Поборник Церкви и свободы

В эмигрантской среде демократические взгляды Федотова были причиной споров и даже конфликтов.

Может показаться странным, но почти все философы русского религиозного ренессанса – Петр Струве, Сергий Булгаков, Николай Бердяев, Семен Франк – прошли через искушение марксизмом. Даже Иван Ильин в юности не был чужд анархистского пафоса и, как уверяют, в свои студенческие годы прятал под кроватью бомбы. Но, пожалуй, лишь Георгий Федотов, оставаясь до конца жизни на строго православных позициях, сумел, избежав тупиковых путей в богословии, пронести в своем сердце незамутненными демократические убеждения, не съехав ни в национальную самовлюбленность (это, как писал Франк, «органическое и, по-видимому, неизлечимое нравственное заболевание русского духа, особенно усилившееся в эмиграции»), ни в косный консерватизм. Именно это позволяет тому же Франку назвать сочинения Федотова «событием в истории русской мысли», дающим оправдание «самому бытию эмиграции».

Богословие культуры

Наследию Федотова в современной России, можно сказать, повезло. Его книга «Святые Древней Руси» (с предисловием протоиерея Александра Меня), вышедшая в 1990 году стотысячным тиражом, стала первым прорывом русской религиозной философии на пространстве Советского Союза. Вскоре последовал двухтомник публицистики «Судьба и грехи России», монографии «Стихи духовные» и «Митрополит Филипп». С 1996 года начинает выходить 12-томное собрание сочинений. С другой стороны, имя Георгия Федотова остается относительно малоизвестным, а его работы – недостаточно оцененными даже коллегами. Ни Николай Лосский, ни Василий Зеньковский не нашли возможным включить его в свои «Истории русской философии». Скромный жанр публицистики, в которую зачастую заключал свои фундаментальные мысли философ, не должен, однако, обманывать. Его вышедшая в 1926 году программная статья «Трагедия интеллигенции» вряд ли уступит по значению и глубине осмысления причин русской революции знаменитым «Вехам»; его книга «Святые Древней Руси», по признанию академика Дмитрия Лихачева, предвосхитила многие собственные мысли ученого. Главная же книга мыслителя «Русская религиозность» не просто открывает новую страницу в изучении истории Церкви, но, по сути, создает новую дисциплину на стыке богословия, истории и культуры. «Созидатель богословия культуры» – так, совершенно справедливо, называлась статья, вышедшая к столетнему юбилею мыслителя в Америке.

Этика или аскетика

Осмысление Федотовым причин русской революции удивительно точно и глубоко передает драму русской истории и русской интеллигенции: «В течение столетия, точнее, с 30-х годов русская интеллигенция жила, как в Вавилонской печи, охраняемая Христом, в накаленной атмосфере нравственного подвижничества, – писал Федотов. – В жертву морали она принесла все: религию, искусство, культуру, государство – и, наконец, и самую мораль...» И как русская литература (быть может, единственная христианская литература нового времени) кончается с Чеховым и декадентами, так интеллигенция кончается с Лениным. «Грех интеллигенции в том, что она поместила весь свой нравственный капитал в политику, поставила все на карту, в азартной игре, и проиграла. Грех не в политике, конечно, а в вампиризме политики, который столь же опасен, как вампиризм эстетики или любой ограниченной сферы ценностей. Политика есть прикладная этика. Когда она потребовала для себя суверенитета и объявила войну самой этике, которая произвела ее на свет, все было кончено. Политика стала практическим делом, а этика умерла, была сброшена, как змеиная шкурка, никому не нужная».

В этом небольшом отрывке из программной статьи «В защиту этики» вполне полно отразилось кредо Федотова как мыслителя: его обращенность к русской истории через пристальное внимание к настоящему под точным прицелом этики; его всегдашняя боль о России и понимание причин русской трагедии как прежде всего помутнение нравственных оснований. «Когда на небесах стреляют мильтоновские пушки, на земле человечество сходит с ума. Где-то развенчали мораль, а на земле миллионы людей гибнут в лагерях смерти. Еще один выстрел на небесах, и здесь станут сажать на кол», – предупреждает философ и увещевает буйных: «Вместо того чтобы ссорить ангелов и ломать межевые столбы на небесах, лучше направить свои усилия на изучение карты небесного мира». В сущности, все работы философа и есть такое «изучение карты небесного мира» в отражении земной истории. И главное их содержание – возвращение этических измерений в историческое и религиозное сознание. Это также может показаться парадоксальным, но религия и этика в современном религиозном сознании самым прискорбным образом разошлись, убежден Федотов, ставя убийственный диагноз современной религиозности: «В борьбе с обезбоженным сознанием русская православная мысль попыталась создать религию без морали». И единственная надежда на возрождение – возвращение в духовный центр бытия этического императива.

