Краевед и генсеки

Александр Храбровицкий. Очерк моей жизни. Дневник. Встречи. / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. А.П.Шикмана.
– М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 384 с. (Россия в мемуарах).

Обличитель

По прочтении этой книги сразу вспомнишь французскую поговорку о том, что великих людей нет для их слуг. Хотя литературовед Александр Вениаминович Храбровицкий (1912–1989) в прислугах не служил, но оказывал услуги (библиографические, справочные и другие) многим известным людям, что позволило ему оставить о них свои воспоминания. Об Алексее Толстом, сообщившем Горькому во всеуслышание: «Вы не можете себе представить, Алексей Максимович, какой у меня сейчас был обильный стул…» О Корнее Чуковском: «Скупость его была патологической. Однажды, зайдя к нему, когда у него сидели иностранцы, я видел, как он в углу комнаты, за дверью шкафа, дрожащими руками разливал коньяк в рюмки, не желая, очевидно, поставить бутылку на стол». Об Александре Твардовском: «Однажды после откровенного разговора Твардовский сунул руку под стол и сказал Сацу: «У тебя тут нет магнитофона? Я ведь член ЦК». И о многих других.

На нелицеприятные факты Храбровицкий щедр, и они, безусловно, придают живость его сочинению. «24.7.1976 г. Вчера услышал, что на похоронах Эренбурга был огромный венок от Комитета государственной безопасности».

Был этот венок или не был, читателю неизвестно. Да и автору тоже. Об этом факте он от кого-то неназванного лишь СЛЫШАЛ. С такой «объективной» информацией обязательно привлечешь внимание как тех, кому Эренбург дорог, так и других, кто его терпеть не может. Беспристрастность в пропорции – на ложку меда бочка дегтя. В алфавитном порядке Храбровицкий перечисляет «хороших» людей, которых лишь «одна треть», и «дурных людей» – «отмечу наиболее подлых (доносчики, лгуны, интриганы, бессердечные и злобные, равнодушные к общему делу, своекорыстные, неблагодарные – в разных сочетаниях). А далее следует длинный перечень фамилий с инициалами, часть которых осталась неизвестной даже комментатору.

Если к этому добавить собственное признание автора: «Способности писать у меня нет и не буду пытаться это делать», то читателю придется довольствоваться «деловой, протокольной формой» произведения, которому, как мне кажется, несмотря на мелькание множества известных имен, не грозит превратиться в бестселлер.

Юрий Черкасов

Фальсификаторы, приспособленцы, доносчики... Фото Владимира Захарина

Честность против глупости

Поначалу я читал эту книгу с чувством разочарования. Первая ее часть – «Очерк моей жизни» – показалась мне написанной то ли по-графомански, то ли наивно-глуповато. Ни стиля, ни интересных наблюдений, ни глубокомысленных выводов. Так бы мог вспоминать свою жизнь какой-нибудь бухгалтер или инженер. Но что-то все-таки задерживало мое внимание, и я прочел все до конца. Позже я понял причину – такие вот свидетельства маленьких людей прекрасно характеризуют эпоху.

Не знаю – совсем ли уместно определение «маленький человек» по отношению к Александру Храбровицкому, но «большим» он точно не был. На пятом десятке лет автор добился определенного признания как знаток жизни и творчества Владимира Короленко, чем и зарабатывал себе на жизнь, получил определенную известность в литературных кругах, выступая как редактор и составитель сборников, библиограф, рецензент. Выделялся Храбровицкий среди своих коллег разве что маниакальной честностью, усидчивостью и добросовестностью в работе. Это непреодолимое стремление к правде дорого ему обходилось при жизни, но зато сейчас является тем качеством, за которое мы ценим его тексты, в общем-то, непримечательные в иных отношениях.

