда и не посетил боготворимую им Анну Ахматову, а та его неоднократно через близких знакомых приглашала... Бытовые особенности характера... Лучше их не знать... Межиров не хотел разочаровываться!..

Резко не согласна я с автором и в определении уровня таланта Евгения Рейна, чей образ возникает на страницах. Это изумительный поэт, большой силы, чью новую подборку ожидаешь как значительное событие.

О книге «Не только Евтушенко» можно написать подробные исследования, опять же наполненное разнообразными мнениями – столько в ней пластов.

А на подходе уже следующая книга Владимира Соловьева – «Высоцкий и другие». Вдохновенного прочтения и порывов согласия и опровержений – ее читателю! 

Сиэтл, штат Вашингтон, США