Главная причина современного религиозного кризиса в том, убежден Федотов, что религиозное сознание относится к этике как «низшей сфере», этика здесь повсеместно подменена и вытеснена аскетикой: «В нравственных конфликтах от личности требуется забыть о себе, даже о своем духовном благе, чтобы выполнить то веление правды, с которым Бог обращается к ней. Аскет не привык к такой «внешней» установке. Она кажется ему слишком «мирской»... Привычка смотреть на мир глазами аскета убивает их нравственное значение. Существует тенденция уклониться от решения, уйти в тот внутренний мир, где все заранее решено. Внешние поступки признаются заранее малоценными». Во многом поэтому воспитанный на аскетическом идеале человек, сталкиваясь с конфликтами мира, предпочитает бегство. И вот результат: «дух компромисса... надо всем господствует», и христианство «оказывается совершенно бессильным перед силами зла, невероятно активировавшимися в наше время». Отсюда малодушие и симпатии к тоталитаризму, процветающие в «христианской среде»: «За отсутствием привычной власти мы ищем опоры в «общественном мнении», в политических силах, если не в партиях, на каждом шагу предавая наше «свидетельство» ради национального, политического и бытового консерватизма. Живя в обстановке безмерной свободы, мы отказываемся ею пользоваться. Вместо того чтобы вести сильных, будить спящих, звать к покаянию и новой жизни, мы идем с ними, стараясь не отставать, – к общей яме».

Несомненно, и сегодня эти наблюдения и оценки остаются сверхактуальными. И сам Федотов, как защитник этики и демократических идеалов, оказывается самым актуальным и важным для нас философом.

Быть с побежденными

Федотов родился 1 октября 1886 года в Саратове в семье мелкого чиновника. Отец умер, когда мальчику было 11 лет, и семья сполна испытала все тяготы бедности. Своими демократическими убеждениями будущий философ во многом обязан своей первой любви – Татьяне Дмитриевой, познакомившей его с саратовскими социал-демократами. Она же, как он позже признавался, открыла ему «красоту мира», помогла преодолеть «душевную ненависть» радикальных революционеров. Впоследствии этот период своей жизни Федотов описывал как борьбу в его душе «двух женщин»: Тани («синее небо, полное покоя и кротости») и революции (она как женщина-вампир, полная особенной, пламенно-иссушающей красоты). В 1910-х годах, в годы учебы в Петербургском университете и работе на кафедре средневековой истории, в его душе совершается перелом – возвращение к христианству. Февральскую революцию он встречает уже без иллюзий, провидя за ней катастрофу Октября. В 1925 году Федотов покидает Россию и примыкает к кругу философов, группирующихся вокруг Свято-Сергиевского Богословского института в Париже. В это время выходят в свет его главные книги. Здесь же разворачивается и главная жизненная драма, связанная с конфликтом в Богословском институте.

Конфликт вокруг демократических взглядов Федотова в эмигрантской среде стал очередным историческим эпицентром извечного русского спора западников и славянофилов, демократии и авторитаризма, империи и свободы. Обстановка вокруг Федотова начала накаляться в 1936 году после его статьи, посвященной испанской революционерке Долорес Ибаррури, Пассионарии, как называли ее газеты. Франко и Пассионария, как персонализации белого и красного террора, одинаково отвратительны Федотову, и все же в последнем выборе он становится на сторону последней. «Холодная и организованная жестокость генералов» хуже «ярости безумной черни», ибо в ней «больше сознания и ответственности... А когда я узнаю, что эти палачи, убивающие врагов даже в церквах, выдают себя за защитников христианства, мой выбор окончательно сделан: я предпочитаю им одержимых, которые жгут монахинь и ругаются над трупами. Те по крайней мере не знают, что творят», – заявляет Федотов со всей прямотой. «Я с Пассионарией, потому что я с демократией. Эта позиция морально чрезвычайно облегчается сознанием обреченности Пассионарии и ее дела. Быть с побежденными – это завет русской интеллигенции».

Татьяна Дмитриева в сознании религиозного философа противостояла темной стихии революции. Фото из собрания сочинений Г.П.Федотова

Споры о Сталине

После этой статьи против мыслителя поднялся шквал негодования правых. Но особой остроты конфликт достиг в 1939 году после новой статьи, в которой Федотов дал парадоксальные оценки сталинской диктатуре. Сталин никакой не интернационалист, не революционер, он, «как немецкие императоры в Петербурге XVIII века, прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, которым движет страх и борьба за личную безопасность, за сохранение власти». Но «Россия устала от чекистов┘ она не хочет видеть в Кремле специалистов застеночного цеха. Ради России мы должны желать в настоящий момент, чтобы власть перешла в руки честных и беспартийных людей, специалистов государственной работы, а не расправы. Правительство красных командиров и инженеров, отдавших все силы обороне и хозяйству страны, – вот о чем мы должны просить Бога для России┘ От нас потребуется усилие ума и воли, чтобы признать желанное воплощение национальной России в новой форме «советской власти», – писал Федотов.

