Чистый звук

Когда я сказала своему приятелю, что вышла книга «Нота», в которой знаменитый альтист и дирижер Рудольф Баршай рассказывает о своей жизни, мой приятель ответил: «Но я же совсем не музыкален и мало что смыслю в музыке». Я не нашла что возразить. А вот теперь, дочитав книгу, знаю. Эта книга не только о музыке. Она – о музыке в нас. Не только о том, как ставить голос оркестру, но и о том, как «ставить» душу. Ведь душу, как и голос, надо ставить. Эта книга о чистоте звука. А звучат не только инструменты – звучит (простите за высокопарность) сама жизнь. И до чего же у нее чистый звук, когда читаешь эту книгу! Впечатление, что тебе дают «ля», как делают при настройке инструмента.

Почему возникает такое чувство? Трудный вопрос. Трудный не потому, что не знаю, что сказать, а потому, что могу говорить очень долго. Я не музыкант, хотя никогда не жила без музыки. Мое музыкальное образование крошечное: я окончила музыкальную школу. Так что я не собираюсь и не в силах обсуждать те драгоценные мысли о музыке, которыми изобилует книга. Я о другом. Есть в русском языке словосочетание – «от чистого сердца». Именно так – от чистого сердца – говорит 86-летний Рудольф Баршай о своем детстве, своих учителях, коллегах, друзьях. И, конечно же, о музыке. Этот чистый звук помогает услышать малейшую фальшь в нас самих. Мне очень нравится английский глагол sound применительно к человеку: You sound cheerful today. А ведь каждый из нас действительно звучит, вибрирует, как эолова арфа на ветру. Да нет. Если бы – как арфа. Сегодня в моде совсем другой – попсовый звук и дикие децибелы. Но я не собираюсь говорить про «сегодня». Про «сегодня» и без меня достаточно говорят. Лучше послушать Рудольфа Баршая и настроиться на его волну. Вот как он говорит о Генрихе Нейгаузе: «Первый раз в России исполнялось трио Брамса. Успех у трио был огромный. Аплодисменты не прекращались четверть часа. Генрих Густавович вышел на авансцену и говорит: «Уважаемые товарищи слушатели! Это такая прекрасная музыка – позвольте нам исполнить ее еще раз». И, конечно, сыграли снова. Он так любил музыку, как будто дышал ею. Он потом в своей книжке написал, что прежде чем заниматься музыкой, надо иметь ее в себе, носить в душе и слышать ее... И вот что такое любовь к музыке, а не к своему успеху».

Эта книга населена уникальными, штучными людьми. В ней живут Шостакович, Рихтер, Гилельс, Иегуди Менухин. И неважно, слышали ли вы когда-нибудь этих музыкантов, знаете ли музыку композиторов, о которых ведет речь Баршай. Важно, как этот старый и невероятно молодой человек говорит об этих людях и о музыке, какая у него оптика, какой слух, какая душа. Он говорит о полифонии в музыке, а кажется, что о полифонии в жизни. Говорит о гармонии в музыке, а кажется, что о гармонии в душе. Гармония никогда не покидала этого человека, хотя он слышал всю какофонию времени, в которое жил, и страшно страдал от нее. Музыка вовсе не была той нишей, в которой можно было укрыться. Травили Шостаковича, мучили его учеников, травили Прокофьева. Диктат, тупые запреты, директивы. Да что об этом говорить? Об этом говорено-переговорено. Но когда слушаешь Баршая, то видишь все так близко, как будто смотришь в бинокль. Видишь, как он пришел к Шостаковичу после собрания, на котором композитора смешивали с грязью, и как они вдвоем сидели за бутылкой. Сидели и молчали. И как, провожая Баршая до двери, Шостакович пожал ему руку и произнес единственное за весь долгий вечер слово: «Спасибо». Помня все до малейших деталей, никогда не прекраснодушничая и сохраняя абсолютно трезвый, лишенный романтической дымки взгляд на мир, на страну, в которой он жил, Баршай остался влюбленным человеком. Влюбленным в музыку, в людей, в саму жизнь.

Мне бы очень хотелось быть моложе, чем я есть. Но я счастлива, что застала многих из тех людей, о которых рассказывает Баршай: слышала Давида Ойстраха, Рихтера, Гилельса, Генриха Нейгауза и даже имела счастье наблюдать за Нейгаузом, когда играли его ученики, – видела как он гневно стучал палкой и негодовал, когда они играли что-то не то. А в начале 60-х я сопровождала в качестве переводчицы Хефсибу – сестру Иегуди Менухина, которая была его аккомпаниатором во время гастролей в СССР. Благодаря этому я попала на концерт Менухина и стояла где-то между рядами в переполненном и наэлектризованном Большом зале консерватории.

Каждый из нас звучит. Александр Трифонов. Виолончелист.

Ну и, конечно же, много раз бывала на концертах камерного оркестра, который создал Баршай в конце 50-х. Когда наша однокурсница вышла замуж за музыканта из этого оркестра, все гудели: «Милка вышла за баршаевца». Это означало, что ей выпала счастливая карта: ведь все баршаевцы – гении. И вот сейчас я разглядываю фотографии в этой книге, смотрю на удивительные лица людей, большинство из которых уже ушло, и понимаю, что состав воздуха непоправимо изменился. Рассказывая о Генрихе Нейгаузе, Баршай говорит: «Его присутствие делало тебя лучше. Он умел так ценить другого, что и тот начинал ценить себя, людей, жизнь». Эти слова полностью можно отнести к Рудольфу Баршаю. Его не стало, и мир стал беднее. Великое счастье, что Олег Дорман успел незадолго до смерти Баршая снять многочасовую с ним беседу, которая легла в основу фильма «Нота». А теперь вышла книга, в которую вошло все то, что не уместилось в фильме. 

А чтобы понять, что книга эта не только о специфически музыкальных темах, достаточно привести одну вскользь брошенную Баршаем в рассказе о знаменитом венгерском композиторе Золтане Кодаи реплику: «…час музыки в школе может перевесить любую идеологию». И даже когда Рудольф Баршай говорил на чисто музыкальную тему, он все равно говорил о жизни. Но так, как только музыканту дано говорить о ней: «...да ми-бемоль минор еще такая унылая тональность, что деваться некуда, жизнь не мила, а этого нельзя».