Жизнь Александра Храбровицкого весьма показательна для характеристики его поколения, в чем-то даже типична. Весь ад советского быта, ужасы существования рядового гражданина явлены ею вполне рельефно – это при том, что Храбровицкого минули и тюрьма, и война. Он родился в еврейской семье, успевшей переехать в Питер еще до революции. Отец рано сошел с ума и сгинул в хаосе Гражданской войны. Взбалмошная мать стремилась избавиться от своих сына и дочери, и потому Храбровицкий большую часть детства провел либо у многочисленных родственников в провинции, либо в детдоме. Этого он потом никогда не мог простить матери.

Наш автор рано попал на газетную работу, трудился на износ, голодал, ютился по грязным углам, но карьеры не сделал, постоянно конфликтовал с начальством, почему и был вынужден переходить с места на место. В итоге в 1939 году судьба закинула его на 12 лет в Пензу, где он постепенно отошел от газетной поденщины, перейдя на поприще краеведения, специализируясь на изысканиях о местных писателях, настойчиво занимаясь организацией литературных вечеров, выставок, встреч, водружением памятных досок, изданием брошюр и книг.

В его воспоминаниях удивляет то, что Храбровицкий не боялся писать и обращаться то к Сталину, то к иным вождям, пробиваться на прием и к наркомпросу Потемкину, и к генсеку Союза писателей Фадееву. Эти свидетельства того, как работал сталинский СССР – жесткая иерархичность и самодурство начальства уживались с некой доступностью его же для жалобщиков и ходоков. Вот всемогущий литературный царек – Фадеев – принимает какого-то пензенского краеведа – не члена Союза писателей и даже не члена Литфонда, приехавшего в столицу искать правды по поводу задержки выпуска стихов местного крестьянского поэта; долго его выслушивает и обещает разобраться. Таким же образом настырный краевед попадает на прием и к Сергею Михалкову, и к члену правительства Потемкину, и даже к Андрею Громыко – на тот момент замминистра и депутата от Пензы.

С позиций сегодняшнего дня большая часть тогдашней возни представляется абсолютной чепухой – например, Храбровицкий вступает в войну с обкомом, доказывая, что Радищев не родился в Пензенской губернии, тогда как обкомовские товарищи (среди которых – Черненко, редкий мемуарный портрет которого в молодости прилагается) тщатся доказать обратное, ибо под это дело можно выбить деньги под финансирование разных проектов.

В итоге Храбровицкого как чересчур деятельного и принципиального начинают всячески выживать из Пензы, он не достается и воюет, посылая телеграммы наверх. Этот кафкианский кошмар заканчивается вполне кафкианской трагедией – его жена сходит с ума, зарубив топором сына и ранив дочь. Перед тем местное ГБ устраивает провокации против нее, надеясь тем самым повлиять на мужа, а самого его пытается завербовать в осведомители.

Храбровицкий бежит в Москву, где и начинает в 40 лет карьеру короленковеда. На этом поприще он общается со многими известными литераторами, глубоко в них разочаровываясь. Едва ли не самое интересное в его книге – портреты совписовских бонз. Живи все эти Маршаки и Чуковские в нормальной стране, их отрицательные черты не так бы выпирали. Но в советской стране, где все устроено против человека, именно худшее лезет в первую очередь из Homo sapiens – и Храбровицкий это честно фиксирует…

К 50 годам Храбровицкий расстался с большей частью иллюзий насчет системы и пытался в меру сил что-то сделать, живя не по лжи. Он помогал Солженицыну в работе над «Архипелагом», слал протестующие и укоряющие письма фальсификаторам и приспособленцам (в книге приводятся его эпистолы Славину, Шолохову, Эренбургу, Дымшицу, как правило, остававшиеся без ответа), смело переписывался с иностранцами, за что удостоился фельетона-предупреждения в «Известиях» в 1969 году, после которого с ним рвет родная сестра, боясь последствий для своей семьи.

Письма, дневники и воспоминания Храбровицкого просты и безыскусны. Но это не простота глупости, а попытка честного человека сохранить себя в условиях тотальной неправды.

Максим Артемьев