Сравнение Сталина с петербургскими императорами окончательно взбесило правых. Даже митрополит Евлогий, человек широких взглядов, выразил осуждение философу. За Федотова вступился лишь Бердяев, который всегда с отвращением относился к эмигрантским склокам и вообще был очень скептически настроен к умонастроениям этой среды. «Тип «белого» эмигранта вызывал во мне скорее отталкивание, – вспоминал Бердяев свои первые впечатления от эмиграции. – В нем была каменная нераскаянность, отсутствие сознания своей вины и, наоборот, гордое сознание своего пребывания в правде... Свобода мысли в эмигрантской среде признавалась не более, чем в большевистской России. На меня мучительно действовала злобность настроений эмиграции. Было что-то маниакальное в этой неспособности типичного эмигранта говорить о чем-либо, кроме большевиков, в этой склонности повсюду видеть агентов большевиков. Это настоящий психопатологический комплекс, и от этого не излечились и поныне». Защищая Федотова в статье «Существует ли в Православии свобода мысли и совести?» Бердяев писал: «Правые православные все ждут «кесаря», который будет их защищать и будет им покровительствовать, истребляя мечом их врагов. Это ожидание губит православие. Ждут «кесаря» не во имя царства Божьего, а во имя царства Кесаря, которому давно поклонились вместо Бога. Пусть успокоятся, желанный «кесарь» может явиться, если христианские духовные силы не будут этому противиться, но он будет предшественником антихриста. Тогда пожалеют о свободолюбивых демократиях. Ложное, рабье учение о грехе, ложное понимание смирения, послушанья и приведут к окончательному царству зла, торжеству антихристова духа в мире».

Характерно, что сам Федотов отказался участвовать в полемике. «Мстить за свои обиды мне кажется низким. У меня другие формы реакции: я мщу той подлой экклезиологии, которая приводит к таким поступкам. Я считаю, моя статья об этом в «Пути» (статья «В защиту этики») и моя печатающаяся книга («Русская религиозность») достаточно мстят за меня...» – объяснял он свою реакцию.

Скандалу положила конец и во многом разрешила его Вторая мировая война. Многие из гнавших Федотова приняли участие в ней на стороне Гитлера, а некоторые его друзья (как монахиня в миру Мария Скобцова) окончили жизнь в немецких концлагерях. По сути, этот конфликт стал эпицентром драмы всей жизни философа, личной голгофой, поверяющей прочность его мыслей и убеждений.

Мечта о вечевой республике

Много размышляя о будущем России, центром русского возрождения Федотов видел Церковь, при этом резко выступая против ее политического господства. «Всякая теократия, – писал он, – таит в себе опасность насилия над совестью меньшинства. Раздельное, хоть и дружеское сосуществование Церкви и государства является лучшим решением для сегодняшнего дня». Лучшим решением «вечно волнующего вопроса об отношениях между государством и Церковью» в пределах восточноправославного мира Федотов считал опыт Новгородской республики, где «вече выбирало все свое правительство, не исключая архиепископа». Не случайно последней работой мыслителя стала статья о новгородской демократии «Республика Святой Софии». Сравнивая Новгородскую республику с античными демократиями и средневековыми торговыми городами, Федотов называл Новгород подлинным русским окном в Европу. «Прорубая вторично это окно, Петр сознавал, что возвращает Россию на старые новгородские рубежи... Новгород не курьезный нарост на русской жизни, но наиболее русское в ней явление, наиболее чистое от татарской примеси и вместе с тем как будто таившее в себе возможности будущего свободного культурного развития». Таким стало духовное завещание мыслителя, полное горечи и надежд на демократическое будущее России.

Говоря о способности Федотова «видеть и бесстрашно высказать горькую правду», Семен Франк ставит его в ряд таких мыслителей, как Чаадаев, Герцен, Владимир Соловьев и Струве, умов, «знающих, что единственный путь спасения лежит через любовь к истине, как бы горька она ни была». «Роковая судьба таких умов, – замечает Франк, – вызывать против себя «возмущение», которое есть не что иное, как обида людей, которым напомнили об их грехах или приятные иллюзии которых разрушены». И ныне мысли и книги Федотова остаются, пожалуй, самым мощным противоядием против большевизма любого окраса – коммунистического, либерального или консервативного. И, возможно, в пристальном внимании к ним – наша единственная надежда от сползания к новому авторитаризму.